Увидеть солнце

      Ей снится черная пустота. Ничего не видно — холодно и жутко в глубине сердца. Крики замерзают в горле, рушатся в желудок острыми ледышками, разрастаются и прорываются сквозь плоть. Алая кровь разлетается каплями-бусинами, застывает цветком в волосах, узором на руке, тянется дальше, чернея, пока не покрывает полностью, не растворяет в себе и окружающей пустоте. Канта выдыхает, отсчитывает песчинки, пока расслабляется сведенное судорогой тело, вытирает слюни с подбородка и дышит. Долго, заглатывая воздух большими глотками, давится и кашляет, но снова торопится, словно еще немного — и съест ракшас1. Сердце заходится в бешеной гонке, перед глазами темнеет, в ушах стучит. Канта сжимает тонкую ткань ложа, зажмуривается, несколько раз вдыхает и выдыхает — и успокаивается.       Лампы на стене пышут жаром, заливают золотистым всю комнату — и Канта гадает, когда Ваянай, эта птичья женщина, успевает их зажигать, не потревожив ни волоска на голове. Канта до хруста костей ненавидит тьму. На потолке плещутся рыбешки, искрятся волны, трудятся люди — жизнь кричит, блестит и плещет через край, пытается вырваться за пределы искусной мозаики. Канта купается в ее ярких красках, чувствует, как тепло по лепестку оживляет ее тело, прогоняет остатки кошмара. Чувствует — и думает, что может свыкнуться с новой ролью. Что таков удел женщины: расти призом, добычей, что украсит коллекцию охотника, в объятиях которого и стоит цвести — и ней ей идти против воли богов. Благовония кружат голову, усмиряют гордыню, и Канта думает, что возможно, Випул захочет от нее детей, и она подарит их ему — смельчака сына и красавицу дочку. Сын пойдет по стопам отца, а дочь — по материным. И так правильно, так заведено. Канта будет любить их, любить золотую клетку, Випула, кошмары и при всех смеяться над той дикой девчонкой, какой некогда вступила в дом Господина.       А рыбы плещутся сильнее, быстрее, страхи засохшими листьями шелестят в глубине, но отступают, затаиваются ледышками. Их время — ночь, и Канта смеется тихо, с наслаждением, выпивает до дна те редкие золотые песчинки, что не часто просыпаются на нее в последнее время. Улыбается до боли и тянется, легко, словно ничего не весит, встает и втягивает руки к потолку, ощущает прохладу воды, людской смех. Закрывает глаза и растворяется в гармонии жизни, свете нового дня. С пустой головой рисует узоры на ногах и запястьях, продевает новое — каждый день новое — кольцо в губу, закрепляет на левом ухе цепочку от него. Перебирает сари, равнодушно откидывая неподходящие, морщится, завидев на одном пятнышко, тщательно расчесывает волосы инкрустированным малахитом гребнем и думает, что попросить у Випула, когда Вишну в нем повернется другим ликом, — в роскоши так легко забыться. Канта лелеет эту пустоту внутри себя.       В дверь бодро стучат, из-за нее в комнату проникает смех, вскрики и ругань Ваянай, и Канта невольно встряхивается, оживает. Откладывает гребень, заправляет прядь за ухо и тихо, но чтобы все услышали, произносит:       — Не гневайся, Ваянай. Я давно возношу хвалу Господину. Да и ее ты все равно не остановишь.       Дверь тут же открывается, и в комнату с радостным визгом влетает растрепанная девчушка. Она путается в юбке синего патту-павадай2, спотыкается и утыкается лбом в живот Канты, выбивая весь воздух. Обнимает не по-детски сильно, так, что браслеты впиваются в спину и трещит сари, неловко наступает на ногу. Канта еле отрывает ее от себя и виновато улыбается нахохлившейся Ваянай и переминающейся рядом безымянной служанке.       — Лилла, ты опять тревожишь других своими выходками? Девушки не должны так себя вести, — мягко журит девчушку Канта и гладит ее по голове.       Лилла надувает губки и с режущим звоном топает ножкой. Канта вздыхает и силой усаживает ее перед зеркалом, берется за гребень. Служанка безостановочно шепчет извинения, Ваянай ворчит, что непослушных девчонок следует выдрать, а не потакать их капризам, Лилла щебечет о снах — комната наполняется шумом. Гармония исчезает, напуганная дерзким вторжением. Канта вздыхает, проглатывает раздражение и благосклонно улыбается, отсылает служанок в соседнюю комнату и становится сзади Лиллы, впивается взглядом в их совместное отражение.       — Ты многое позволяешь Ваянай!       — Не больше, чем она заслуживает. А вот тебе следует научиться вести себя достойно. Не браться же Господину за твое воспитание?       Лилла дуется, но закрывает рот, так ничего и не сказав. Ее волосы текут между пальцев Канты, между зубчиками гребня, падают тяжело на спину. В комнате вновь воцаряется блаженная тишина. Малахит переливается тьмой в свете ламп, рыбешки затаиваются, в кожу вгрызается аромат лилий — удушающей безысходности и отчаяния.       — Ты же знаешь, что я никому не расскажу? — гладил Канта Лиллу по голове. — Просто учись сдерживаться. Как будущая жена ты должна привлекать скромностью. Как дочь Господина — собой показывать его ум, доблесть и доброту.       Лилла хмурится и кивает. Канта закусывает губу: она сама не любит подобные разговоры, ставящие их на позиции наставницы и ученицы, но порой нужно проявить твердость. Лилла совсем не избалована — забыта — и тянется к чужой ласке, словно жрец в экстазе к алтарю, не контролирует себя и рискует навлечь гнев Випула, со стойкостью горы относящегося к ее выходкам. Но каждая гора хоть раз в жизни разъяряется камнями, и Канта каждый вечер молится за Лиллу богиням, чтобы они не отвернулись от несносной девчонки. Ее саму они все равно оставили.       — Пойдем на ярмарку, — просит Лилла. — Старуха у папы разрешение получила, я слышала. Меня одну не отпустят. Пойдем!       — Не называй ее Старухой, — одергивает Канта и хмурится — ярмарка? С трудом, до ломоты в висках, вспоминает. — Пойдем.       Канта не берется сказать, когда в последний раз посещала пестрое, сверкающее и грохочущее сборище, разрешенное Властителем, чтобы женщины могли потешить свое греховное начало. Помнила, как сбивали с ног запахи, бурлило веселье и кричали жрецы, которыми они отгоняли невидимых ракшасов. Помнила, как таяло во рту мясо жертвенного ягненка, которым ее угостил прислужник — пожалел голодную. Помнила, как смотрела, смотрела, смотрела — пока не закружилась голова, и браслеты не устали звенеть. Помнила, как отец подарил Дамаьянти каменный цветок в волосы.       Может, попросить такой же у Випула?       — Все только о ней и говорят!       Лилла радостно хлопает в ладоши и вылетает из комнаты. Канта спешит за ней, выкликивает Ваянай, которая моментально выкатывается под ноги и мчится следом, не отставая ни на лепесток. Сзади голосит служанка, коридор сливается в яркую, идущую пятнами, бесконечность, Канта задыхается, но невероятным усилием успевает схватить Лиллу за руку, дернуть на себя и холодно, почти что с ледяной, ядовитой ненавистью заглянуть в глаза.       — Не. Позорься.       Лилла втягивает голову в плечи, и Канта ощущает, как собственный яд стекает по горлу, тяжело сглатывает и отводит взгляд. Она не хотела, видят богини, не хотела! Но извиняться хочется еще меньше — Лилла действительно заслуживает наказания — и Канта лишь дожидается служанку и, по-прежнему крепко, до отметин, сжимая руку, выходит из коридора в зал. Мириады огней от ламп ослепляют, стирают границы, и Канта в очередной раз представляет, что идет по воздуху, идет между острыми взглядами-стрелами, что оценивают ее твердость. Канта не успела ни с кем сблизиться достаточно, чтобы назваться подругой, но — к счастью — не нажила и врагов. Она сразу стала держать в стороне, спряталась в редкой тени, пустых улыбках и скромно опущенном взгляде. Она не боролась за Випула, приняла нижние лепестки в сложной иерархии жен и наложниц — и ей даровали то единственное, чего она желала: спокойствие.       — Госпожа, — они кланяются.       Старуха, древняя, словно пещеры, и крепкая, словно сама земля, величественно кивает. Маленькая, сморщенная, способная растоптать взглядом и дать силы жить словом — никто не знает ее точный возраст, да и имя постоянно исчезает. Она постоянно рядом, постоянно что-то делает, постоянно успевает вызнать и использовать. Гарем держит сильнее, чем Вишну ракшаса — как есть Старуха. Канты ее побаивается и старается лишний раз не попадаться на глаза.             — Вижу, Лилла нашла себе сопровождающую, — твердым, молодым голосом бросает Старуха и тяжело встает с подушек. — Я скажу так: она не заслуживает подобной милости. Но решать тебе.       Канта замирает статуей. Старуха смотрит пристально, спокойно, Лилла — с надеждой. Искренней детской надеждой, которая способна передвинуть камни. Канта сглатывает и тихо, неуверенно бормочет:       — Госпожа, я… Лилла — запачканный алмаз, но я понимаю…       — Ничего не слышу, — раздраженно бросает Старуха, и Канта решается.       — Прошу, Госпожа, разрешите нам посетить ярмарку!       — Вот теперь слышу. Идите и только посмейте опозорить имя Господина. Лилла, поняла?!       — Да, Госпожа! — радостно взвизгивает Лилла, и только железная хватка Канты удерживает ее на месте.       Старуха вновь опускается на подушки. Канта с Лиллой кланяются и тихонько выскальзывают из зала в оживленный коридор: другие наложницы и их служанки сбиваются в кучки, громко смеются и обсуждают ярмарку. То и дело вспыхивают ссоры и споры, девушки бегают в зал вымолить разрешение у Старухи, провожая завистливым взглядом счастливиц, спешащих с сопровождением на волю. Мелькают руки, ноги, платки, звенят браслеты и ругательства. Ни островка в людском ненасытном море. Ваянай ворчит и советует отказаться от глупой затеи, отдохнуть в тиши и покое дворца, и Канта почти готова согласиться, как…       — Канта!       К ним подбегает Мала — соседка Канты, острая, черная женщина в самом цветении. Окутывает тяжелым запахом благовоний, сверкает радушной улыбкой и едва сдерживает пламя в глазах. Канта кивает и чуть смущенно отводит взгляд. Мала, наравне с Ваянай, заботилась о ней в первые дни, да и после не давала завянуть в одиночестве комнаты. Канта считает ее старшей сестрой, но не решается признаться, хоть благодарность и горит внутри солнечным опалом. Мала много смеется, Мала громко говорит, Мала умеет заткнуть соперниц и не боится спорить со Старухой. Мала носит под сердцем ребенка Випула, и Канта думает, что она лишняя. Или что однажды Мала воткнет острую шпильку ей в горло — и она примет. Мале все можно.       — Эта несносная девчонка вытащила тебя на ярмарку? Присоединишься?       — Да, — счастливо улыбается Канта.       И они идут: служанки, наложницы, охранники. Громко, весело — и Канта вертит головой, слушает, слушает и слушает. Звуки окружают ее, пытаются захватить в сети, и она отвечает невпопад, смущается, щурится от яркий огней, поджегших город. Везде свет — до головокружения, до тошноты. Подхватывает и несет, несет, и кажется, что еще чуть-чуть, и останутся позади пещеры, и не останется ничего — пустота. Теплая пустота. Канта вздрагивает и чуть испуганно озирается по сторонам — не услышал ли кто мысли. Но все захвачены ярмаркой. Жрецы в масках чудовищ бьют в барабаны и выпрыгивают в толпу, вызывая визг с хохотом, чадят благовония, блестит камень, истоптанный сотнями сотен ног. Канта слегка разочарована. Улыбается и поглаживает пустоту внутри — жар ярмарки сильнее и сильнее замораживает, и она не знает, почему. Меряет платки и шикает на Лиллу, кланяется жрецу и пробует халву, слушает, как мала торгуется за гребень и дарит Ваянай тонкий браслет с выгравированной птицей. Вокруг праздник, радость — а внутри хрустит лед. Канта с трудом стоит на ногах и мечтает поскорее очутиться в комнате, закрыть глаза и уши и дышать.       — Простите! — слышится изумленный вскрик и стук о камни.       — Лилла! — вздыхает Канта и поворачивается. И жмурится.       На женщине, с которой столкнулась Лилла, светло-зеленое, почти белое, сари. Вечная тьма, в которой они все живут, отступает от нее, втягивает щупальца и шипит в углу. Даже тонкие, безыскусные браслеты сияют по-особому — и Канта одновременно хочет спрятаться, шептать сбивчивые молитвы богиням, очиститься от наваждения, успокоить сердце… дотронуться. Осторожно, едва, чтобы не оставить грязные следы. Самой стать чуть светлей, чуть лучше, чтобы она смотрела не сквозь, смиренно принимая еще одно препятствие на пути, а прямо.       — Простите! — вновь звонко выкрикивает Лилла и протягивает женщине собранные камни.       — Простите ее, — склоняет голову Канта, с трудом отводит взгляд.       — Я не держу зла, — голос у женщины глухой, далекий, словно она выталкивает звуки из горла. Канта дергается, чтобы не сделать охраняющий знак, но сдерживается, ругает себя за излишнее воображение и нерешительность. Нужно отойти, уступить дорогу, но тело не слушается, врастает в камни, превращается в пещеру — лишь бы удержать женщину.       — Аванти!       Мала налетает подобно Кали ма3, стирает в пепел волшебство момента, возвращает тьму и проникает внутрь ядом. Обнимает Аванти, толкает Канту, хватает Лиллу — и говорит, говорит, таскает за собой, не пропускает ни один уголок ярмарки. Ее слишком много, она слишком шумная, и от нее не спастись, не спрятаться. Она решает, кому что нужно купить, где попробовать халву, когда отдохнуть. На ее голос собираются другие наложницы — и все они знают Аванти, окружают ее, что она скрывается за их тьмой.       — Как муж? — гремит Мала. — Обрадовался такому наследству, как ты? Слышала, он почти не вылезает из книг. С Господином-то тебе было повеселее.       — Он — достойный человек, и Император ценит его, — шелестит Аванти. — Мне грех жаловаться.       — Не позволь Вишну, чтобы Господин однажды оставил нас! — пищит одна из наложниц.       Канту оглушает тишина. Кажется, что замирает вся ярмарка — падает один лепесток, другой. Шелестят ткани, и женщины, девушки, девочки — все начинают рисовать в воздухе защитные знаки и шептать молитвы. — Долгих лет Господину. Да не оскудеет его рука, — раздается со всех сторон.       Безумие захватывает всю ярмарку. Некоторые женщины падают на колени и плачут, рвут волосы, царапают лицо и руки, жрецы бьют в барабаны и разбрызгивают кровь из жертвенных чаш, грохочут обереги в такт бешено заходящимся сердцам. Пещера переполняется стоном, неведомой болью — и только та, кто знает ее, спокойна. Парит в огибающем ее ужасе и смотрит. Прямо.       И Канта дрожащей рукой медленно выводит очищающий знак. 1Ракшасы — демоны-людоеды и злые духи в буддизме и индуизме. 2Патту-павадай — традиционное для Южной Индии платье, которое обычно носят маленькие девочки и девочки-подростки. Павада обычно сделана из шёлка и имеет коническую форму, чьи концы свисают до самых пальцев ног. Обычная павада имеет золотую линию в самом её конце на уровне ступней. 3Кали ма — индийская богиня разрушения и чумы, несущая горе и сеющая смерть.