Fate/White Knight

Мда, смеркалось… Вернее, стемнело уже настолько давно, что теперь проще было дождаться утра, чтобы вернуться домой первым автобусом. Спину нещадно ломило, а глаза пекло, будто туда щедрой рукою сыпанули перца и заправили уксусом. Я ведь и сам не заметил, как пропустил дневную трапезу, вечернюю, затем все возможные перерывы на чай, перекус, перекур, и, в конце концов, последнюю возможность вернуться домой не на такси. Вызывать машину, или, тем более, тащиться пешком, совершенно не хотелось. Я осторожно поднялся, разминая, походя, затекшие конечности. Стул раздраженно скрипнул, будто призывая меня покаяться во всех моих многочисленных прегрешениях. Он явно намекал на то, что если я не прекращу издеваться над ним столь безнаказанно, то его ожидает судьба предшественника, не ранее как с утра почившего в бозе. Немного походив вокруг своего детища, я вновь пристрастным взглядом окинул свою работу. Зрелище удручало. Похоже, я немного погорячился, когда пугал кардинала сроком в неделю. Возни здесь было на месяц, по меньшей мере, и то если только делать так, чтобы реликварий просто не пытался развалиться от неосторожного вздоха в радиусе километра. На декоративную отделку уйдет еще столько же. Реликварий сумрачно пялился на меня отсутствующими декоративными плашками, темными гнездами исчезнувших камней, и разве что не щелкал злорадно разверстой пастью, в багровом нутре которой покоились останки легендарного рыцаря. Останок, хмм… Остаток. Как ни странно, я не испытывал никакого дискомфорта от того, что весь день и половину ночи провел в компании отрубленной конечности, хотя обычно чужая бренная плоть не вызывает у меня ни пиетета, ни приязни. Особенно та, что приблудилась максимально далеко от своего изначального владельца. Рука, если можно так сказать, оказалась довольно приятным компаньоном. Она не лезла, простите за каламбур, под руку, не спорила, не возникала, была очень благодарным слушателем и только иногда, повинуясь, видимо, какому-то своему внутреннему настрою, слегка подергивала пальцами. Вот уж не знаю, каким был сам рыцарь Галахад, но его рука была отличным парнем. Я потянул ручку двери, намереваясь сообщить дежурившему на этаже гвардейцу, что где-то через полчаса собираюсь уходить. Все равно сегодня ничего толкового я сделать бы уже не смог, да, ради справедливости, и не хотел. Я хотел только добраться до своей комнаты и упасть в отсыревшие, но страстные, объятья постели, которую белла-донна Магдалена уже, должно быть перестелила после моих ночных кошмаров. В те дни, когда я в очередной раз просыпаюсь в поту и дрожа как цуцик, она всегда перестилает постель, даже выбирая для этого, ради разнообразия, белье, не похожее на вериги особо аскетствующего францисканца. Она ворчит по-итальянски, так что разбираю я с трудом, но общая канва в целом понятна – на меня уходит столько белья, порошка, времени и сил, но не может же ее гость спать на несвежем белье, нет-нет, синьор, нет-нет, что подумают люди о бедной старой Магдалене… Ради справедливости, на бедной старой Магдалене можно вспахать все сельскохозяйственные угодья Тосканы, а напоследок еще намолотить зерна. Но этого я ей, конечно, не говорю – зачем зря обижать бедную женщину, если ей нравится считать себя такой уж бедной. Да и к этому пансиону я как-то уже привык, не хочется менять его на что-то другое. А я уж знаю, на что способны такие бедные женщины в чистом и искреннем порыве агрессивного страдания. Гвардейца на этаже не оказалось. Да и вообще тишина стояла какая-то… неестественная. Не буду говорить, что Ватикан никогда не спит – это все-таки не Лас-Вегас. Но он, как старая сторожевая собака, всегда только дремлет, причем в половину глаза. Вполглаза из сотен глаз Святого Престола. Но в любом случае, абсолютной тишины здесь не бывает никогда. Шаги за дверью, отдаленные голоса, перемены гвардейцев на этажах, это все становится естественным белым шумом для того, кто здесь живет и работает. Даже в самые темные предрассветные часы, когда самые бессонные трудяги отходят, наконец, ко сну – сердце Ватикана продолжает биться гулко и ровно, как и столетия до. Коридоры пронизывают дыханием сотни сквозняков, появляющихся из ниоткуда и исчезающих в такое же небытие. Тревожат паркет истершиеся шаги былых кардиналов и еспископов… И исчезновение этих уже въевшихся в подкорку звуков – смущает. Короче, не бывает здесь тихо. Не должно быть. Не должно. Это досадное чувство неявного беспокойства заставило меня отвлечься от сладкой мечты. Свежая постель и здоровый сон без сновидений покорно убрались на задний план сознания, прошипев вслед нечто нелицеприятное. Оставив на страже того, кто годами был заперт в белых стенах, того, чьи кошмары смотрит ночь за ночью церковный реставратор Рикаард. И этот чуял беду. - Господин… - Вкрадчивый, капризный и одновременно мурлыкающий голос, дрожащий от скрытого сладострастия, уже не заставил меня вздрогнуть, но только плавно развернуться навстречу опасности. Вернее как, плавно… Это было бы красиво и элегантно, если бы тело все еще помнило жестокие уроки войны и разочарования, если бы не было сведено судорогой ночной сидячей работы, если бы… не было в ужасе. Я прижался мгновенно вспотевшей спиной к двери, за которой точно никого не было. По крайней мере, не было тогда, когда я покинул комнату минуту назад. Это был мой путь к не очень храброму и не очень разумному отступлению – эта дверь все равно была единственной. - Господи-ин, посмотри на меня… Разве я не хороша? Ты тоже не хочешь на меня взглянуть? Я поднял взгляд. Да, это определенно не святая сестра. В тени, на границе круга света, очерченного настенным светильником, стояла девушка. И, Господь милосердный, похоже, что она была абсолютно голой. И, нет. Я не боюсь женщин в принципе, в равной степени одетых и обнаженных. Но встретить голую девицу в самом средоточии Католической церкви, это впечатление. Хуже то, что кое-что внутри мне подсказывало – это может быть моим последним впечатлением в этой жизни. Она сделала шаг к свету, плавный, текучий и почти неуловимый, как вода между пальцев. Мне показалось. Ее нельзя было назвать девушкой, женщиной, впрочем, тоже. Нет, она действительно была прекрасна – свежая, гладкая смуглая кожа, манящие губы, черные, как эбеновое дерево волосы в тугих локонах. Вот только ее глаза… Они могли принадлежать змее – древней, бесконечно мудрой, отчаянно ядовитой… и безумной. И она все же не была обнаженной, по крайней мере не до конца. Соблазнительное тело прикрывали покрывала. Множество покрывал, закрепленные на руках, на поясе, наброшенные на плечи, и, все же, не оставляющие места излишним фантазиям. Только желанию. Тело налилось внезапным жаром, а голова начала кружиться. Кажется, она сделала еще несколько шагов в мою сторону. Я медленно осел на пол, все еще подпирая спиной дверь – ноги уже не держали. Но, сквозь болезненное возбуждение, пробилось новое, хорошо забытое знакомое чувство. Магия. Моя ледяная, холодная как снег, запертая в клетку обрядов и обетов, скованная обещаниями и заверениями. Заворочалась внутри под ребрами, как будто медведь в берлоге. Зарычала на пробу, проверяя крепость уз и замков. Ее мимолетное дыхание охладило горячий лоб, стряхнуло лихорадку и позволило , хотя бы и на мгновение, отвести взгляд от ее розового языка, призывно облизывающего губы. - Ты не хочешь на меня смотреть? – Ее голос уже перестал быть соблазнительным, и стал откровенно капризным, как у пятилетки, которую бабушка не повела кататься на карусели. – Он тоже не хотел. И где он теперь? Она подняла правую руку, до сих пор все еще скрытую тенью, а я похолодел уже не только от пробудившихся фамильных способностей, но и от отвращения. За седые волосы она держала голову теперь уже очевидно покойного кардинала ди Фиорре. Его злые всевидящие глаза подернулись мертвенной пеленой, опустели, а рот перекосился. Она подняла голову повыше и впилась жадным сладострастным поцелуем в мертвые губы. К моему горлу подкатили желчные спазмы. Теперь было не самое удачное время демонстрировать глубину и ширину своей душевной организации, так что я постарался сдержать дрожь, сотрясавшую грудину и готовящуюся вырваться наружу горькой рвотой омерзения. Она сделала еще, и еще пару своих текучих, медленных шагов, подбираясь все ближе. - Моя царевна, не играйте с этим ничтожеством. – За ее спиной обозначился неявный силуэт мужчины. – Нам нужна только рука, не стоит тратить на него свое внимание. - На, Иноканаан, я хочу его голову. – Она повернулась к своему спутнику, кокетливо и умоляюще заглядывая туда, где среди этих теней, должно быть, находилось лицо. – Она будет говорить со мной, петь со мной, восхищаться моими танцами… Я ничего не мог разглядеть в этом переплетении теней, которые, кажется, становились все гуще, но по тому, что было заметно – обладатель голоса был просто огромен, колоссален, и менее всего походил на библейского пророка. Скорее на незаконного отпрыска Тадж-Махала и пирамиды Хеопса. - Только рука, моя царевна. У вас будет еще множество зрителей в этой войне. Хотя… - Он на мгновение замешкался, а я почувствовал, как его взгляд вонзается в меня. Словно что-то материальное, нож или шило, он потрошит мое несчастное обессилившее тело от паха до горла, штопором вворачивается под ребра и, наконец, сталкивается с медведем, почуявшим выход из западни. – Хотя, если его голова вам так приглянулась, я не против. Я дарю ее вам. Все, что случилось дальше, слилось в один беспрерывный поток горной реки. Его не остановить, и он разбивает о камни всех тех несчастных, кому не повезло в нем оказаться. Она рванулась вперед, вытягивая руку с острыми, мгновенно удлинившимися ногтями, к моему горлу. А я, наконец поборов оцепенение паники, толкнул спиной дверь, грохнулся в комнату как бревно на лесозаготовках, и едва успел захлопнуть ее так, что когти в чудовищным визгом и скрипом врезались в мореный дуб, почти разорвав его, как папиросную бумагу. Я хотел выиграть секунду, может две. Мне не дали и вздоха. Человек-гора сделал свое громоподобный ход , сокрушив дверь одним ударом, не знаю, магическим или физическим. И стоя в облаке древесной пыли, я принял решение, достойное, по степени безумия и бессмысленности, одновременно доктора Джекила и мистера Хайда. Добавив в список сегодняшних потерь, прямиком вслед за почившим кардиналом, бесценный витраж эпохи Возрождения, я рывком стащил со стола ларец с мощами рыцаря Галахада, и, высадив плечом жалобно звякнувшее стекло, сиганул в окно навстречу рассвету. Лететь мне, скорее всего, предстояло всю оставшуюся жизнь.