Fate/White Knight

Этот сон пришел снова. Он приходил с завидной регулярностью и раньше, но последнее время, почти с месяц, преследовал меня неотступно. Стоило закрыть глаза, и на меня пыльным покрывалом наваливался душный мрак. С теми или иными вариациями мне снилось, как чьи-то руки поднимают меня с постели и несут по длинным коридорам вниз, так глубоко, будто мы спускаемся в Ад. Несут как куклу, без осторожности, как будто не живую плоть, а дешевого китайского зайца из ярмарочного тира. В комнате, освещенной только свечами, меня кладут на алтарь, уже гораздо осторожнее, чтобы бесчувственное тело приняло нужную позу, расположилось согласно едва прочерченным на камне линиям. Ярко вспыхивают руны, они здесь покрывают все - камень стен, алтарь, пол. А потом приходит боль. Боль терзает каждую клеточку мозга, вгрызается в каждое нервное окончание... Я думаю, что как раз это больше всего пугает моих соседей, а вовсе не стук мячика в стену. Моя дверь в третий раз за неполные сутки содрогнулась от ударов. Я сполз с пропитавшихся потом простыней, противно липнущих к телу и пытающихся волочиться за мной как послевкусие кошмара. Застывший как изваяние на пороге отец Хуан всем своим видом выражал обеспокоенность. - Сын мой, у вас все в порядке? Я было подумал, что сицилийская мафия все таки пришла за вами и пора вызывать эль полис. - Все в порядке, отец. - Я представил, как именно сейчас выгляжу, и сам не поверил в искренность своих слов. Растрепанные волосы слиплись сальными прядями, всего потряхивает и, проклятье, да я же еще и абсолютно голый. Что уж тут скажешь. - О Иисусе! - Отец Хуан как-то совершенно по-бабьи всплеснул руками, после чего, словно извиняясь, истово перекрестился. - Да у вас же вся рука в крови! Я проследил за его взглядом, тупо уставившись на кисть своей левой руки. Он был прав - вся тыльная сторона ладони кровоточила, будто с нее содрали шкуру. Кое где кровь уже запеклась уродливой грязной коркой, а кое где все еще продолжала сочиться, радуя взгляд праздничными оттенками красного. - Мне кажется, сегодня вам стоит переночевать у меня. - Он исчез на пару минут и вернулся, неся большой махровый халат, по-видимому собственный. И застал меня все в том же положении, бездумно разглядывающим собственную руку. Священник накинул на меня одежду и подтолкнул в сторону собственной двери. Комнаты пансиона были совершенно одинаковыми. Одинаково маленькими, с одинаковой планировкой и одинаково безлико-белыми. Разница была лишь в том, что где-то сильнее, а где-то слабее облезала побелка, где-то кресло было самую капельку, почти неуловимо для глаза, чуть менее протерто. Но меня поразило, как, буквально за несколько часов, отец Хуан смог преобразить безликий интерьер. На комоде уже стояли фотографии. На одной была изображена смеющаяся женщина лет тридцати, на другой она же, сам отец Хуан и трое симпатичных детишек - два мальчика и девочка, совсем кроха, лет пяти. Священник перехватил мой взгляд и улыбнулся. - Моя сестра и племянники. - Он кивнул на большую фотографию. Я отстраненно кивнул. Теплая волна, вызванная этим проявлением семейственности, отхлынула, оставив опустошение и тяжесть в подреберье. Отец Хуан уже хлопотал вокруг с бинтами и спиртом. Я позволял делать со мной что ему заблагорассудится, погрузившись в мир собственным грез и иллюзий, пока он смывал запекшуюся кровь с моей руки, и лишь изредка поглядывал на его манипуляции, не вызывающие почти никакого интереса. Должно быть, рассадил руку об стену. Так уже бывало и раньше - я разбивал костяшки, срывал ногти и потом долго не мог работать, даже однажды подбил себе глаз, ударившись о столбик кровати, а на службе отбрехивался тем, что был избит слишком темпераментной любовницей. Это стыдно, но гораздо менее, чем кошмары, терзающие тебя как первоклашку и заставляющие калечиться. Но то, что показалось из под кровавой корки, заставило меня похолодеть, как если бы меня снова втолкнули под ледяной душ и заодно окатили из огнетушителя. Намертво впечатавшись в кожу, по тыльной стороне ладони змеились красные линии, сплетаясь в замысловатый узор. - Нет... - Мой голос упал до почти неразличимого хрипа. - Не сейчас... Я впился ногтями в молчаливое свидетельство своего бессилия, желая содрать его вместе с кожей, выломать с костями, если понадобится. Мир помутился, и теперь я смотрел на него словно через грязное стекло, не понимая, что это слезы. - Не сейчас, пожалуйста, я не готов... - Мольба прозвучала так жалобно и по-детски, но выслушать ее было некому. За меня уже все решили. Я очнулся от забытия когда уже начало светать. Я лежал на кровати, укутанный теплым цветным пледом. Рядом на тумбочке стоял стакан воды. Отец Хуан стоял на коленях, мерно перебирая бусины четок и шепча молитву. Должно быть он молился всю ночь, и я почувствовал острый укол стыда - я разбудил его среди ночи, вломился к нему в комнату, бился в истерике и занял его кровать, принудив к полуночному бдению. На руку я смотреть не хотел. Одна мысль о том, что застыло на ней, приводила меня в ужас. Я не был готов, и сейчас даже менее, чем когда либо. Я все еще пытался сосредоточиться на работе. Мне пришлось более сорока минут убеждать падре, что я вполне самостоятельный мальчик, с которым не произойдет совершенно ничего страшного, если он умоется, оденется и отправится на службу. На его месте я бы себе не поверил – заподозрить в ночной истеричке взрослого мужчины было чрезвычайно трудно, но, в конце концов, святой отец сдался и позволил мне сделать так, как я сочту нужным. Умывание почти не освежило, только прогнало сон. Тревоги и кошмары явно не находились в ведении холодной воды. Солнечное утро тоже совсем не радовало, скорее я предпочел бы зарыться в сугроб с головой и где-нибудь на просторах крайнего севера проспать до лучших времен, посасывая лапу. Так что благословенный полумрак и тишина соборных сводов подействовали на меня как небольшая порция эликсира жизни. Но теперь действие этого эликсира явно подходило к концу, и я совершенно не мог взять себя в руки. Мои мысли, начисто игнорируя лежащие передо мной инструменты, все время возвращались к левой руке, сейчас затянутой в резиновую перчатку. Под тонким покрытием змеились и переплетались красные линии, периодически покалывая и пульсируя, словно какой-то паразит, вгрызшийся в мою кисть. Старик был бы просто счастлив. То, к чему ему не удалось меня принудить ни силой, ни убеждением, произошло как бы само собой. О да, он просто плясал бы от радости. Я представил себе это, и даже тревога немного отступила, сраженная могучей силой больного воображения. За спиной негромко кашлянули. В пустоте гулкого зала негромкий кашель прозвучал почти как взрыв гранаты, заставив меня подпрыгнуть вместе со стулом. Я пережил мгновение шока. Стул нет. После семи лет совместного труда, моих раскачиваний и подпрыгиваний на нем, он наконец издал последний тихий скрип и умер, а я оказался на полу, в красивой позе накрыв собой обломки его бренного тела. Сутулая фигура в красной сутане склонилась надо мной. - Да благословит Господь ваши труды, сын мой! То ли сегодня был такой же «не мой день», то ли просто вчера почему-то до сих пор не закончилось. Кардинал ди Фиорре был худ, сутул и желчен. Эти три черты лучше всего характеризовали человека, сидящего сейчас передо мной. Этот богомол в человечьем обличье вольготно расположился за большим дубовым столом, вперив в меня водянистые, почти немигающие, глаза. С пять минут он сверлил меня своим фирменным взглядом, вероятно, все еще надеясь, что я начну говорить первым, затем хлопнул ладонями по столешнице. - Ну, раз уж вы ничего не хотите мне сказать… Я продолжал молчать. Самые нестойкие духом ломались еще на стадии игры в гляделки и сознавались в опозданиях на работу, питье кофе в читальном зале и прочих мелких прегрешениях. На этой фразе и более крепкие , как правило, сдавались, а кардинал торжествовал, приведя на путь раскаяния «еще одну заблудшую душу», как сам он любил поговаривать. - Ну, раз уж вы ничего не хотите мне сказать, тогда перейдем непосредственно к делу. – ди Фиорре поднялся из кресла, чтобы немедленно начать рыскать по комнате.- Видите ли, буквально на кануне один почтенный святой отец, - кардинал позволил себе тонкую улыбку, не выражавшую, впрочем, ни уважения, ни даже веселья.- передал мне весьма важную реликвию. Я кивнул, стараясь выглядеть заинтересованным. Кардинал изучил мое лицо, словно стараясь проверить эту заинтересованность на подлинность встроенным детектором лжи. На самом деле буквально каждая реликвия, хранившаяся в Соборе Петра, была важнейшим предметом культа, а кардинал ди Фиорре презирал буквально каждого кто не он сам, так что его детектор лжи, буде он действительно существовал, сейчас должен был раскалиться, перегреться и умереть в муках. - Итак, - ди Фиорре в очередной раз убедился, что, к большому его сожалению, не сможет проделать во мне обугленную дыру одной лишь силой желания. – Что бы вы там не думали, уважаемый, - Он произнес это с такой интонацией, что у меня по спине пробежала стайка мурашек. – господин фон Айнцберн , эта реликвия действительно особенная. И, чтобы вы понимали, почему я поручаю ее именно вам… Кардинал повернулся к своему личному сейфу, закрыв сутулой спиной происходящее, так что несколько минут я вынужден был наслаждаться лишь пощелкиванием и поскрипыванием, знаменующим открывание многочисленных замков. Кода он снова обернулся ко мне, в его руках был вычурный ларец. Должно быть, весьма изысканная вещица. При жизни. Позолота, покрывавшая его когда-то, давно облезла, лапки, удерживавшие камни, беспомощно болтались, некоторые были обломаны, словно какой-то вандал вырывал и выламывал драгоценности из их обрамления. Я позволил себе подать голос: - Безусловно, реликварий нуждается в работе реставратора, но ведь у нас есть специалисты… Кардинал одним движением брови приказал мне заткнуться и с величайшей осторожностью, словно имел дело с грудным ребенком, опустил ларец на стол. Вот это меня уже заинтриговало, поскольку ди Фиорре презирал прикладное искусство, драгоценности и искусства едва ли не больше, чем людей, считая, что земные радости отвлекают от истинной веры. Он бережно откинул крышку и жестом указал, чтобы я приблизился. Я сделал шаг к столу так, чтобы содержимое ларца стало видно. В ларце находилась рука. Вернее, кисть правой руки в разорванной кожаной перчатке. Она выглядела так, будто ее буквально минуту назад отсекли у какого-то бедняги и сунули в коробку – ровный срез был покрыт свежей кровью, еще е успевшей засохнуть, и, мне даже показалось, что пальцы едва заметно подрагивают, стараясь в последнем усилии, уже не связанном с телом, удержать оружие. Я в упор посмотрел на кардинала, он ответил мне таким же мрачным взглядом. - Рука рыцаря Галахада, которой тот коснулся Святого Грааля. Нетленная. Не то чтобы я подозревал его в душегубстве, но это уточнение все же немного успокоило, а то я, грешным делом, уже начал представлять, как именно и куда он увольняет провинившихся. - Тогда не могли бы вы, хмм… – Я пожевал губами в задумчивости.- …изъять ее, и я тут же приступлю к работе. - В том и дело, что не мог бы! – ди Фиорре тут же утратил мнимое спокойствие, но от привычного колочения кулаками по столу воздержался, слишком близко находился драгоценный ларец. – Мы уже пытались, но, судя по всему, сохранность реликвии обеспечивает ларец. Стоит извлечь ее, и мощи начинают разрушаться. Так что вам, - Он скривился. – придется, к моему большому сожалению, провести три дня рядом с редчайшей драгоценностью Церкви. - Три дня? – Я невольно отступил на шаг, пораженный его энергичность. – Простите, ваше преосвященство, но здесь работы как минимум на неделю. Кардинал оскалился. - Мне наплевать. Можете не есть и не спать, но церковь желает, чтобы вы закончили работу за три дня. И помните, я с вас глаз не спущу. Вам все ясно, уважаемый господин фон Айнцберн? Я кивнул. У сотрудничества с Церковью были свои минусы и плюсы. Одним из жирных минусов был Его Высокопреосвященство кардинал Винченцо ди Фиорре.