Госпожа Неудача. Шаг в Неведомое

Мы хоронили его втроём. Зимними вечерами темнеет рано — земля утопала в кобальте и белоснежных, крахмально-жёстких кружевах снега, покрытого толстой ледяной коркой. Ноги проваливались с неприятным хрустом, оставляя ровные, как будто аккуратно вырезанные следы. Как люди долбят лопатами стылую почву мне представлять не хотелось. Нам помогал барьер. Барьером же огромную коробку несли. Безмолвные деревья скорбно опускали обнажённые ветви, обещая в каком-то почти нереальном, почти что фантомном, но всё же будущем бесконечный зелёный шёпот. Рыжим всполохом Анжи застыла у ствола, наблюдая, как нашими с Элис силами слой за слоем разверзается тёмная могила (бездна практически), последнее пристанище Джонатана. Сестрица не ленилась, как кто-нибудь мог подумать. Просто по плетям, которыми стали её хрупкие, тонкие руки, явственно читалось сковывающее цепями бессилие, опустошение, что в сути своей — путь к сознательному забытью, к беспамятству наяву. Я бы могла Анжи оставить дома, подавленная, не проронившая за минувшие два часа ни единого слова, она настолько погрузилась в саму себя, что даже в центре толпы оставалась бы бесконечно, невыносимо, бессмысленно одинокой. Но я не знала, во что может перетечь эта апатия. В полной своей беспомощности я просто держала Анжелас при себе. Вряд ли она, впрочем, что-либо замечала. Закопали быстро, тихо, не нарушая глухонемой симфонии. Таинственным волчьим глазом луна выглянула из-за серых перчаток, что надело небо по случаю мороза на мягкие облачные ладони. Отчего-то мне было жутко. Хотелось сказать что-либо, разрушить это покинутое всем миром оцепенение, но я смотрела, как серебрится потревоженный нами снег, и очнулась лишь, когда Элис в плечо толкнула. В правую ладонь мертвенно-ледяной хваткой вцепилась Анжи. Мы уходили бесшумно до ближайшей прогалины, откуда сможем взлететь так же просто, как приземлились. И в тот самый миг, когда могила почти исчезла, почти затерялась в рядах стволов, я каким-то внутренним слухом в последний раз ощутила тихий собачий вой — призрак Джонатана прощался с нами. Или то была моя впечатлительная натура? Лишь дома, жадно метнувшись под тугие, благодатные струи обжигающе горячей воды, я смогла наконец стряхнуть с себя липкое чувство замедленной, застывшей паутиной вокруг реальности и, сама себе не отдавая отчёта в том, запела, затанцевала, лицо подставила, позволяя брызгам разлетаться по всей кабине, прощая то, как болезненны удары о щёки, глаза и лоб. Всё это время мне было безумно плохо. Конечно, лучше вокруг не стало, не всё закончилось, но если сейчас я не поймаю губами капли, если не зажмурюсь, вдыхая запах луговых трав и растирая кожу кофейным скрабом, позабуду непременно, что означает — жить. Анжелину не спасли ни душ, ни сладкий черничный чай, ни даже банка одуванчикового мёда, которую я мнила секретным оружием и вынимала лишь в самых тяжёлых случаях главным козырем. — Я такая злая, такая страшная. — Она заплетала в косички влажные после купания волосы — не из желания стать поутру красивой, а по старой привычке что-то вязать и крутить в руках. — Ох, Криста, это ведь страшно, смерть, а я — представляешь? — где-то в глубине так беззаветно рада. Сперва Джонатан был страхом, потом обузой, а теперь совсем закончился и мне так хорошо, так легко… ненавижу себя за это. Ненавижу и торжествую. Такая свобода… такая свобода, знаешь?.. Я обернулась к ней, оставив открытым кран, но почему-то в руках с тарелкой и красной губкой, тереть по кругу продолжила бессознательно. — Ты столько настрадалась… — …и ты, — перебила Анжи. Клок белоснежной пены сорвался с моей тарелки и шлёпнулся о линолеум, оставшись пушистым облачком. — И я и… все. Анжи, я понимаю тебя. Ты и должна ощущать свободу. К тому шло. Это, как не ужасно, единственно правильный финал нашей драмы. Прими, просто прими, пожалуйста. Вместо ответа она с бесстрастным взглядом присела с тряпкой у моих ног, но, так и не успев стереть крохотный клочок пены, получила точно такой же аккурат на свою макушку. Подняв лицо, улыбнулась: — Ты стала мудрой. — А потом едва увернулась, чудом избежав столкновения носа с последним из мыльных брызг. Осознав наконец неправильность своих действий, я обернулась к раковине, смыла тарелку, закрыла кран и, взяв полотенце, принялась вытирать посуду. Только лишь, когда вся она оказалась на положенных ей местах, Анжелина снова заговорила: — спасибо, Криста. За всё. Я бы без тебя свихнулась. Да… всё без тебя было бы по-другому. Хуже. — Если бы да кабы. Всё было — и прошло, Анжи. Пролистни, забудь, выдохни — и вдохни по-новому. — Легко говорить. А я, опускаясь на стул, спросила себя «легко ли?». Мне, ей, всем пострадавшим и покалеченным. И как сама вела бы себя на месте Анжелас? Слов не нашлось, потому я потянулась к выключателю: — Спать пора. Утро вечера мудренее. Утром мы отнесли Анжелину к сестре и маме. Линда не знала всей истории Джонатана. Не знала её и Джен — никто того им рассказывать не пытался. Оставляя Анжи в огромном коттедже Льюисов, я свято верила в целительную силу родных стен, людей и счастливых воспоминаний. — Заберу тебя, когда сама буду возвращаться в Лондон, — пообещала, стоя на подоконнике. — А пока мне пора обучать отца. Эта задача, впрочем, сложной не оказалась. Взяв справку о якобы болезни для лондонской школы, Элис выделила полторы недели на то, чтобы папа познал всё, что будет ему так или иначе необходимо. Потрясённый слишком хорошо запомнившейся ему аварией, отец принял решение по выздоровлению покинуть опасную работу. — Хватит с меня, наездился. Теперь буду с Ирой. В селе какие-никакие дела найтись для меня должны — не пропадём. Может оно всё и хорошо, дочи, что так случилось. Жена-то моя больше ждала, чем видела. Теперь постараюсь сделать счастливой мою старушку. — Папа, да ну, — я шутливо ткнула его в бок локтем. — Какая мама у нас старушка? Эта женщина в полном расцвете сил. Он улыбался, а Элис, стоя наперевес с петушком на палочке, строго грозила пальцем: — Кристина, не отвлекай. Анатолий Николаевич, вы отлыниваете. Урок продолжим? Я не проводила всё время с отцом и Элис. За первые дни учёбы они сдружились. Маленькую Гилберт папа простодушно окрестил строгой плюшкой, чем навлёк на себя её гнев в виде дополнительного занятия, скармливал своему неустанному педагогу все приносимые ему вкусности и баловал многочисленными историями со своих дальних рейсов, а Элис на полную выкладывалась в уроках и сравнительно быстро смогла возвратиться к своему игриво позитивному настроению. Впрочем, я знала: оставаясь наедине с собой, она снова и снова переживала ночь нападения вместе со всеми виденными смертями и бесконечно грустила об Алексе. Как раз к нему я и полетела, как только освободилась. В квартире Гилбертов меня встречала ставшая традицией за последнее время скорбь. Несмотря на то, что несколько дней назад под залог отпустили отца семьи, он всё ещё находился под следствием и не имел права покидать город. Силами барьера Сириан, конечно, мог бы полететь, куда заблагорассудится, но, будучи гражданином законопослушным, не совершал подобного. Впрочем, полёты были ему без надобности — все проблемы и горести окружали в родных стенах. Алекса оплакивали при жизни, а он, вполне себе активный и очень бойкий, всеми силами оспаривал подобное к себе отношение. — Да, я теперь беспомощное ничтожество, — жаловался мне Алекс, сидя в нашей студии и выстукивая сложный ритм по малому барабану палочками для суши, которые в незапамятные времена тут позабыл Антон. — Так и что с того? Ну почему они, блин, на меня даже не как на инвалида, а как на покойника все глядят? Я не от отсутствия барьера, а от их этой скорбности скоро сам себе могилу выкопаю, сам гроб сколочу, лягу, закроюсь и, пожалуйста, закопайте. — Дурак ты. — Я протирала пыль, скопившуюся за время нашего бездействия на каждой горизонтальной поверхности. — Да нет, — почесал себя за ухом палочкой Алекс. — Это они такие дураки все… Бесконечные круглые дураки. Счастье-то не в барьере. Хотя… с ним, конечно, было гораздо лучше. Я по нему скучаю очень. Прокравшись сквозь открытые полосы жалюзи, солнечный луч (редкий для наших климатических условий подарок) с удобством расположился на клавишах синтезатора вольным слушателем и замер. — Ох, Алекс… — оперлась тылами о стену я, — моему барьеру ещё отроду нет и года, а я не представляю, как без него жила. — А я вот представляю. — Он улыбался. — Сложно, но интересно. Чашки теперь бью. Сперва рукой бросаю, а потом понимаю, что они больше не полетят, предметы роняю, вчера чуть в окно не выпрыгнул, а так-то… — И посерьёзнел вдруг, локтями опёрся о барабан, глядя на меня с той пристальностью, какую я видела лишь на тренировках. — Кэт теперь на тебя безумно зла. Я бы даже сказал: она тебя ненавидит, но это слишком громкое понятие, чтобы говорить за кого-то. — Зла на меня? За что? — удивлённо спросила я. Алекс вздохнул. — В первую очередь мы ведь тебя спасали. Получается, из-за тебя я и перегорел. Нет-нет, — замахал руками, — я так не думаю, конечно, и не виню. А вот сестра… Криста, просто давай будем вместе молиться, чтобы поскорее вернулся Джейк. А пока не приходи к нам. И с Кэт по возможности не встречайся. — Солнечный луч исчез и, поднявшись, Алекс полностью убрал жалюзи, глядя с тоской в окно. — Я теперь без помощи поесть не могу, — посетовал. — А это совсем не те ощущения. Обидно так… Всё-таки, чёрт возьми, я любил пожрать. — А обыкновенную человеческую пищу? Даже повёрнутая ко мне спина выражала негодование: — Фу-фу… ты что! Сущность-то моя не поменялась. Тут я верен себе. — И протянул мне шоколадку вдруг. — У вас тут на подоконнике завалялась. Возьми её, что ли, съешь. — Ты и без барьера умудряешься творить чудеса. — Я поспешила развернуть сладость, обещавшую мне много цельного миндаля и, сунув за щёку кубик, вздохнула грустно: — давно же мы с группой не собирались. — Так за чем дело стало? — вновь оказался у барабана Алекс. — Анжи привози — и вернёмся к репетициям. Да будет музыка лекарством от всех невзгод. А потом я подключила к розетке синтезатор, чтобы, коснувшись клавиш, твёрдо кивнуть, повторяя: — Да будет музыка. — И зная, что Алекс подхватит ритмом, запеть с нуля. Катятся-катятся, прячутся-прячутся слёзы — под белый шарф. Начисто, начисто новое начато — пусть отдохнёт душа. Ливнями, грозами — дивными, грозными, снегом и янтарём. В жизненном озере лилии, розы мы — все по воде плывём. Скатами, скальдами, грома раскатами — каждый, во что горазд. Старые карты мы, лунные кратеры — нам заглянуть бы в нас. Стать зеркалами бы, снами бы, нами бы — истина ли честна? Сталью ковались мы, став, ликовали бы — правда у всех одна? Скатятся, скатятся, спрячутся, спрячутся слёзы — под белый шарф. Начато, начато, что бы не значило. Главное — первый шаг.