Увидеть солнце

      Канте кажется, что еще песчинка, и в комнате взорвется гейзер, подхватит, словно шали, и разорвет по ниточке, уложит аккуратно к ногам Малы — та за пеленой ярости и не заметит. Канта молчит, сидит по левую руку и перебирает подрагивающими руками камешки для будущей мозаики, не поднимая головы. Из углов раздаются плевки-шепотки, но что они против бурлящей воды. Даже бесстрашная Ваянай застыла с пустыми глазами. Мала и злится ярко, сильно, сметает все на своем пути, перетряхивает до основания и не оставляет после ничего. Истинная Кали ма. Не спасешься, не спрячешься — жди и молись. И надейся, что смерть будет быстрой.       Канте страшно и противно — эти чувства переплетаются столь тесно, что она уже не отличает одно от другого. Сари липнет к спине, ноют затекшие ноги, горит в груди — и все тяжелее и тяжелее, давит к полу, выворачивает пальцы, набивает голову крошевом. Камни трещат. Блекнет кошачий глаз, расцвечивается карьерами сердолик, рассыпается в труху агат. Защитные узоры на ткани плавятся, прожигают до кости, но тьма сильнее, проворнее, подныривает под них и затапливает. Канта ждет. Смерти, избавления — сама не знает. Лишь бы вновь вдохнуть, стряхнуть каменную пыль, взглянуть прямо. Раствориться в блеске, свете и бездумии. Говорить, говорить, пока не вывернет горло, играть с камнями, пока не сотрутся пальцы, танцевать, пока не сломаются ноги.       — Госпожа! Госпожа! — В комнату влетает служанка, падает в ноги Мале и шепчет, едва выталкивая слова от дрожи:       — Госпожа, Господин желает взять вас с собой!       Горный обвал тут же прекращается. Мала сидит, чуть поглаживая живот, заливается колокольным смехом и трепет Канту по плечу. В углах охают, вздыхают. Лепесток — и на лицах расцветают робкие улыбки, разгораются лампы, бегут первые ноты из флейт. Наваждение — служанки чертят в воздухе очищающие знаки, чтобы бхутасы1 более не проникли в разумы — улетучивается из мыслей, памяти, царапает на прощание изнутри ребра и ядовито подмигивает вечному страху, змеей опутавшем сердце. Ваянай ворчит и осторожно разжимает Канте пальцы, массирует ладони, мягко похлопывает по спине. Канта хрипло смеется, проталкивает в горло раскаленный воздух, упивается им и блестящей пылью под ногтями, пустотой тела и головы. Пытается выдавить улыбку, кривится и смаргивает слезы, благодарственно сжимает руку Ваянай в ответ. Мала лучится благодушием и сумасшедшей радостью, к ней хочется прижаться в поисках материнского тепла, спрятаться в кольцах длинных острых рук. А страх… страх отпустит: расплетет кольца, скользнет глубже, в самое нутро, растечется по костям — как у всех. Канта уже не помнит, когда бы не ощущала его.       — Воля Господина — моя воля, — скалится Мала, и в ее голосе слышен перестук черепов. Свежих. Будущих. Канта и это списывает на разыгравшееся воображение. — Канта! Идешь со мной.       Канта послушно поднимается. Жар опаляет ноги, взвинчивается по позвоночнику, перед глазами на мгновение темнеет, и мир пытается исчезнуть, рассыпаться, но голос Малы непрекращающимся потоком вливается в уши, тянет за собой. Одинаковые коридоры сливаются в один, искрятся мозаики, плывут нитью бесконечного сюжета, и всего много слишком много. Мала слишком энергичная, слишком живая, и Канте хочется спрятаться во тьме, стать тенью не только на словах. И исчезнуть вместе со светом.       Паланкины уже ждут.       — Господин.       Они — Канта ниже и быстрей — кланяются Випулу, поглаживающему бороду. Он рассеянно кивает в ответ, но губы вздрагивают в улыбке, когда Мала резко, порывисто прижимается к нему, не обращая внимания на слуг и охрану. Пытается слабо оттолкнуть, но она искренна настолько, что стирает запреты и условности, и лишь сильнее сжимает объятия, урча, как игривая осыпь. Канта ждет, опустив глаза. Знает, их видят намного больше людей, чем стоят здесь: уже спешат шепотки по коридорам, переливаются через пороги, скользят между камней. Знает это чувство, когда в уши вливается сладкоголосый яд, переполняет и выкручивает, реальность переплетается со снами и безжалостно пережевывает, швыряет в самую бездну. От горного обвала можно спастись. От них — нет.       — Пора.       Випул отстраняется и дает команду. Канта с Малой садятся в паланкины. Движение — и занавески закрывают их, прячут в ровной, непроницаемой глади. Ни звука, ни огня — только тени, танцующие на теле, скользящие по лицу. Паланкин чуть покачивается, внутри поднимается темное, горькое, которое подкрадывается раз за разом, нашептывает голосом жреца на церемонии. Пытается утащить с собой, украсть разум, и Канта пытается сбежать, закрывает глаза и немудро представляет, что это Дамаьянти носит ее на руках, напевает нескладно, в нос. Пахнет цветами и фруктами — хоть для них они всегда были слишком дорогими, — обнимает шалью тепло. И голоса, много счастливых голосов: детских и взрослых, громких и тихих, звучащих в гармонии.       Слезы жгут глаза, впиваются в щеки, тлеют в груди. Канта глубоко дышит, сжимает кулаки и пытается вытравить воспоминания, заполнить голову пустотой, заморозить сердце — не получается. Дамаьянти любит ее, и Канта не может отказаться от этого тепла, не может разорвать пуповину, сжимающую горло. Понимает, что надо, что так будет лучше — и все равно слишком часто на подушке остаются мокрые пятна. Рядом Ваянай, Мала и Лиллу, но одиночество все равно пилит кости. А паланкин качается, качается, Канта едва не рвет сари, тихо воет в колени и трясется. Лицо Дамаьянти истлевает, тени вытягиваются, собираются в фигуру, напоминающую Випула, блеют куку-яманом с алой шеей. Канта пытается вскочить, цепляется за занавеску…       Паланкин мягко касается земли, застывает. Канта напряженно вслушивается, следит за пробивающимся в щели ярко-желтым, мертвенным светом, путает молитвы и ждет, застыв горой. Звуки пробиваются издалека, сильнее, беспощаднее, рвут преграды и вышвыривают ее в реальный мир. Журчат голоса охранников, щебечет Ваянай — Канта медленно шагает вперед. Под ногами камень, обыкновенный камень, какого не может быть и в нараке2. Занавеску отодвигают, и все вокруг заполняет теплое сияние. Затаиваются мысли, слепляется комком тошнота, и Канта почти наслаждается.       — О, какая ты бледная! Плохо стало? — Мала обмахивается веером и капризно, пока не видит Випул, дует губы. Тяжело дышит, на лбу блестят осколки пота, и вся она осунулась, потяжелела. — Прекрасно тебя понимаю. Не для меня этот ужас, лучше бы в повоз села.       Канта осторожно, едва поворачивая голову, оглядывается по сторонам, пока Мала бурчит засыпающей горой. Они едва умещаются в небольшом дворе, отгороженном высоким каменным забором. Дом, низенький, крепкий и холодный, вряд ли превосходит размером. Канте он чем-то напоминает хижину отца, такую же безыскусную снаружи, что в нескончаемом ряде серых шероховатых стен без опознавательного знака и не отличишь. Хозяин дома, высохший мужчина с пятнистой дряблой кожей, встречает их на пороге. Випул, не оглядываясь, спешит к нему и крепко обнимает, добродушно усмехается. Нависает, словно гора над землей, и Канта удивляется, как у человечка не кружится голова от того, что приходится так высоко ее задирать. Мала фыркает и прячет усмешку в платке.       — Мир гостям, — глухо, слабо произносит человечек.       — Мир дому и хозяину, — гремит Випул, и они, наконец, скрываются в доме.       — И терпения хозяйке, — ядовито шипит Мала на ухо Канте и, воинственно позвякивая браслетами, входит следом, утягивая остальных за собой.       Дом давит со всех сторон, пытается сжевать узкими коридорами, напугать низкими проходами. Сквозь пыхтение охранников пробиваются голоса Випула и человечка, монотонно, быстрыми уколами, капает вода. Затхлый воздух забивает нос, царапает горло — ни вдохнуть, ни распрямиться. Канта почти вваливается в женскую комнату, встречающую неожиданной ледяной свежестью. Ее хозяйка, такая же ледяная, с идеально выпрямленной спиной, выверенными до отвращения движениями, медленно поворачивается, и насквозь промораживает Канту взглядом.       — Мир хозяйке! — смеется Мала. — Кажется, с ярмарки целая вечность прошла. Не завяла тут?       — Мир гостям этого дома, — размеренно произносит Аванти.       Мала тут же подлетает к ней, беспардонно хватает за руку и трещит бесконечной осыпью. Тихо шелестят служанки, доносятся громовые раскаты Випула и слабый всплеск человечка, бухает охрана, Канта садится тихонько в уголке и обращается в слух, растворяется в холоде и пустоте. Она чувствует, как взгляд Малы несколько раз проходит сквозь нее, но лишь беспомощно улыбается и задвигается за Ваянай. Ей не с кем говорить — и не о чем. Канта снова лишняя, ловит отголоски человеческих душ и только мечтает о том, чтобы вновь обрести плоть.       — Какой же все-таки он отшельник! — хмыкает Мала и, капризно выпятив губу, оглядывается по сторонам. — Ты не боишься, что однажды дом рухнет — стены таки тонкие, что я каждый раз едва удерживаюсь, чтобы не проткнуть их пальцем.       — Ты ошибаешься.       — Как можно жить в такой маленькой пустой комнатке? Почему бы тебе не заставить его перебраться под ладонь Императора? Куда подевались твои женские чары — Господин перед тобой прыгал на задних лапках!       — Он не согласится.       — Госпожа заслуживает лучшего, — вздыхает одна из служанок.       — Ему надо было стать жрецом, а не учить наследника. Да в императорском дворце последний подметальщик одевается дороже!       Мала раздраженно хлопает в ладоши. Женщины принимаются шуметь. Аванти молчит и не шевелится: по-прежнему сохраняет отрешенное выражение лица, смотрит поверх всех и размеренно дышит. Видимо, разговор заходит не в первый раз, но у Канты во рту отдает горечью, словно это она сама пыталась залезть в душу, вывернуть, рассмотреть. Есть вещи, которые лучше не трогать — и она сама старалась не обнажить сердце больше требуемого. Пережить подобные расспросы она бы не смогла. Аванти в своей непоколебимости походила на Сарасвати3, непостижимую и величественную. Внутри Канты смешиваются промораживающий страх и ядовитая зависть.       — Как хорошо, что мой Господин…       Тема разговора резко меняется, и тут же становится теплее. Многие расслабляются, звучат первые колокольчики-смешинки. Канта скучающе выдыхает и принимается мысленно считать, сколько раз звучит слово «Господин». Ваяная сопит под боком, чуть покачиваясь, Канта косится на нее и чуть улыбается. И едва не вскрикивает, не подрывается безумным потоком, когда рядом раздается пустое:       — Не знала, что ты умеешь улыбаться.       — Мир хозяйке, — невпопад выдыхает Канта. Аванти рядом, и она не знает, что говорить, как себя вести. И боится — расслабленной позы, пронизывающего взгляда.       — Мир особой гостье, — дергает уголком губ Аванти, и Канта давится воздухом, хлопает глазами в немом вопросе. — Не зачем бхутасам вмешиваться в дела живых.       Аванти кивает на забывших о них женщин, распаленных разговорами, наполненных собственным блеском, и Канта соглашается. Они молчат, наблюдают издалека, примирившись с обществом друг друга. Лепесток, два или больше — ничто не имеет значение. Канта думает, что в подобном покое проведет остаток дня, но Мала охает — пинается ребенок. Аванти сжимает кулак так крепко, что Канте чудится треск костей.       — Надеюсь, она не забудет обо мне, и я смогу прикоснуться к нему, — глухо выдыхает Аванти, и тоска в ее голосе способна уничтожить весь город.       — Вы, — неуверенно шепчет Канта. — Вы тоже можете…       И резко прикусывает язык, обращается в камень скорби. Ругается про себя, что нарушила слово, полезла, куда не следует. Но Аванти не прогоняет ее, смотрит с грустью и смирением.       — На самом деле я хотела извиниться за произошедшее на ярмарке, — тихо говорит она. — Не смотри на внешность, мой муж — достойный человек, и я благодарна Императору, что он отдал меня ему. Родственники Господина меня не любили, пытались избавиться, даже не дождавшись, когда он станет горой. Муж пожалел меня, обратился к Императору — и спас, отдал все драгоценности, что ему доставались, в обмен. Мои слова на ярмарке… Мне нет оправдания.       Канте трудно представить, что человечек совершил подобное. В ее представлении, такие, как он, всегда остаются рядом с женщинами и детьми, ждут возвращения героев с головами ракшасов — но никак не совершают подвиги сами. Маленькие, никчемные — они даже на камни в дорогу к кварталам бедняков не подойдут! Канта тут же одернула себя, забормотала скороговоркой очищающие разум молитвы: негоже женщине осуждать мужчину, какой бы он ни был.       — Он действительно не любит роскошь и предпочитает уединение, но большинство вещей из комнаты я убрала сама — так удобнее. Ты понимаешь?       Канта кивает и старается не вспыхнуть подобно жертвенному огню. Она не понимает. Оглядывает холодные стены, маленький столик, потускневший ковер, и задыхается в открытом пространстве. Оно вызывает неприятные чувства, вытаскивает слишком много мыслей — обычному человеку не выжить в таких условиях. Канта зло желает Випулу долгих лет жизни и клянется, что если однажды окажется в таких же условиях, сбежит прямо к Нечистым, и пусть сгорит, когда все грехи мира предстанут перед ней — так лучше.       И Аванти, наверное, понимает мысли Канты, но не отшатывается, лишь успокаивающе гладит плечо и смотрит в пустоту. Проснувшаяся Ваянай тяжко вздыхает и подбадривающе хлопает ее по колену, ухмыляется, вытаскивает из поясного мешка гребень и без спросу принимается расчесывать волосы. Канта завороженно смотрит, как длинные ленты скользят между зубцов, идут змеями по спине, и Аванти как-то странно выдыхает, отчаянно прячет удивление — и становится моложе, беззащитнее. Только морщины у глаз становятся острее, глубже. Канта с удивлением понимает, что она не сильно ее старше, что она так же дышит и ходит, пусть и кажется статуей, вещью в белых сари с оттенками, которой дали второй шанс. И много ли у вещей тех, кто услышит?       — Я сочувствую, — искренне выдыхает Канта и, нарушая все приличия, сжимает пальцы Аванти в ладони.       — Он правда хороший человек, — растерянно произносит Аванти. — Не скупится. Но… Я для него — не женщина. Я могу надеть лучшее сари, провести всю ночь, украшаясь для него — он не поймет. Виновато улыбнется и исчезнет в книгах. Мне так одиноко. Даже его забрали. Но ведь он — мой, плоть от Господина и душа от меня! — Аванти резко замолкает и вновь каменеет, растворяется в непоколебимости гор. Но пальцы по-прежнему в плену.       Они застывают вековыми горами, отрешенными, замерзшими. Канта думает — о многом. О Дамаьянти, которая сейчас скорее всего ждет Господина, чтобы увидеть усталую улыбку, накормить любовью. О Мале, ненароком скользящую по ним взглядами — куда более проницательную, чем кажется. О Випуле, всегда разговаривающим с ней чуть теплее, чуть дольше задерживая ее руки в своих. О человечке, таком противоречивом, словно потухший разрушившийся вулкан. О себе — то ли пленнице, то ли госпоже — одинокой и запутавшейся.       Об Аванти, которую жалко до разрывающих душу кристаллов льда.       Разговоры вокруг сами собой утихают, комнату — и весь дом — постепенно заполняет благодатная тишина, и кажется кощунством ее нарушить. Многие прикрывают глаза, шевелят губами, произнося молитвы, приносящие душевный покой. Сердце Канты рвется из груди, сжимает горло. В ней слишком много неотесанных камней, которые никак не улягутся в мозаику. Она раздроблена, одинока — походит на Аванти.       Випул гортанно зовет их, воздух в доме спешит простучать между шевелящихся тел. Умиротворение утекает резко, стремительно, дом захлестывает редкое оживление. Аванти деликатно вытаскивает пальцы, встает и первая выходит в коридор, манит за собой гостей. И они идут, словно мошки за паучихой.       Паланкины уже готовы. Человечек прощается с Випулом, охранники выстраиваются в цепь, Мала обнимает Аванти.       — Еще увидимся, прорастай.       Аванти серьезно кивает, обезличено благодарит. Канта ежится под ее взглядом и прячется за занавесками, скрывается от шума, жизни и чувств.       От нее. От себя. 1Бхутасы, — злобные вампирические существа, духи, души людей, вредящие живым. 2Нарака — ад. 3Сарасвати — богиня мудрости, покровительница искусств, наук, создательница письма и алфавита.