Увидеть солнце

      Послушники бьют в барабаны. Удар. Пауза. Два удара. Храм Очищения гудит в ответ, вибрирует, удары отдаются в телах, пропитывают сидящих на коленях людей. Канта сжимает ладони перед грудью и безостановочно вторит хриплому голосу жреца. Горло саднит, ноют руки, но она все еще слишком грязна, тьма бурлит внутри, застилает взор. Канта путается в реальностях: женщина беззащитна перед силами зла и легко погружается в искус. Кто перед ней: старик в маске ракшаса или сам ракшас? Закипает кровь, от невыносимого капает пот на мраморные плитки, разлетается брызгами — и тут же сковывает холод, вырывается облачками пара. Канта не понимает, кто она, где, выстраивает стены внутри себя из двух стихий и молится, молится окровавленным горлом.       Ограды тонкие, кривые, но их достаточно. Не думать — как прекрасно! Узел внутри распутывается. Все сразу становится проще. Да и кто такая Канта, чтобы решать, что благо, а что — боль? Разумеют боги, они же должны принять судьбу, таков путь спасения. Иным осознание дается лучше: остальные наложницы из дома Випула ушли — из прошлой жизни доносится их смех — но то и дело мелькают рядом одежды самых разных расцветок. То тихий шепот, то ярая исповедь, то еле заметное движение, то громкая порывистость. Храм никогда не пустует.       Еще одно сари. Канта поднимает голову и вздрагивает. Безжалостная полубелизна словно лавина сносит шаткие недостроенные стены, переворачивает все внутри. Тьма вырывается на свободу. Жрец вздевает руки, барабаны взрываются грохотом, градом камней рассыпающейся скалы, огонь факелов изгибается, плетьми скользит между людьми. Канта дрожит, тьма вытягивается в человеческое тело и смеется над ней длинным разломом-ртом, покачивает руками с вывернутыми суставами, разбрызгивает вокруг алые капли. Нет, это капает кровь куку-ямана, стекает по щекам, рукам, жрец кричит в экстазе, глас взмывает под потолок и падает, вдавливает в землю. Канта закрывает уши.       Крик проникает сквозь преграду, дрожит в костях, заполняет изнутри. Канта — оболочка, ребра перекидывают друг другу страх, словно мячик, и он раскалывается, оставляет ошметки себя, чтобы остаться с ней навсегда. По ладоням течет кровь — весь мир красный — она невидяще смотрит в стену, в толстую узорчатую стену, тоньше шелкового платка. Крик прорывается сквозь нее словно сель, не встречает преграды и устраивает гнездовье. Заполняет пространство между камнями — сцена радости превращается в агонию.       Она отказала Випулу.       Канта пытается отвлечься, пытается не думать, не слышать и не видеть. Жрец защитит, она в храме, она не поддастся — нет, она в комнате, все хорошо. Скучно. Как и должно быть. Только…       Она отказала Випулу.       И Канта вновь и вновь, в неумолимом круге Сансары1 слышит повторяющийся, прерывистый крик. Образ той, что отныне навеки проклята, ее улыбчивое лицо с ясными, живыми глазами вновь и вновь проникает в разум. Наверное, у нее были причины. Серьезные, неподъемные, как горы. И так же, как горы, они обратились в прах, в крик, что переполнил дворец. Женщина не отказывает мужчине. Женщина цветет, пока мужчина хочет. И только ради мужчины.       Канта сжимает кулак, и по ладони вновь бегут алые ручейки. Ее — ягненка? Ее-ягненка? Лилла наказана, а ей велели присмотреть за неугомонной девчонкой. Все остальные наложницы там, теперь на несколько цветов вперед скучные разговоры переплетутся с яркими, перевранными воспоминаниями о пытках. Как они будоражат кровь, заставляют учащенно биться сердца. Не из-за радости ли, что не ты в опытных руках палача? Канте сочувствовали, обещали просветить первую — и лучше бы она во славу Императора стояла там, смотрела и запоминала.       Ее воображение бьет сильнее.       Появляются другие жрецы в масках, они кружат вокруг, путают в сетях благочестия. Все те пытки, все те казни, что Канта видела, сливаются в одно. Сначала избивают. Ногами, кулаками — по лицу, по животу, между ног. Вгоняют раскаленную иглу под ноготь на руке. Дают отдышаться, чтобы боль затаилась, подобралась — и взорвалась под следующим пальцем. Основных игл всего десять, но невероятно, сколько еще у человека под ногтями места, как его можно использовать — и в ход идут остальные. И далее снова пальцы — Канту одновременно и пугает, и восхищает то, с какой методичностью, уверенностью действуют палачи. Поднимаются неспешно, не пропускают ни одного участка тела, и жертва до последнего остается в сознании, ждет разрешения стать корнем, чтобы искупить грех. Точно, пальцы. Их отрубают только ворам. Остальным ломают.       Вырезают на коже священные письмена, чтобы злобный дух не покинул опороченное тело. Неглубоко: по бритому затылку, щекам, шее и груди. Сначала течет маленькая капелька, она превращается в большую, соединяется с другой, бежит ручьем — до красного моря у пяток, повторяя те узоры, которыми каждое утро украшает себя любая наложница. Вскрывают живот, достают длинные, скользкие кишки, разрывают желудок, выкалывают глаза. Зашивают веки, рот, промежность — и снова рвут! Шьют и рвут... Шьют и рвут.       — Шьют и рвут! — взвизгивает Канта и вздрагивает всем телом, выныривает из кошмара в мир всепрощения. Ее крик сливается с ревом огня, разлетается в стороны. Тишина опускается медленно, неотвратимо. Канта прогибается, словно от удара плетью, мотает головой и медленно встает. Тьма сыто скалится внутри, ладони горят, по лицу текут слезы и пот, грязными разводами расплываются узоры на ногах. Канта шагает. Еще и еще. Ноги словно колонны — и весят так же. А навстречу новые молящиеся, пробегают мимо, обдают приторными сладковатыми испарениями. Канта улыбается и прячется за тенью платка.       У порога Храма ее ждет страж. Он почтительно опускает голову: столь яростное религиозное рвение для женщины похвально. Канта открывает рот, но выдавить слова получается не сразу. Горло горит, голос чужой, хриплый.       — Моя подруга, — неуверенно говорит Канта, — моя подруга еще молится. Могу я ее подождать?       Сегодняшний день в ее распоряжении, подарок за то, что она не видела пытку. Но Канта не знает, насколько в праве делать, что хочет. Подарком надо распоряжаться с умом, правильно ли она оценила его значение? Да и кто она Аванти? Мала может стоять рядом с ней, но Малы нет, она дома: благословенная беременность с каждым днем сильнее пригибает ее к земле. Не лучше ли вернуться, поддержать?       — Нет, лучше…       Страж кивает, и одновременно с движением приходит голос:       — Долгих лет жизни Господину, — Аванти неспешно спускается, подол сари бьет по ногам, пузырится, и вся она словно светится. Канта щурится. — Спасибо, что подождала.       — Долгих лет, — кивает Канта.       Они идут плечом к плечу, изредка перекидываясь парой слов. Аванти погружена в свои мысли, Канта едва шевелит языком — да и не знает, какие слова стоят того, чтобы их произносить. Все кажется пустым, оно лениво протекает мимо, существует рядом, но не пересекается с Кантой — и Аванти. Двое против всего мира, но по отдельности. Канта сжимает кулак, напрягает мышцы, чтобы не чувствовать дрожь. Так она чувствует себя сильной. Так она врет себе.       — Надеюсь, у хозяина осталась свободная комната, — останавливается Аванти.       Канта удивленно моргает и кивает. Осторожно осматривается по сторонам и чуть дергает уголком губ. Храм далеко, взирает на суету у подножия со снисходительностью Императора, а они, маленькие человечки, так легко забывают о духовном и кидаются к плотскому. Вокруг лавки с улыбчивыми торговцами, переулки с беззубыми попрошайками, куски ткани, развешенные между приземистыми домами. Толкотня, гомон, смесь кислого со сладким. Перед Кантой с Аванти небольшой домик, яркий, разрисованный богинями с пустыми взглядами и фальшивыми улыбками. Из него тянет пряностями, а нутро скрывается в полумраке.       — Долгих лет вашим господам, о прекрасные госпожи, — выкатывается к ним хозяин заведения. На каждом пальце по кольцу, губы блестят жиром, маленькие глазки внимательно ощупывают окружение. Страж хмурится и предостерегающе кладет руку на эфес ятагана. — О благочестивые госпожи, что заставило вас почтить своим присутствием мою скромную обитель?       Аванти задирает голову и громко, с наслаждением смеется. Нотки горечи переплетаются с бесшабашным весельем, Канта неуверенно переступает с ноги на ногу, облизывает губы и чуть придвигается к стражу. Аванти молодеет: улыбка преображает лицо, глаза сияют, она выпрямляется, становится выше, гибче. Беда еще не пришла, а мелкие проблемы преодолимы, она юна и полна надежд — и нравится Канте, словно и к ней возвращается то светлое, что согревало в детские годы.       — Все в порядке, — хрипло говорит Аванти, отсмеявшись. — Нам нужна комната, достопочтимый хозяин.       — Прошу за мной, — кланяется толстячок.       Дом встречает прохладой и умиротворением. Коридоры узкие, идти получается только друг за другом, справа и слева бесконечные ряды комнат, на занавесях, отгораживающих посетительниц, двигаются в причудливом танце их тени. У Канты кружится голова, одинокий коридор кажется непроходимым лабиринтом, и когда толстячок останавливается, ей кажется, что она никогда не найдет дорогу назад.       — Благодарю, — кивает Аванти и заходит в комнату. Канта проскальзывает за ней. Страж остается в коридоре.       Обстановка внутри простая, без изысков, и Канта тут же расслабляется. Посреди отдыхает стол, на нем в изящных блюдечках лежат бурфи2, окутывает травяным ароматом чай, вокруг него накиданы подушки. У потолка на стенах тихо перешептываются факелы, скользят взглядами по мозаике, изображающей молящихся.       — Повезло, обычно у него трудно найти свободное место, — Аванти присаживается у стола и откусывает от бурфи, облизывает пальцы, смущенно отворачивается, и Канта невольно улыбается.       — Спасибо, что пошла со мной, — тихо говорит она больше для себя и садится напротив.       Чай обжигает губы. Из глубин дома доносится тихая переливчатая мелодия, напоминающая журчание ручейка. Канта закрывает глаза и растворяется в ней, не чувствует ничего, кроме блаженства. Исчезает все, кроме комнаты и мелодии — и Аванти. Она рядом: в шорохах сари, усталых, но умиротворенных вздохах, позвякивании браслетов, влажном звуке откусываемых бурфи.       — Не знала, что ты сластена, — признается Канта и прикусывает язык. Аванти смущенно краснеет.       — Разве есть люди, которые не любят сладости? — чуть раздраженно говорит она. — Мала тебя ими не закармливала?       — Лекарь ей запретил, и она…       Журчание сменяется перекатистым ревом. Канта смотрит в пол. Точно, в комнате Малы всегда пахнет сладким, приторным, даже голова кружится. А она не обращала внимания — на слишком многое не обращала. Обычное дело, если женщина умирает при родах: за рождение здорового мальчика она отправляется в сваргу3, где ждет воссоединения с Господином. Нет ли лучшей награды?! Обычное дело, если Господин наказывает ослушавшуюся женщину: за свершением греха идет расплата. Обычное дело — смерть.       — Я слышала о том, что произошло, — тихо говорит Аванти и неуверенно, невесомо. касается руки Канты. Словно лепесток мазнул: нежно, понимающе.       — Я… — голос срывается, Канта облизывает губы и сцепляет дрожащие руки в замок. Слова вновь обретают силу и пытаются вырваться, сорвать маску. Перед Аванти можно. — Я не знаю, как ее зовут.       Внутри грохочет лавина, сметает последние остатки самоконтроля, вырывается наружу слезами. Канта никогда ни перед кем не плакала. Сейчас из ее глаз текут водопады, неумолимые ревущие потоки, ранят глаза, уродуют лицо — и приносят облегчение. Аванти придвигается ближе, обнимает, прижимает, поглаживает по голове и спине. Слезы расползаются по сари уродливыми чудовищами, темнят ткань. Канта воет сквозь сжатые зубы, до хруста сжимает плечи Аванти — останутся синяки, страшные черные отметины — но та не морщится, лишь качает головой.       — Если по мне тоже кто-то будет так плакать, — медленно говорит она, — то я не зря жила.       Канта вздрагивает, с усилием отстраняется. Пустота в голове звенит, тело тяжелое, неподвластное. Чай остыл, горчит на языке, горчит в душе. Канта всхлипывает, резко вытирает ладонью глаза.       — Чудовище, — пытается улыбнуться она. — Я сейчас такое чудовище.       — Горе никого не делает красивым, — кивает Аванти и изнанкой подола сари осторожно вытирает Канте лицо. — Женщину особенно. Жаль, что те, кто поклялся ограждать нас от него, куда чаще и причиняют боль.       Канта рвано вздыхает. Утро, наполненное криком, вновь проползает в сознание, но она слишком устала, чтобы поддаваться, и слишком смирилась, чтобы принять. Больше не убежишь, не спрячешься. Оно было.       — Они улыбались, — бормочет Канта. — Другие девушки. Рассказывали, перебивали друг друга и проклинали ее. Уверенные, сильные. Они не боятся.       — А ты боишься?       Аванти внимательно смотрит в глаза. Канта сжимает кулаки. Сколько раз она видела казни, почти единственное развлечение бедняков, на главной площади — сотни, тысячи! Бежала вместе со всеми, бросала дом, чтобы увидеть, насладиться. И порадоваться, что в руках палачей не она.       — Не знаю, — выдавливает Канта. — Никогда не знала.       Разумом она понимает, что бояться — особенно за спиной Випула — глупо. Бессмысленно. Она благочестивая женщина, верная наложница своего Господина — неужто бхутасы способны посеять в ней семена сомнений?! Стоит вырвать нечестивые мысли, выкинуть — а лучше сжечь, растереть руками, до крови, до костей, пепел, чтобы ничто не напоминало о тьме. Пусть сердце болит, пусть шепчет — бесполезный орган! Реальность не изменить, она завещана предками от и до, и только в ней можно познать счастье.       — Буду молиться богиням, чтобы Мала благополучно разрешилась, — задумчиво тянет Аванти. — Надеюсь, случившееся не повлияло на ее здоровье.       — Она сильная, — с радостью подхватывает Канта. — Злится теперь постоянно, что ее слишком опекают, но Старуха умеет успокаивать. Хотя Мала едва не разрушила дом, когда ее не пустили на ярмарку.       — Да чтобы Мала и пропустила такое событие?! — хмыкает Аванти. — И что она постоянно стремиться попасть на них? Одни неудобства: толчея, шум, от сплетен не отмолишься.       — Иногда хочется, — чуть улыбается Канта.       Становится легче. Они болтают ни о чем, выстраивают вокруг себя стены изысканного пустозвонства, очаровательной глупости — повторяются, сбиваются и снова повторяются. Время серьезных разговоров прошло, раны замотаны рваными полосками — так пусть будет легко! Обеим непривычны подобные маски, но они цепляются за них, вытаскивают сами себя до тех пор, пока комната не переполняется звуками-уродцами, что путаются друг с другом, падают на пол и растекаются по нему буро-коричневой жижей. Еще немножко, и они задохнутся, захлебнутся собственным ядом.       — Хватит, — решительно обрубает Аванти и встает. Канта кивает.       День клонится к концу, гаснут факелы, закрываются лавки. Богини уныло взирают на редеющие группы людей, перемешивающих грязь на дорогах, пьяного старика, горланящего песни, женщин, вереницей выходящих из дома. До следующего утра они останутся наедине с толстячком, который опротивел им за столько лет. Канта их понимает.       — До пересечения судеб, — официально прощается Аванти.       — Я… — начинает Канта. Она не знает, хочет ли таким образом Аванти придать их встречам что-то значимое, или, наоборот, надеется, что боги разведут их. Не стоит вновь разбрасываться словами. — До пересечения.       Лепесток — и Аванти исчезает, растворяется среди женщин. Сари на прощание ослепляет, гаснет факел над головой, и тьма, урча под боком, придавливает мир.       — Возвращаемся, — страж легко касается локтя Канты.       Они почти бегут. Тьма кусает за пятки, неумолимо накатывает, смеется факелам в лицо — что они против нее? В душах ворочается древний страх, последняя преграда между человеком и неизведанным. И дом Випула — всегда освещенный, всегда готовый встретиться с тьмой лицом к лицу — кажется самым желанным местом на свете. Канта уверена, что другие наложницы будут смеяться над ней, но она влетает в его объятия испуганным зверьком, прижимается к колонне и только тогда выдыхает. С мозаик улыбаются, ее окутывает теплом.       — Госпожа, Госпожа! — спешит к ней служанка. — Господин желает видеть вас в своих покоях.       Канта закрывает глаза и улыбается, слушает как внутри смеется тьма. Она — послушная наложница, благочестивая женщина, и весь этот день только для нее. Канта открывает рот, и грязь течет на пол.       — Желания Господина — мои желания, — мурлычет она.       И шагает к Випулу.       1Санса́ра или самса́ра (санскр. संसार, saṃsāra IAST «блуждание, странствование») — круговорот рождения и смерти в мирах, ограниченных кармой.       2Бурфи — плотная сливочная помадка, нарезанная квадратами или ромбами, с различными добавками.       3Сварга — рай.