Семь дней

Вопреки всем самым смелым суждениям Ли Хекджэ, Ким Хичоль прекрасно знал, что самое страшное лицо – у надежды. От нее несло и отчаяньем, и болью, и обреченностью. Коктейль суицидников – авось спасут, и влюбленных – а вдруг тоже любят. Хиним терпеть не мог все, чей запах не отбивался крепким запахом табака, и надежда относилась именно к такому роду пороков. А то, что умирает она последней…Хичолю стыдно признаться, но только с этим утверждением он согласен. Глупо. Потому что поминальная речь произнесена, потому что пришедших бросить в могилу камень намного больше, чем пришедших с ним проститься. Потому что самого Хекджэ на похоронах нет, а Рёук едва стоит на ногах. Потому что Кю, бросая злые взгляды в сторону гудящей толпы, ждущей расправы, кажется, готов сидеть у могилы до тех пор, пока отчаянные мстители не успокоятся. И Хичоль впервые восхищен его упрямством. Похоже на него самого. Когда-то давно. Хичоль все понимает. И исписанный вдоль и поперек фразой «Убийство остается убийством» дневник Хека, и съежившегося Рёука, бросающего горсть земли в могилу последнего дорогого ему человека, и тем более ту толпу беснующих людей. Потому что да – убийство есть убийство, а то, что Ли Хекджэ любит Ли Донхэ – не оправдание и из монстра человека не делает. Донхэ не оправдывает даже любящий Хиним (не так уж много было у Хичоля настоящих друзей), и даже простившие Кю и Рё. У него вообще нет оправданий, но все произошедшее сейчас Хичолю кажется чудовищной случайностью, будто бы всё было не с ними. Не было того взрыва, не было этих шести лет и вчерашней казни. Потому что нет больше Ли Донхэ, а в кровь разбитые костяшки пальцев…так это Хичоль вчера нечаянно. Ветер дует ледяной, порывистый. Моросит дождь – ткань кожаной куртки блестит как глянец, ботинки тонут в грязи, и Хиниму хочется помыться – смыть с себя густую тоску, немую ярость, содрать запекшиеся корочки крови с рук, найти Хекджэ и сделать что-нибудь с Кюхёном и Рёуком. Сделать хотя бы что-нибудь, чтобы задубевшие пальцы наконец… Хичоль прячет окоченевшие пальцы в промокшие насквозь карманы куртки. Хмурится, неаккуратно дергает промокший клочок бумаги и едва не рвет его пополам. Достает смятый тетрадный листок, аккуратно разворачивает записку и сводит порванные края. Чернила расплылись, но… Хичоль читает еще раз. Оборачивается вокруг, убеждается, что все еще на кладбище, дождь все еще холодный, а могила все еще не закопана. Нет, чернила расплылись, но буквы складываются в одну и ту же фразу. Делает несколько аккуратных шагов к Кюхёну и Рёуку, протягивает им записку. Кю смотрит зло и презрительно, на что Хиним лишь раздраженно закатывает глаза и кивает на клочок бумаги. Кю разворачивает клетчатый лист, Рё машинально опускает взгляд в листок и… Кю одними губами шепчет: «Невозможно». Рё шмыгает носом и недоуменно приоткрывает рот, а Хиним… А Хиним согласен. У надежды лицо страшное - всегда зарёванное. Иначе почему так щипит в глазах? «Рё, палач был выбран правильно», - мелко и ровно. И еще Хиним берет свои слова обратно: Ли Хекджэ кто угодно, только не трус. Потому что на закрытой казни знакомые янтарные глаза палача видел только осужденный. А на порванном уголке размашисто и уверенно приписано: «Дайте нам семь дней форы».