Госпожа Неудача. Шаг в Неведомое

Мама никогда не просила помощи. Даже, когда моё финансовое положение улучшилось, превзойдя их с отцом возможности, даже, когда мои связи протянулись далеко за пределы Российской Федерации, мама помощи не просила. Конечно, это не останавливало меня — я старалась приносить то, что им с папой было необходимо, отправляла посылки, подарки без повода — мама говорила: «милая, нам ничего не нужно». Оттого, когда из трубки прозвучало «прости, родная, мне очень стыдно, но нельзя ли сдать твою московскую квартиру жильцам?» — сердце забилось в ужасе. Встревоженный, растерянный голос, что шептал «приезжай, пожалуйста» — сквозь помехи, исчез, сменившись спокойным, нарочито безразличным, наигранным — мама не умела скрывать эмоции. Я не верила. Я покинула Смитов, скомкано попрощавшись, через окно. — Мамочка, — что случилось, — спросила — холодный ветер выстудил в мгновение — я забыла поставить щит. Мама молчала настолько долго, что я подумала: связь прервалась, придётся снова набирать номер. — Всё почти хорошо, — заговорила-дрогнула. — Просто мне нужны деньги. Деньги, — повторила — и надрывно, отчаянно разрыдалась. — Отец твой, Кристи, не справился с управлением. Ему нужна операция. Кристи, пожалуйста… — Короткие гудки бесцеремонно её прервали и, сколько бы не пыталась, я не смогла дозвониться вновь. «Отец не справился с управлением. Отец не справился с управлением…» — металась по комнате, будто в клетке. Как так? Ну как так? У него ведь огромный стаж. Он ведь лучший. Он же… папа… мой папа… любимый папа… Только не истери, Малахова, пожалуйста, только не истерии! Ноутбук, браузер. «заказать билет до Москвы». Но ближайший рейс на завтрашний вечер — это ведь очень долго. Я могу деньги перевести маме — а толку-то. Нужно лететь к отцу, нужно лечить барьером. О… Господи… дура какая… всё-таки прав был Джон. Зачем мне самолёт? Я своими силами полечу. В ночь, со слезами, но полечу. Плевать. И совсем не важно, что так недавно бежала в ужасе из Москвы. Сейчас я нужна там. Пускай меня встретит хоть армия оголтелых агентов — буду сражаться и, папа, тебя спасу. Москву засыпало снегом. Метель ярилась так, словно город хотела похоронить с фонарями, кремлём, с церквями, мостами и площадями — спрятать в сугроб до весны, превратить в ледник. Я прикрывалась от снега барьером и собственной необъяснимой яростью. Что-то подсказывало, что-то нашёптывало, срываясь на крик: папа не сам ошибся, ему помогли, как Дане, как Джейкоб — мне. И сперва я спасу отца, а потом отыщу того ублюдка, который с ним это сделал. Отыщу и убью. Это ведь справедливо? Очнулась, стоя на обледенелом карнизе. Прижавшись лбом и ладонями к промёрзшему, разрисованному старухой-зимой стеклу, смотрела, как в ярком свете ламп папу, раздетого догола, перекладывают зачем-то, как подключают капельницу, что-то обсуждают, уходят, как запирают дверь… Какие ужасные мысли — не мои, не мои. Пусть уходят, пускай убираются восвояси. Я не хочу их слышать, не хочу их думать… Ведь чем я в таком случае лучше Алины и Александра? Человеческая жизнь, какой бы она не была, священна. Мы теряем право называться людьми, забывая такую простую истину. Мы теряем своё лицо, позволяя ярости нами овладевать. Я не могу, не должна и не стану мстить. Папу спасу — и улечу. Большего мне не нужно. Распластанный, раскинутый на кушетке, до подбородка прикрытый тоненькой простынёй, папа казался мёртвым, настолько хрупкой была ниточка, что продолжала связывать его с этим уставшим бороться телом. Я дрожала от ужаса и отчаяния, стоя в изножье его постели. Я делилась с ним силами, как могла, но видела: мне его травмы не по зубам. Я не справлюсь — упаду рядом с ним точно такой же — изломанной и безжизненной. Себя погублю, его не спасу. А нить постепенно таяла, истончалась. Папа… Мой папа сдался. Но я не могла его отпустить и, вслепую набивая на телефоне номер Алекса, начинала бессмысленное лечение. Оттягивала его конец. Приближала свой. Не помню, когда именно разумом моим овладела тьма. Вот я — бесконечно-светлый поток исцеления, а через целое мгновение горьких вечностей — ком бесконечной боли. Ком крутится, ком вращается, ком, невыносимо, безумно слизкий, катится куда-то в тартарары, ударяется обо что-то, дробится на умирающие, вопящие части — и не то разрывается, ни то сжимается в одно-единственное пятнышко, точку концентрации адских мук. Я задыхаюсь, захлёбываюсь, теряю себя, нахожу по частям в закоулках памяти — и внезапно склеиваюсь в одно на деревянном кресле в слишком знакомой комнате. — Это было глупо, Малахова, — произносят губы напротив. Я вижу, как они двигаются дождевыми червями, как становятся вдруг огромными, а вокруг — туман. — Ты почти пережгла себя, — шлёпают губы босыми шагами по мокрой плитке. — Столько стараний зря, — щёлкают печатной машинкой. Я пытаюсь поднять руку, пытаюсь пошевелиться, но что-то не позволяет. Моё тело унизительно связано верёвками. Самыми простыми верёвками — не барьером, но даже с ними я не могу ничего поделать. Какого чёрта? — В этот раз я тебе блинов и кофе не предложу, — продолжают губы. Они мне знакомы. Визуально, по крайней мере, но всё же, исчезнув из поля зрения, оказывают услугу. Смотреть на них мерзко до невозможного, а закрыть глаза мне почему-то не удаётся. В голове туман, а коварное бессилие буквально вокруг разлито. Мне сложно что-либо понимать, помнить, воспринимать, но я всё же стараюсь, правда. «Я почти пережгла себя? Зря? Какие блины и кофе?» — Ты недолго от нас бегала. — Губ я больше не вижу, но голос тот же. А вот информация лишняя — мне столько не нужно, я с предыдущей справилась еле-еле. — Какая счастливая случайность, что твой отец внезапно попал в поле действие нашей сети. Сама судьба играет за нас. Если Анжелина так же глупа, как ты, она скоро сюда примчится. И каждый получит своё: Джонатан — дочь, а я — долгожданную месть за моих детей. *** Анжелас любила одуванчиковый мёд. Всю свою жизнь любила несмотря на то, что попробовала только лишь прошлым летом. Разве же важно, когда встретились? Главное: это произошло, и теперь добрая кареглазая женщина — мама Кристы — щедро угощает Анжи этим янтарным счастьем. Чай с ним — просто чудо и заглядеьий. Время перевалило далеко за полночь, когда леди Льюис вдруг взбрело в голову почаёвничать. Обыкновенно она себе подобных вольностей не позволяла, но этой ночью подушка казалась твёрдой, одеяло — кусачим, а постель — мешком гвоздей, брошенным зачем-то поверх ортопедического матраса. Вот и решила Анжелас бессмысленную пытку прервать. Тем более, в холодильнике тосковал кусочек чизкейка с фруктами, да и фигура против пары лишних килограммов не возражала. Вот и напевала Анжи под нос «Every night in my dreams I see you, I feel you, that is how I know you go on far across the distance and spaces between us you have come to show you go on…» — вдыхая тонкий, сладкий запах одуванчикового чая. Прочувствованные слова в этот поздний час кроме него никому не предназначались. Но идиллия подёрнулась дымкой, чашка опрокинулась, со столешницы соскользнула и вдребезги разлетелась, а в голову Анжелины образы вторглись с болью. Когда их бессвязный поток прервался, Анжелина не могла заставить себя дёрнуть хотя бы пальцем. Любому, кто вошёл бы сейчас на кухню, она показалась бы гипсовой статуей в ночной рубашке и парике. Но время было уж очень поздним, погода нелётной, а все возможные гости почевали в своих постелях. Лишь одуванчиковый чай плескался бессмысленным океаном жидкого янтаря. Сброшенные минутой раньше, в нём дрейфовали тапки. *** Ничего не изменилось, когда поздний зимний рассвет постучался в окна. Я встречала его, полностью придя в себя — трезвым, злым, наверняка покрасневшим взглядом. Привязанная к креслу, лишённая барьера, в насмешливо-жёлтых тапках (так ведь и помчалась спасать отца) я сидела в главном офисе Александра и рассуждала о тщетности всей своей глупой деятельности. Думала сердцем, эмоциями, порывами, помчалась одна в Москву — и стала червяком на крючке, приманкой для Анжелины. А Джейк ведь сейчас исчез — его не дозовёшься, не докричишься. Да и вряд ли рыжая станет тревожить зайцев — им ведь сейчас не сладко. Даром, что я номер Алекса набирала, ведь ничего не помню — надеяться на это бессмысленно, а значит… это значит, что папа умер. Смерть, как бы силён ты ни был, необратима. Я бы молилась, подари мне судьба хоть немного веры. Я бы ругалась, оставь мне на это жизнь хоть немного сил. Снег за окном кружил бесформенными белыми хлопьями и падал, и падал, падал… я опускала и поднимала веки — это было единственное доступное мне занятие. Крайне бессмысленное занятие. Особенно, если ты потерял отца. Слёзы создали мёртвые моря, пролились, обожгли лицо — и исчезли, иссякли, высохли. Во рту было сухо, на душе — горько. Я прилетела в Москву бороться — скована по рукам и ногам. Я прилетела в Москву спасать — и нуждаюсь в помощи. А впрочем, когда получалось иначе, скажи, Малахова? Когда ты справлялась одна? Когда твои начинания заканчивались успехом? Откуда появилась белая кошка, я не могу сказать. Вероятно, дверь была закрыта не до конца. Да и имеет ли значение путь, если я это животное знаю? С тихим, уютным «МУР» оно мягким комочком сворачивается на моих коленях. — А я ведь и погладить тебя не могу, Нора, — шепчу. — Привет. Но кошка лишь мурлычет, как маленький моторчик, и кажется, что вот-вот взлетит. *** Квартирка Анжелины ещё никогда не вмещала столько людей одновременно, отчего казалась скорее переполненной маршруткой, нежели уютной жилплощадью. На правах хозяйки Анжи расположилась в кресле, а вот остальные, где повезло — Элис вообще попой (вернее сказать, барьером) приклеилась к потолку и смотрела оттуда очень серьёзным взглядом. Последнее удобное место было отвоевано Алексом — усталый и бледный, он полулежал на подоконнике и говорил, бесстрашно прижимаясь к по-зимнему ледяному стеклопакету. — Дура ты, Анжелина. Уж прости меня, пожалуйста. Судьбу благодари за то, что я тебе в Москву долететь не дал. — Криста в опасности. Что я должна была предпринять? — И сжалась, свернулась, подтянула к груди колени — почти ребёнок. — Я видела будущее: её и многих Москвичей. Над городом сеть… Алекс перебил: — знаю. Я теперь вообще много знаю. Слушайте. Мне позвонила Криста. Ничего не сказала. Я отыскал её по фотографии, но когда прилетел в Москву, нашёл только отца Кристины. Почти исцелённого. Мне оставалось немного сделать. Он у Кристы теперь иной, но это, наверное, не существенно. — Не тяни. — Кэт. Как всегда, сквозь зубы. — Криста в офисе Александра. Её барьер у Джонатана. Если попытаемся вытащить, он уничтожит её энергетическое я и Криста умрёт. — Значит нападём на офис, — вскинулась Анжи, всем естеством ощущая поддержку Кэт. — Не уверен. Дураки мы с вами. Свои шкуры унесли — и радовались. А над Москвой сплетена паутина. Каждый день происходят катастрофы, люди массово становятся иными. Больший процент умирает. И всё это завязано на главном офисе. Если мы убьём агентов, паутина может либо исчезнуть… — Либо активировать все оставшиеся катастрофы одновременно. — Карл перебил тихо и очень робко, но слова его заставили всех замолчать почти на одну минуту. — Город — щит для Джонатана и его прихвостней, — вскочила наконец Кэт. — Я спалю их логово дотла — и чёрт с ними. В любом случае — нападём мы, не нападём — катастрофы будут продолжаться. Александр хочет, чтобы все стали иными. — Они убьют Кристу, Кэт. — И что ты мне предлагаешь, Анжи? Пойти на переговоры? Мы могли бы вовсе закрыть на это глаза, если Кристина имела глупость вернуться, не посоветовавшись ни с кем. Сама попала, пусть сама и выкручивается. — Да тебе же Джейк этого не простит! — Теперь на ногах оказался Алекс. — А где он сейчас? — ярилась Кэт. — Почему не вытащил нашего отца и не стёр всем память? Зачем играет в какую-то свою справедливость? Нельзя спасти всех и сразу. Кем-то придётся жертвовать! — И кем ты предлагаешь? Кристиной, Анжелиной, Москвой? Анжелас чувствовала, как голова раскалывается на части — спорщики теряли самообладание, угрожая всему живому выбросом своих смертоносных сил. — Да мне наплевать! Наплевать, Алекс! — продолжала яриться Кэт. И вышла бы из себя, и не сдержалась бы, кабы с потолка не раздалось звонкое, слишком по-взрослому жёсткое: — Всё, остыньте! Никем мы не будем жертвовать — вам понятно? Кэт, Алекс, Карл, Анжелина, я — нас немало. Справимся, — говорила Элис, ангелом паря над собравшимися, а из тёмного угла звучало тихое, но уверенное: — Я с вами. Это и моя месть. Это мой ответ, — говорила Дана. И вселяла надежду в Анжи. «Криста, прошу, дождись».