Госпожа Неудача. Шаг в Неведомое

У меня чесался затылок и на ощущении этом я была всецело сосредоточена последние полчаса — ни пальцем коснуться, ни тончайшей силовой нитью. Пытка невыносимая и кажется, будто с каждым мгновением чешется всё сильнее — и вот уже не свербит, а сверлит тяжёлым взглядом, знакомым взглядом. — Здравствуй, Джонатан Диккенс, — я заговорила, не выдержав, пожалела, но тишина, нарушившись, раскололась, диалог начался и ничего уже было не изменить. — Здравствуй, Кристина Малахова, — произнёс мой враг снисходительно. — Наконец-то ты не вредишь, а приносишь пользу. Поздравляю. Себя и тебя. Скоро всё закончится так, как должно. Скрип моих зубов достойным ответом не показался. Я дёрнулась в тысячный, наверное, раз — тяжёлое кресло не шевельнулось. — Зачем ты пришёл? Злорадствовать? Или меня развлекать? Будешь радио-няней? — Я пришёл ждать. — Тёмной спиной Джонатан заслонил окно, оперся локтями о подоконник, так что я могла наблюдать его склонённый профиль. Заснеженная Москва мне нравилась много больше. Впрочем, об этом я предпочла смолчать. — Скоро она прилетит. — И замолчал надолго. Я старалась смотреть куда-то в сторону, но всё же то и дело замечала, как по дереву барабанят пальцы, как губы поджимаются, нервно дёргаясь — Джонатан волновался. А мне было неуютно и очень зябко. — Ты принёс ей столько зла. — Мне хотелось пить, оттого не произнесла — скорее прокаркала. Джонатан не пошевелился, словно меня не слышал, но произнёс всё же, обращаясь к московской зиме и снегу: — Я так умею. — А как же Анжелас? — Зачем продолжала бросать слова? Они были льдинками — из таких «вечность» выкладывать очень просто. Но Джонатан не стал. На то, чтобы дать ответ, ему хватило лишь одного мгновения. — Научит меня, — и вдруг оторвался от бесконечного, безупречно выстуженного пейзажа, одним щелчком пальцев придвинул к моему креслу удобный стул… — быть лучше, — выдохнул близко настолько, что я ощутила лёгкий ментоловый запах его дыхания. — С тобой, как с покойником говорить — уже никому ничего не скажешь. Не успеешь. Ты же понимаешь, что не выйдешь из этой комнаты. — Я в ответ, как завороженная, кивнула, а он продолжил: — я столько раз пытался тебя убить. А теперь вот выжидаю, смотрю в глаза твои зелёные и — представляешь? — совсем ничего не чувствую. Я не умею чувствовать наверное. Я умер. Или никогда не рождался по-настоящему? Молчание вновь повисло надолго. И, говоря «надолго» я именно это ввиду имею. Минуты короткохвостыми не были — Джонатан то поднимался, чтобы устремиться сквозь холодное стекло взглядом, то снова садился со мною рядом. С нашей последней встречи пепла в его волосах стало гораздо больше — или так влияет зима на всех? — Я хочу воскреснуть, — прозвучало наконец глухо. С того места, на котором он закончил говорить полчаса назад. Так, будто паузы не было. — Ты ведь альтруистка, Малахова, так что всё правильно. У нас с тобой ещё достаточно времени — сделай последнее хорошее в своей жизни. Расскажи мне о дочери. Какая она, Анжелас, расскажи. — Она свободная, верная, светлая — понимаешь? — И смолкла. К чему это всё? — не поймёт ведь и не оценит. Грош цена таким громким, таким абстрактным понятиям, когда напротив человек, их по сути не понимавший, не принимавший. Что я могу рассказать об Анжи? Как передать это золотое солнце, эту рыжую саламандру, рядом с которой фонари стыдливо прикрываются сизым вечером — они ведь недостаточно ясные и прекрасные, а звёзд в мегаполисе не видать. Как можно открыть душу тому, кто в неё плевал? Связь между нами ковалась его делами, но от этого мне не легче. Джонатан испытывал нас смертью — я не могу подарить ему даже маленькой толики того бесконечно радостного сияния жизни, ради которого мы поднимались и шли вперёд. — Ты хочешь её для себя. Как игрушку. — Это тоже было неправильно, но молчать под настойчивым, пристальным взглядом не выходило. — Анжелас была счастлива. — С чужими людьми. — Неважно. — И снова почти рефлекторно дёрнулось — уж очень хотелось слово дополнить жестом, но руки и ноги оставались крепко-накрепко привязанными к треклятому деревянному креслу. — А как же «кровь — не вода»? — Это не всегда верно. — Отвечая, глаза закрыла. — Пожалуйста, хватит так на меня смотреть. Это невыносимо. Мы говорим на разных языках. — Да что ты знаешь… — Невзирая на свою пресловутую жестокость, с просьбой моей Джонатан не спорил — медленно поднялся, снова прошёл к окну. — Анжи всё ещё ждёт дом, колонны у океана, и, сколько бы лет не прошло, она снова в него вернётся. *** Анжелина мчалась сквозь небо яростным рыжекудрым мстителем, но руки её дрожали ледяным ужасом, жутким холодом, сплетались замком на груди (под сердцем), чтобы там хотя бы на пару часов запечатать страх. С кем она столкнётся, кого ранит, кого покалечит или… кого убьёт? Но только не так, не последнее, это ведь аморально. Эти люди учили её, эти люди подарили крылья — и сами отняли. Сперва они защищали от Джонатана, теперь сражаются за него. Худшего предательства не представить и не придумать. А Джонатан? Как быть с ним? Враг по крови и на крови — но отец всё же. И не оставит ведь, не отстанет, пока жизнь до основания не разрушит, не раскроит. — Ты хочешь себя изувечить без посторонней помощи? — едкая, пристроилась рядом Кэт. — Нет, — головой качнула Анжи, бросая невольно больше сил на удержание себя в воздухе. — Значит прекрати бессмысленно заламывать руки. — Кэтрин вдруг посмотрела серьёзно, по-матерински. — Знаешь, скольких я убила. — Это был не вопрос, потому Анжелас просто дождалась продолжения, вглядываясь в мглистую зимнюю панораму с высоты своего полёта. — И мне всё равно — представляешь? Просто заставь себя об этом не думать, не придавать значения. — Серьёзно? Не придавать? — Если бы сама могла всмотреться в свои глаза, наверняка обожглась бы возмущением и укором. — Кем нужно мнить себя, Кэт? — А вот никем. Вообще. Просто говорить «так было нужно» — и двигаться дальше. В ином мире вся твоя жизнь — война. И здесь на смертную казнь никто не вводил запретов. Ты должна… Но Анжелас, поджав губы, завернула крутой вираж. «Не хочу и не буду слушать», — пробормотала мысленно. Её воспитали по-человечески. По-человечески жить и будет. Иначе зачем она — человек? Когда одинокая хрупкая фигурка приближалась к панорамному окну офиса Александра, участники спасательной операции нервно толпились за ближайшей стеной, откуда открывался весьма неплохой обзор. Алекс сжимал кулаки и зубы, глаза его, отрешённые, не двигались, не моргали. А рыжий маяк медленно двигался — пересёк автостраду, сделал ещё несколько шагов — и замер — Анжелина прощупывала щиты. Они знали её, она, как родные, их, оттого пройти было очень просто — её ведь ждали. Но, когда энергетическая преграда подалась, хрупкий девичий силуэт на мгновение подёрнулся рябью, смазался и размножился. Алекс нервно откинул голову, а Анжелина снова была одна — вошла, не оглядываясь, в широкие стеклянные двери — и скрылась из поля зрения. Больше следить было не за кем — время вступало в игру и, как на зло, тянулось, ползло старым, устало замирающим эскалатором. Ещё ничто не началось, но люди теряли силы. *** Когда Джонатан раскурил трубку, мне стало совсем паршиво. Едкий сливовый дым прокрался в пересохшее горло и царапался там жучком, вынуждая кашлять. А он, не открывая окна, курил. Зато больше говорить со мной не пытался — видимо было не о чем. Этому, впрочем, я радовалась. Слишком уж разными оказались языки, на которых мы пытались понять друг друга. Оставалось просто сидеть, дышать сливовой горечью и то и дело проваливаться не то в сон, ни то в тёмный и вязкий обморок. Это состояние напрочь лишало меня ощущения времени. Не знаю, сколько прошло — минута, сутки, а может час, но на каком-то отрезке моего бесконечного заточения Джонатан встрепенулся, бросил трубку и почти что прилип к окну. «Анжи. Неужто Анжи?! — пронзило мысли и тотчас обратилось безумным ужасом. Что, если она пришла одна? Глупая Анжи, глупая! Усталость словно рукой сняло. Сжав подлокотники онемевшими пальцами, вслушивалась в шаги за дверью — вдруг среди множества внезапно знакомые различу? Я их, однако же, пропустила. О своём приходе Анжелина оповестила лишь щелчком отпирающейся двери. Вошла торопливо, процокала каблучками — я не могла развернуться и на неё взглянуть. Она моё кресло увидела тем не менее. — Криста! — воскликнула и застыла. — Здравствуй, Джонатан. Отпусти её — и мы поговорим. Но Джонатан молчал. Я неотрывно смотрела в его лицо — бледные губы двигались, веки то и дело опускались и поднимались — рябью пробегали эмоции, которые ни прочесть, ни понять я просто не успевала. — Анжелина, — соткалось наконец шёпотом, — здравствуй. *** Анжи сжимала руку Даны так крепко, как только могла, жар проносился по телу, сменяясь холодом и казалось, что сотни игл пронзают тело — она стояла в щите и одного за другим проводила сквозь него членов спасательной операции. Соприкасаясь с Анжелас, они на какое-то мгновение сливались с её энергией, сбивая защиту с толку — этого мгновения хватало, чтобы пройти без боя. Впрочем, схватка скоро начнётся — фортуна не всегда будет улыбаться им. Если бы единственной целью была Кристина. Но нет, стоит помнить о паутине. Не распустят её, Анжи никогда себе не простит. Алекса протащила почти под руки — двигался он, как кукла, пребывая энергетически в другом месте. На сколько ещё ему хватит сил? Эту мысль постаралась отмести в самый тёмный угол сознания. Лифт, полутёмный холл. Неужели их вторжение незамечено? — Чувствуешь нити, Кэт? — прошипела, обернувшись. — Да повсюду, — такой же змеиный ответ с привкусом яда, презрения и укора. — Ты по ним буквально топчешься, Анжелина. Анжи тотчас захотелось взглянуть под ноги, а ещё лучше подняться в воздух, чтобы и вправду на что-то не наступить. Впрочем, высказывание Кэт совмещало буквальность с фигуральностью — всё-таки подобные связи не выходило задеть физически — иначе москвичи умирали бы, ударяясь лбами о развешенную агентами паутину. Другое дело щиты. Дорогу знала не только Анжелас. Дана шагала вперёд уверенно, с гранитной маской бездушного безразличия, с отстранением, обречённой строгостью, затаённой яростью, призванными упрятать, усыпить ненасытный ужас. Не стоит задерживаться. Криста будет жить до тех пор, пока Алекс даёт им время. Но сил ему не на долго хватит: бледный, ногами почти не двигает. — Элис, оставайся с ним, — распорядилась наконец Анжи. Светловолосый хвостик кивнул серьёзно — слишком юная, слишком мягкая и ранимая, Элис ощущала себя здесь лишней, знала, что ошибётся и подведёт, знала, что не справится априори, оттого покорно присела на пол и большими испуганными глазами смотрела, как исчезают за поворотом фигуры, облачённые в плотный щит. Алекс шевелил губами, беззвучно повторяя слова, что произносились созданным им фантомом. Элис могла набрасывать на человека иллюзию — слабенькую и зыбкую — но никогда не видела, чтобы кто-то создавал с нуля контролируемый морок на силовом каркасе. Предметы — пожалуйста, но нечто осмысленное, почти живое? — это было за гранью сил. Тем не менее, где-то далеко убедительная копия Анжелины играла роль. А Алекс из бледного становился землисто-серым. Когда он потеряет сознание, фантом рассыплется и исчезнет, проникновение спасательной группы будет замечено и вне всяких сомнений начнётся бой. *** — У меня есть условия, — говорила Анжи, стоя где-то за спинкой моего кресла. — Дай Кристе улететь, сними паутину с города и позволь моим людям обезвредить Смирнову. Я невольно закашлялась — закаркала пересохшим горлом, отчего перед глазами закружили оранжево-чернильные всполохи. Значит Анжелас пришла не одна, кто-то из детей солнца наверняка прикрывает её тылы, а это уже надежда, слабая надежда на то, что мы обе домой вернёмся благополучно. Но о какой паутине речь? — О какой паутине речь? — произнёс Джонатан мне в помощь и тотчас прокомментировал: — Отличная деловая хватка, узнаю твою мать, Ангел. Игнес тоже умела ставить условия. А вот я Анжелину не очень-то узнавала. Нечто иное скользило во вздохах, голосе, нечто, уносящее меня не к рыжему солнцу, а на почти забытые тренировки: вязкие щиты, битые стёкла в моих ладонях, прыжки с высоты, падения… — Не буду объяснять. Не делай из меня дуру. Ты и твои люди причина Московского апокалипсиса. — Люди Александра. — И снова он берёт свою трубку, снова пускает горький сливовый дым. — Мне его божественные замыслы ни к чему. Когда ты вернёшься домой, Смирнова не понадобится — я оставлю её в Москве и пускай здесь творит, что хочет. А что до твоей… сестры — она свою роль сыграла. Кристина, я тебя отпускаю. Вперёд, лети. Повинуясь единственному щелчку, верёвки опали на пол, но я так и не сумела пошевелиться — тело, онемевшее без движения, слушаться не желало. Впрочем, этого от него не требовали. Меня вздёрнуло, потащило и бросило на подоконник лицом к стеклу — колоссальных усилий стоило удержаться, раскинуть руки, заставить себя стоять. А створка была распахнута, холодный зимний ветер хлестал лицо, отнимал равновесие и сознание. — Тебя подтолкнуть? — насмехался Джонатан. — Что же ты не летишь? — лети. Я условие дочери не нарушил. — Барьер! Ты не вернул барьер! — Вместе с голосом Анжи звуки падения и ударов. Пытаясь развернуться, я едва не утратила равновесие, рухнула на колени, вмиг одеревеневшими пальцами вцепилась в раму… Упругий щит Джонатана не позволял спуститься. Единственный путь, который открывался передо мной — вперёд и вниз. Там далеко автострада и бесконечный, безупречный, бездушный снег. И осознание вдруг: я снова безумно боюсь летать. Или не летать — падать, как в полузабытых снах. У меня отняли крылья. И что теперь? — Это не оговаривалось. — Диккенс смеялся. — Первый урок, родная, формулируй требования максимально подробно, чётко и лаконично. Если будешь думать обо всём и сразу, наверняка потеряешь всё. — Останови это, Диккенс! — Снова звон, хлёсткий удар — пощёчина? — Я не уйду с тобой! — Я тебя, глупая, спрашивать не буду. Смотри, прощайся и наслаждайся зрелищем. Скоро ты будешь свободна от прошлого. — И горячим щитом подтолкнул меня. — Хватит оттягивать неизбежное. Улетай! Но вдруг что-то переменилось. Мой испуганный крик захлебнулся холодным ветром, давление прекратилось, точкой опоры остался узкий, покрытый скользкой наледью карниз — и я полетела, но не вперёд — назад, в душную, дымную комнату, которая показалась всего родней. Щит Джонатана исчез, а у самого подоконника конвульсивно билась и таяла светом Анжи.