Увидеть солнце

      Лепестки закрывают окружающий мир, застревают в волосах, цепляются за украшения. Браслеты, бусы звенят, сплетаются с заунывным пением, режут похоронными звуками по живому. И реальность кажется чужой: сливается в многоцветное движение женщин в шальвар-камиз*, шелест ткани и слабую, но раздражающую боль в проколотой губе. Именно за эту боль Канта и цепляется с настойчивостью куку-ямана*, добирающегося до травы. Она едва не теряет сознание от смеси приторных и острых запахов, бесконечного яда слов и волнения, стремительно и жестоко свивающего в узел внутренности вместе с костями.       — Великая Лакшми*, — пробиваются сквозь туман слова матери, — даруй ей свою верность и любовь к мужу. Великий Вишну, не оставляй послушную дочь без присмотра, даруй ей идеального мужа в свое подобие.       Канта едва сдерживает слезы: ей страшно, а причин для страха столько, что она не может выбрать главную. И мир вокруг плывет, шипит и пытается выгрызть остатки жизни из горла, груди. Канта чувствует себя преданной — не понимает, почему счастливы остальные, почему сияют глаза матери и подружки говорят о том, что в ее руках расцвел лотос. И он правда расцвел: черными линиями, угловатыми узорами на запястьях и предплечьях, лодыжках и ступнях, вышивкой на сари. Желто-оранжевом, словно недосягаемое солнце, — не красном! — сари. Канта не имеет права надевать его: она не жена — наложница, та, что всегда ниже, та, которой разрешено идти лишь в тени.       — Дамаьянти, — шепчет она и встревожено вглядывается в ее лицо.       Мать словно помолодела: все та же сеточка морщин, опущенные уголки губ, дрожащие руки — но движения плавные, переполненные силой и уверенностью. Даже непроходящая усталость во взгляде сбежала, словно обновилась душа. У Канты же она умирает, сжимается и трещит, словно кости жертвенного козла в руках у жреца. Ее тоже порвут, растаскают по самым отдаленным пещерам, заглотят, не жуя, — а пустую оболочку запрут в такой же пустой комнате, будь она хоть до резьбы у потолка завалена коврами, шелками и украшениями. Канта не готова.       — Не волнуйся, — шепчет мать. — Боги не оставят мои возлюбленную дочь. Я тоже боялась, когда твой папа выбрал меня.       Она сжимает пальцы Канты. Та чуть улыбается — губа колет болью — и доверчиво прижимается лбом к щеке. Ее окружат роскошь, золото, драгоценности, и она забудет о прошлых бедах. Ее господин один из советников Властителя, и к ее ногам лягут цветные одеяния, а с рук не сотрутся узоры. Но лучше не становится: мать — законная жена, единственная, некрасивая и любимая. Канта красивая — и станет лишь одной из многих, и все, на что ей стоит надеяться, лепесток внимания от того, кто не растопил холод внутри, а купил. Канта — товар.       — Пора, — раздается змеиное шипение со всех сторон. — Пора-а-а-а!       Цветной мир шевелится, течет, кружа голову. Канта не осознает, что делает, движется со всеми по длинным коридорам с яркими, светлыми гобеленами, мнет сари и смотрит исподлобья в пустоту. Она окружена, скована и лишена и малейшего шанса к отступлению: огромны земли рая под землей, а беглецам не найти и спасительную пещеру. Разве что к нечистым, под сжигающие лучи — Канта уверена, что выживет на поверхности, но никто, кроме жрецов, не знает путь. Да и страшно, Канта путается в мыслях, заставляет двигаться дрожащие ноги и бредет в зал под завистливыми и радостными взглядами. Перед глазами расплываются яркие, режущие круги, живот скручивает — она едва находит силы войти в церемониальный зал и не закричать, не кинуться бегом, не разбирая дороги.       Ее уже ждут. Все сверкает: золотые украшения жрецов, узоры на колоннах и алтаре, белизна пола — Канта до пересохшего рта знает, как быстро убивает это великолепие и свежесть красный. Главный жрец покачивается у алтаря с жертвенной чашей, рядом привязан маленький, еще молочный, ягненок. Чуть в стороне — невысокий, плотный мужчина, поглаживающий кудрявую черную бороду. Лицо в морщинах, взгляд голубых до прозрачности глаз замораживает. Канта чувствует равнодушно-безжалостный удар заточенного кинжала в сердце. У стен толпятся люди, но она их не замечает — Випул, ее будущий хозяин, оценивающе смотрит прямо на нее.       Мир Канты вместе с мечтами разлетается ошметками. Целомудренное — пока еще — прикосновение Випула к руке ощущается покалыванием холода. Жрец бормочет молитвы, чтобы Канта не принесла мужу бед или не навела порчу, и брызгает дурно пахнущей водой. Грязные коричневатые капли стекают по лицу, застывают некрасивыми кляксами на сари. Сколько раз она так же провожала подруг? И все надеялась, что отличается, что ее жизнь сложится совсем по-другому. А теперь понимает, что все это время обманывала себя. У нее могут быть чуть светлее кожа и чуть темнее глаза — но на самом деле она ничем, ни на отблеск рубина, не отличается от других.       Ягненок блеет, и Канта сравнивает себя с ним. Даже в тот момент, когда жрец одним движением вспарывает ему шею. Темная кровь стекает в чашу, капает на алтарь, на голые ноги Канты, сплетается с узорами — словно невидимые оковы. Жрец впадает в экстаз, опускает руку в чашу и брызгает в толпу, кричит гортанно и рвет бороду, трясет головой с безумно горящими глазами. Алое словно заполняет весь зал, всех присутствующих — и вырывается яростными звериными криками, перерастающими в единый гул, разрывающий барабанные перепонки, проникающий в горло, к сердцу, чтобы сжать, выдавить человеческое. Канта тоже кричит, выгибается и вытягивает руки, словно птица. Черно-коричневые узоры алы. Они колют кожу, сдавливают запястья и лодыжки, больше никогда не собираясь выпускать из объятий.       Канта ничего не замечает. Внутри ворочается темное, пугающее — то, к чему просто нужно привыкнуть. Випул водит пальцами по ее рукам, и она улыбается чуть смущенно, зло и отчаянно: перед глазами пелена, и ей все равно, кто и что будет делать. Вносят паланкин, и жрецы осторожно, чтобы Канта ничего и никого не коснулась, сажают ее внутрь, поспешно задергивают шелковые занавески, оставляя на них следы. Поднимают паланкин и медленно, чуть покачиваясь и бормоча очистительные молитвы, уносят из зала, захлопывают тяжелые двери. До них все еще доносятся крики и смех, и они ускоряют шаг.       Канта устало прикрывает глаза — ярость и сила, что переполняли ее, исчезают, и она вновь чувствует себя разбитой и маленькой. И пустой, словно жрец молитвами вместе с грязью вытащил и душу. Занавески колышутся, и Канта с трудом перебарывает желание их распахнуть: нельзя. Теперь, пока она не окажется в доме хозяина, ей нельзя никому показываться, чтобы грязь не вернулась. Канта должна быть примерной вещью. Чистой. Послушной. Удобной. Канта сдерживает рыдания и судорожно трет запястья, чешет ступни. Темное внутри ворчит.       Паланкин мягко ставят, один из жрецов отодвигает занавеску. Канта осторожно выбирается. Ноги тут же утопают в гигантском и мягком ковре, и она едва не падает от неожиданности. Дома ковров не было. Как и несметного числа мягких подушек, нарядов, сложенных аккуратной горкой в углу, невысоко резного столика, на котором выстроили шкатулки. Канта оглядывается с открытым ртом, неуверенно делает шаг. Жрецы ушли, и она одна среди непривычного богатства. Окружение давит, Канта не знает, чего хочет больше: хватать все, рассматривать, примерять — или забиться в угол и заплакать. Она неуверенно опускается на подушки, тихо охает, нервно трет грязные пятна на сари. Дамаьянти советовала ей отдохнуть, пока есть время, но сон не идет. Канта хочет сорвать с себя кожу, вырвать отвратительные оковы и кричать.       Резная дверца с маленькой замочной скважиной распахивается, и в комнату вкатывается маленькая круглая женщина. Она тут же принимается что-то быстро говорить, проглатывая окончания и путая ударения. Канта с неприличным любопытством разглядывает узорчатую кожу женщины, черные зубы и оттянутые мочки, пытается понять, что той нужно.       — Мне следует омыться и подготовиться к встрече с господином, — неуверенно предполагает она. Женщина согласно кивает.       Она ведет Канту по узким коридорам. В пустоте и тишине их шаги разносятся на многие лепестки вперед, но никто не выглядывает, не пытается подсмотреть. Канта расслабленно выдыхает, и женщина кудахчуще смеется и подбадривающе похлопывает ее по руке.       Купальня оказывается такой же огромной, как и комната. Канта нежится в теплой воде с лепестками роз, вдыхает пряный аромат от курильницы. Узоры смазываются, истончаются — и, наконец, смываются. Только теперь Канта чувствует себя чистой. На несколько мгновений к ней возвращается беззаботность, и она молотит ногами по воде, смеется и ныряет. Голова пуста, телу легко — голос Випула выбивает воздух из легких. Канта испуганно замирает, нервно прислушивается и впивается ногтями в каменный пол купальни так, что едва не оставляет следы. Она не слышит слов, но резкие, отрывистые предложения заставляют втягивать голову в плечи. Кто-то открывает дверь, но женщина решительно выскакивает из купальни, ругается на птичьем языке и успокаивается только тогда, когда возвращается с горой вещей и скрежещущее поворачивает ключ в замочной скважине.       — Пагха, — она складывает все у бортика и тянет Канту за руку, вырывая из объятий страха.       Канта медленно кивает и вылезает из воды, садится на пол. Запах облепляет кожу, забивает нос и рот, волосы лезут в глаза, путаются узлами. Женщина хмыкает и решительно хватает расческу. Канта морщится, дергает головой, но терпит. Ее слегка мутит, а глаза слипаются — и она неожиданно для себя проваливается в быстротечный сон. Женщина шепчет, осторожно натирает кожу маслами, рисует новые узоры — Канта чуть улыбается, парит высоко-высоко и, когда открывает глаза, любуется темно-синим сари. Медленно надевает его, проводит пальцами по прочной мягкой ткани и вздыхает. Женщина вновь хватает ее за волосы, яростно расчесывает, заплетает косу. Канта рассматривает узоры — более мягкие, округлые — задыхается в смеси запахов.       — Кахасив, — щебечит женщина. — Хозяин доволен.       После они вновь идут по коридору, зловеще темному и короткому. Канта сжимает кулаки, старается ступать как можно мельче — но дверь, дверь, за которой ждет Випул, все ближе и ближе. Два лепестка, один, половина. Женщина распахивает ее, и Канта робко вступает внутрь.       Комната еще больше и богаче: кругом ковры, на столах блюда с фруктами, многие из которых Канта никогда не видела. Випул полулежит в центре, ест финик и внимательно смотрит на нее.       — Господин, — Канта кланяется, опускает голову и замирает, пока лед не сдавливает ребра.       — Подними голову и проходи. Подушки мягкие, фрукты свежие — тебе нечего бояться.       Канта еще раз кланяется, подходит к столу и опускается рядом, через подушку от Випула. Звенит тишина, и тянет пряностями. Канта неуверенно кусает финик и едва сдерживает возглас наслаждения. Випул берет ее за руку, нежно поглаживает запястье.       — Настоящий лотос, — негромко произносит он.       — Господин, вы слишком добры, — бормочет Канта и прикрывает глаза.       Ее родители тоже любят сидеть у стола, гладить руки и шептать друг другу нежности. Возможно, они не так богаты, но их дом наполнен смехом и легкостью. Здесь — тишина. Мрачная, давящая. Ледяная. Канта признает, что Випул красив, но между ними слишком много тишины. Даже когда он хмыкает, осторожно, едва касаясь, проводит по ее щеке, оголяет плечо. И безжалостно снимает сари. Даже когда Канта тихо охает, когда Випул ласкает грудь, играет с сосками, вскрикивает, когда укладывает на подушки и проводит пальцами между ног, чуть сжимает, просовывает палец внутрь. Чуть прикусывает шею, навалившись сверху, и Канта трется вспотевшей спиной о ткань, дрожит от переполняющего холода и жалобно просит:       — Господин…       Дамаьянти учила ее, советовала, что нужно делать, но Випул спускает штаны, и Канта окончательно теряется. Голос матери зудит в голове, но она не может двинуться, лишь закусывает губу и с отвращением слушает пыхтение, стирает пот с лица и кривится, пытаясь выдавить улыбку. Внизу тянет то до разрывающей боли, то до раздражающих уколов. Странно, больно и пусто. Канта тихо выдыхает, зажатая в стальных объятиях, цепляется за плечи и ждет. Наконец, Випул отпускает ее, и она вопросительно заглядывает ему в лицо.       — Оставайся, — велит он и лениво вытягивается на подушках.       Канта прижимается к нему, кладет голову на плечо и закрывает глаза — как Дамаьянти. Холод звенит в костях, тишина — в голове. Канте слишком все равно. *Шальвары — широкие шаровары, которые собираются манжетом в районе лодыжки. Камиз — длинная, приталенная рубаха с глубокими разрезами по бокам. *Куку-яман — порода голубого козла. *Лакшми — богиня света, мудрости, лотоса, удачи и везения, красоты, храбрости и плодородия. Она была замужем за всеми инкарнациями супруга, Вишну.