Душевная рефлексия

Мир танца жесток и переменчив, как весенняя погода. Стремителен, словно порывистый ветер. Ненасытен, как любящая влагу земля. Тенденции сменяют друг друга чаще, чем времена года. Направления мутируют все больше. Пристрастия меняются. Люди, ведомые новомодными течениями, выпрыгивают из своих балетных пачек прямо в кроссовки. Сбивают колени о паркет, натирают мозоли о шест. Не важно, в самом деле, что они танцуют, где они это делают, под какое музыкальное сопровождение и в каком стиле. Действительно важно то, как это делается и вкладывается ли в это частичка собственной души, живет ли танец, или ты банальный, ничем не отличающийся от других а-ля танцор, который с технической стороны хорош, но суше черствого хлеба. Пустышка. Каких тысячи, десятки тысяч. Ведь даже самое прекрасное, мудреное движение будет казаться пресным и обычным, если вы не вложите в него кусочек себя. Мир танца продажен и безжалостен. В нем постоянное предательство, ступающее по пятам. Конкуренция, вынуждающая людей идти на безобразные и даже уродливые поступки. В нем сложно выжить, если пытаешься вскарабкаться повыше. Ведь там, вблизи звезд шоубиза, нужен не только талант, а воистину титаническая хватка и умение приспосабливаться. Выживать. В этом водовороте я очень долго варюсь. Словно в котле, где вокруг черти скачут, злорадно подсыпая перца и регулярно помешивая. Тем самым сбивая, мешая, отвлекая. Натерпелся немало. Повидал еще больше. Но оттолкнуть меня подобным не под силу. Ведь танец для меня смысл жизни. Двигатель. Мой способ выразить то, что словами донести не в силах. Показать свои переживания, которые глубоко внутри. Выплеснуть эмоции. Различные. От любви до ненависти. Это способ разрядки. Сброса лишней энергии. Порой даже слишком откровенно. Неподдельно и искренне. И крайне важно, чтобы меня поняли. Правильно поняли. Чтобы увидели ту же картинку, что воображение старательно рисует. Чтобы восприняли и пережили те же эмоции, что и я. Прочувствовали. Мне крайне необходимо захватывать внимание наблюдающего. Увлекать за собой. Чувствовать взгляд, который неотрывно следит, иначе все зря и не имеет смысла и, собственно, ценности. Ведь танцор — это и музыкант, и художник. Он тот, в чьих венах струится музыка. Тот, в ударах сердца которого ритм заложен. У кого в танце картинки в голове вырисовываются, сливаясь в эпизоды, а те преображаются в целую историю, которую рассказывает тело. И лишь от танцора зависит, оживет ли воображаемое им. Увидят ли это цельно и в деталях. Всколыхнет ли она хоть толику эмоций. Найдет ли ответную реакцию. Но это, я думаю, вы и так прекрасно знаете. В последнее время мне все больше начинает казаться, что вокруг меня все слишком стремительно развивается. Каждый к чему-либо стремится. Рвет вперед к намеченной цели. А я на месте стою, словно закостенел. Остановился в развитии. Заплесневел, заржавели у меня форсунки. Закорело все, покрылось налетом, и не сдвинуться никак. Я на грани отчаяния и ищу в себе проблему. Понять пытаюсь, что же нужно сделать, чтобы вперед как прежде рвануть. Где он, тот самый толчок, который поспособствует возрождению? Ищу то, что стимулировать будет. Помогать. Наставлять. Воодушевлять. Только вот попытки все тщетны. Совершенно и абсолютно полностью безрезультативны. Ромина, моя близкая подруга сказала, что я, скорее всего, просто музу свою потерял или же нет у меня источника вдохновения. Прогнал ли, случайно упустил или само оно ушло? Непонятно. Но факт остается фактом — что-то испарилось. Отсюда сложности, как и отсутствие желания что-либо творить. Танцую я скорее по привычке. По собственноличному укладу жизни. Танцую, словно роботом стал. Отточенные годами движения. Привычные. Почти рефлексы. Но души в них уже практически нет. И кажется, с каждым моим танцем ее все меньше, меньше и меньше. Гаснет искра, изредка бросая блики и затухая. А вчера я слажал. Жестоко слажал, как никогда, наверное. Подобного со мной слишком давно не было, потому это из колеи выбило знатно. Вышибло попросту. Хлестко, оглушительно, будто пощечина. Мне даже не объяснили толком, почему с отбора вышвырнули. Лишь короткое: «Мы ожидали от вас большего, зная, на что вы способны, только вот, судя по всему… были». Обидно? Мягко сказано. Слишком мягко. Такого удара я не ожидал. До сих пор в остаточном шоковом состоянии. Апатичном и в чем-то даже жутком. И безумно жаль, что моя жизнерадостность испаряется. Словно за два-три года я состарился, причем мгновенно и сразу же на десятки лет. Нет-нет. Ничего ужасного или страшного не произошло. Просто будто переключился рычаг. Оказался запущен непонятный механизм, начавший кроить меня изнутри в кого-то другого. Непосредственность улетучилась. Шутки стали звучать куда реже привычного. И взгляд на жизнь скорее нейтральный, чем позитивный. Из вечно молодого парня Виталика, оптимиста и заводилы, я вдруг превратился в самого обыкновенного обывателя. С жестким, почти суровым реализмом и полусдохшей мечтой. Изменилось и все, и ничего. Компания распалась, друзья разбились на пары и стали сплетать семейные гнезда. Группа развалилась. Да, мы все так же можем собраться и потанцевать, Рома занимается, как предоставляется возможность, и постоянно звонит… Но. Изменилось все и ничего. А может, я стал смотреть с другого угла обзора на происходящее? Только отчего такая острая нехватка ощущений? Почти анабиоз. Потерянность… Возможно, депрессия. И вот сейчас, проснувшись непозволительно рано, я лежу и смотрю в потолок, слушая, как Стас, мой парень вот уже как четыре года, орудует на кухне, что-то бормоча себе под нос. Нужно бы встать. Пожелать ему доброго утра, поцеловать по привычке, будто почесав домашнего питомца за ухом, потому что надо, иначе обидится, а не из-за острого желания. И отправиться завтракать в кафе в десяти минутах ходьбы, где работает моя мать, дабы выслушать в который раз, что уже, в самом деле, пора жизнь свою отстраивать, мне далеко не двадцать, а по факту тридцать, хоть и выгляжу я куда младше. И танцы мои никакой пользы мне так и не принесли, только нервы потратили. И выгляжу я не слишком радужно. И еще кучу разных «и». Что испортит и без того хреновое настроение. Но это же мать. Это же наш ритуал долгие годы — совместный завтрак. Это же ее любимое дело — канифолить мне мозг из раза в раз, полируя однотипными выражениями до блеска черепушку изнутри. — Привет, — вылетает почти без эмоций. Годы высасывают из нас потихоньку те отголоски, что вызывал человек. Все притупляется. Раньше сердце замирало, когда глаза наши встречались случайно или намеренно. Все было так бурно. Так резко вспыхнуло. Что жаль неимоверно, что оно почти погасло. Мы отдалились со Стасом. Причем капитально. Заезженные фразы. Но все чаще и вовсе глухое молчание. Лживые улыбки. И одинаково бесявые ответы на одинаково тупые вопросы. Пресный, не доставляющий почти никакого удовольствия секс. Отношения… Если они еще имеют место быть. Убрать вот формальность нашего совместного быта, и что останется? Боюсь, ничего. Так ли оно всегда? Или только мы не сумели пронести сквозь время, не укрепили, а позволили расшататься и сломаться? Не знаю. Только грустно не меньше, а долгие разговоры результатов так и не дали. Да и чужих стараний не видно. Все куда больше похоже на сожительство двух эгоистов, в прошлом очень близких, в настоящем сосуществующих по привычке. — Хэй. — Мазок губами по щеке, даже не поцелуй ни разу. Но уже не трогает. Совсем. Быть может, раньше я бы спросил, нормально ли все. Выяснил, что могло измениться, есть моя вина в этом, или просто настроение дерьмовое, но сейчас? Сейчас мне безразлично, почему оно так, мне плевать точно так же, как и ему. Банально просто, не правда ли? Только потерять его я не хочу. Пусть будет вот так. Черство и сухо. Пусто. Пусть что-то в нас обоих давно испустило судорожный последний вздох, но потерять родного мне человека? Все еще или вопреки всему. Я не готов. Боязнь одиночества или реальная нужда? Ответа у меня нет. Кафе «В гостях у Марии» открыто каждый день с девяти утра и до позднего вечера. Далекая мечта моей родительницы, осуществленная с почти десяток лет назад. Не такое уж и маленькое, вполне уютное и почти всегда забитое до отвала. Вот и сейчас свободен только мой столик у окна в углу. Откуда прекрасный обзор во все стороны и всего пара шагов до входа на кухню заведения. — Привет, милый. — Еще до ее слов, учуяв запах цветочных духов с примесью корицы, знаю, кто рядом. Поднимаю глаза на субтильную фигурку, облаченную в простое шерстяное платье. С годами чуток потускневшие, в прошлом имевшие природный насыщенный каштановый оттенок волосы до середины лопаток собраны в замысловатую прическу. Аккуратная ниточка с жемчугом на шее, такие же серьги, и лучащиеся теплом — точь-в-точь как у меня — серые глаза. Улыбаюсь, здороваясь без слов. — Ну и что с настроением? А я ведь говорила: не ходи ты на этот конкурс. Не двадцать же тебе, сынок. Что ты там забыл? Посмотрел бы в зеркало в очередной раз, этой милой мордашке, — делает в воздухе овал аккурат напротив моего внимательно слушающего лица, — как никак три десятка стукнуло. — Глаза чуток расширяются, чтобы придать драматичности сказанному. В моей матери погибает актриса. Беда… — Лучше бы женщину себе нашел да внуков мне подарил. Ну или на худой конец мужика, а не самовлюбленного спортсмена, который дальше своего носа ничего уже и не видит. — На худой? — со смешком вырывается. Игнорирую слова о Стасе, сделав вид, что не слышу. Зациклившись на одном единственном слове. И в данном случае не подъебать просто не выходит. Пусть некрасиво, и я мгновенно жалею, корю себя за необдуманный выпад и тянусь к материнской руке. — Ладно, извини. Доля правды в твоих словах есть. Но, доля в нашем случае — даже не половина. — Поправляюсь, чтобы ее выражение лица «Я всегда и во всем права, юноша» наконец свалило восвояси, и вернулся мой любимый и добрейший на всем свете человек. Качает головой в стороны. Вздыхает и уходит. А мне только и остается, что уткнуться в окно и наблюдать за сереющим небом. Настроение нулевое. Желание, скукожившись, вжать голову в плечи и забыться. Наконец доведя себя до давно навязчиво просящегося состояния глубокой депрессии и меланхолии. Загнаться на тему «быть или не быть». Как быть, с кем быть, когда и где. Выпотрошить последние остатки эмоций. Расчленить. Препарировать и наблюдать, что из этого выйдет. Авось проклюнется на волю заточенное глубоко внутри вдохновение. И вернется сука-муза. Заиграет все резко вокруг красками. Или, наоборот, почернеет, и тогда уж не уверен, сумею ли помочь сам себе из этого вынырнуть. Да и надо ли? — О тебе спрашивал какой-то молодой мужчина. Высокий, симпатичный, рыжеватый. — Описывает, будто сватает. Усмехаюсь беззлобно и слушаю. — С щетиной такой, с дорогими часами. — Мам, — прерываю этот неувлекательный рассказ. Мне как бы не особо интересно, как выглядит кто-то там. Потому что из «рыжеватых» я знаю только девушку своего друга. Больше никого. Блондины или брюнеты повально. — Не представился, но оставил тебе какую-то коробочку. Я не смотрела. — Хмыкаю, хочется сострить и поерничать, но молча протягиваю руку и забираю нечто, похожее на подарок. Показываю матери взглядом, что при ней точно открывать не стану. Уходит. И не нужно быть экстрасенсом, чтобы знать, насколько сильно поднялся градус ее недовольства. Касательно коробочки. Она довольно небольшая, но тяжелая. Осторожно стаскиваю черную обертку. Поднимаю крышку, а там чашка. Пузатая, я их так называю. Не менее полулитра объемом, круглая, как пиала, с толстой ручкой. Глубокого темно-зеленого цвета с красивыми серыми деревьями по кругу. По ощущениям — глиняная. По эмоциям — потрясающая. По общему состоянию — интригующая донельзя. Рассматриваю, замечая маленькие, едва заметные приглушенно-коричневые плоды на тех самых серых деревьях. Тонкие прорисованные ветви. И я клянусь своей отросшей брюнетистой шевелюрой, что это ручная и довольно дорогая работа. Особенно когда натыкаюсь на тон в тон, как деревья, серую мелкую гравировку внутри чаши. Там несколько раз написано мое имя в разных вариациях. Словно тиснение. И как я сразу не заметил? Кручу в руках. Поглаживаю, принюхиваюсь. Задумываюсь. И чем больше этим занимаюсь, тем больше теряюсь в догадках, которых попросту нет. Я не знаю, от кого такой подарок, но не буду кривить душой, он мне очень нравится. Безумно нравится. Словно кто-то таким образом показал свою наблюдательность, внимание и, вероятно, даже некое уважение. И я даю руку на отсечение, но обычно подобное дарят близким людям. Для меня всегда посуда, домашние принадлежности, а особенно кружки/чашки это своего рода интимность и выражение каких-либо чувств. И быть может, это какой-то призрачный намек? Открытое признание в симпатии? Но тогда почему через посредника, а не прямо в руки?