Искра. 1905.

Ледяные глаза, бледно-белая кожа и недавно появившиеся морщинки, лежащие у уголков тонких губ - в целом на этом лице больше ничего и не оставалось - бесконечное безразличие к тысячи смертей и литрам пролитой крови, бесконечная усталость и только чувство «должна, и никак иначе» не дает упасть на колени перед этой хрупкой, но воинственной фигурой в темно-зеленом вицмундире. На предплечье этой фигуры лента - красная, как огонь, охватывающий некогда единую и мирную землю. На ее собственном предплечье лента - белая. И в мире, где не остается ничего, кроме чертовых лент - это меняет все. -Уходи. Убегай отсюда. Об одном только прошу тебя. Беги! - губы шепчут быстро-быстро, а в глазах все то же холодное спокойствие - не дай бог ее вычислят. Не дай Бог! Но фигура продолжает стоять, темные глаза смотрят куда-то далеко и отстраненно - нет, не послушает и не услышит. Не примет, встанет все также прямо и будет стоять до конца, потому что не умеет иначе. - Мы наш... - запевает песню - знакомую до боли, до скрежета зубов и привкуса металла во рту; вытаскивает револьвер из пояса холщовых плотных штанов - Мы новый мир построим, - и делает выстрел... эхо проносится по всей разоренной земле, утопающей в крови - виноватых и повинных несправедливо. - Кто был ничем, Тот станет всем. Это началось еще в 1905. Странно было говорить так просто и понятно «девятьсот пятый»: девятнадцатый век остался где-то позади, и вот он уже, двадцатый - подкрался внезапно и сразу же стал чужим и опасным. В воздухе, пахнущим снегом и керосиновыми гильзами витает ощущение близких перемен, - и каждый, если он еще человек, прогуливаясь по бульварным улицам, думает лишь о неотвратимости какого-то выбора - пока не озвученного, но который почему-то предстоит сделать всем и каждому. Здесь пока было спокойно и тихо, как и всегда. Даже, несмотря на оканчивающуюся войну с японцами - время в маленьком рижском пригороде Bolderāja остановилось еще пару веков назад и возобновлять свой ход доселе совсем не собиралось. Снежные хлопья покрывали ровную гладкую землю - зима на этот раз выдалась холодной, даже Даугава - вечно живая и величественная река - покрылась тонкой коркой январского льда. Конницы часто останавливались посреди дороги, и была слышна тихая ругань извозчиков, не сумевших справиться с гололедицей и кромешной темнотой на улочке: - Напасть какая-то, а не погода, словно злые силы вздумали шутить над нами! Черт бы побрал эти... Девушка, стоявшая уже с получас у окна, присела за аккуратный круглый стол в гостиной, - хотелось тишины, нарушаемой лишь тиканьем семейных антикварных часов на полке и ощущения теплой белой шали, приятно окутывающей оголенные плечи. В небольшой квартирке, находящейся в доме поручика N, которую они с мужем получили после смерти ее матушки, всегда было уютно и спокойно, здесь хотелось жить - готовить ему ужин после тяжелого рабочего дня, слушать глупые истории с завода по переработке древесины, а потом сидеть у окна, закутавшись в плед один на двоих, и даже иногда пить чуточку рижского бальзама, тоже оставшегося еще от матушки, а потом отправлять его на недолгий сон, целовать в макушку и верить, что когда-нибудь он сможет отдыхать чуть дольше. По выходным, если такие все-таки бывали, они гуляли по мостовой у замерзшей реки и обязательно заходили в церковь святой Марии. Это была их необыкновенно уютная жизнь - спокойная, размеренная и оставляющая на второй план даже страхи перед туманным и опасным будущим. Открахмаленная белая скатерть на столе чуть колыхнулась, и в комнату проник легкий сквозняк. Она привычно одернула передник на груди, пригладила выбившиеся пряди темных до плеч волос, оставила шаль и отправилась встречать его.... Его, пахнущего деревянными опилками и чем-то своим - родным и домашним. - Здравствуй, Моя дорогая, - он целует ее в обе щеки, колючими из-за щетины поцелуями, и, жестом отодвигая в сторону, отправляется умыть почерневшие руки и лицо. Сегодня пахнет не только деревом, но еще и снегом - удивительное сочетание, сочетание рождественское, хочется вдыхать, дышать им и наслаждаться до полуобморока, до потери сознания... Боже, как она любила его. Встретила пять лет назад и с одного взгляда в его светлые глаза поняла, что он - тот самый, о ком постоянно смущенно шептались девочки из ее 33 гимназии. Они были молоды тогда, только окончившие школу, влюбились и мечтали о светлом будущем в высшей академии - она стать архитектором, а он просто обожал рисовать, но светлого будущего так и не сложилось. Мать ее умерла, поддержки не было, пришлось венчаться, а потом он сразу же устроился на только что открывшийся завод - зарплата была небольшой, но это лучше, чем то, что могло бы их ожидать в ином случае. - Можешь себе представить, сегодня начальство перешептывалось о перевороте, готовящемся в Петербурге, кажется, недолгим было терпение гапоновского отряда, вон вышли уже на Путиловском бастовать - он засмеялся заливисто и громко, оторвав лист от газетного календаря. - Восьмое января нынче, как думаешь, смилуется ли император или в очередной раз злые языки окажутся сильнее его недалекого ума? - Не знаю, милый, не стоит тебе забивать этим голову. Влезать - себе дороже. Неизвестно, что ждет тех, кто решит пойти против государя. Он вытер руки полотенцем и принялся за приготовленный ужин: отпил воды из бокала, откусил хлеба и с громким хлюпаньем стал хлебать густой суп. - Правда в том, что мы давно перестали быть просто наблюдателями, - его взгляд вдруг из полного необъятным обожанием стал суровым и задумчивым. - Глупо допускать повторения Рижского бунта в девяносто девятом. - Как ты сможешь это предотвратить? Отправиться в Петербург? Роби, это же глупости, - она осторожно коснулась его крепкой ладони, поглаживая большим пальцем и стараясь, как можно быстрее, уйти подальше от этой темы. - Конечно, нет, но, если дойдет до... - Не произноси этого слова, я прошу тебя. - Отрицать, что может случиться революция - означает идти в будущее с закрытыми глазами, нужно подумать о том, что будет с нами, Регина, - твердо произнес он, одернув руку и мгновенно замолчав, как будто ушел куда-то глубоко в свои мысли и возвращаться оттуда не собирался еще долго. Робин всегда был таким - неимоверное желание быть везде и нигде, участвовать во всем, что даже по сути его и не касалось - эти привычки остались у него еще с детства. Добрый и вечно неугомонный мальчуган рос в детдоме северного рижского района Mīlgrāvis, родители его погибли еще во младенчестве - так рассказали домоправители - ни причину, ни место, ни точное время - всего этого, кажется никто и не знал. Маленького Робина, на самом деле, не особо расстраивал этот факт - он любил одиночество, любил смотреть на поезда, уходящие с первой в Латвии (!) железнодорожной станции Мангали и мечтал, что, когда вырастет, обязательно сядет на один из рейсов до Риги и будет смотреть в окошко на уходящие пейзажи старого города. Но дети, оказавшиеся вместе с ним в доме saule, были жестоки и любили издеваться над теми, кто слабее их, так Робин быстро отвык от одиночества и овладел новой привычкой - защищать себя и защищать тех, кто несправедливо получал наказание. Когда ему было десять, его все-таки усыновили - это были девяностые годы, рубеж веков, странный период развития для Латвии, когда вдруг заговорили о суверенитете и национальном языке и традициях, люди почему-то считали своим обязательным долгом помогать другим, в частности забирать никому ненужных детей. Вот и Робина забрали, увезли из Милгрависа в Курземский пригород и даже отвели в единственную 33 школу, где мальчик обучился примитивной грамоте и некоторым точным наукам. Приемные родители, кажется, смогли первое время делать вид, что привязались к нему, но по наступлению окончания школы, они с чувством выполненного долга отправили его во взрослую жизнь, сославшись на то, что нужно привыкать к ответственности только за самого себя, ведь империю в ближайшее время, вероятно, ждут огромные потрясения. Позже он встретил Регину: молодую, мечтательную, с темно-карими шоколадными глазами, если она что-то или кого-то любила, то отдавала себя полностью и без остатка. Так один раз, когда в Bolderāja занималось очень жаркое лето, он встретил ее, сидящую возле церкви в странной позе и с папиросой в зубах, она чертила на огромном ватмане какие-то линии, что-то отмечала для себя, что-то высчитывала и, похоже, была неимоверно увлечена этим. Он присел рядом и взгляд сразу же упал небольшой шрамик над ее пухлой, искусанной губой... - Девчонкой пыталась сбежать от мамы - гулять по Риге, а в итоге не смогла выйти даже из собственного дома и напоролась чьи-то рыбацкие снасти, - она засмеялась. - Enchantingly* - это прозвучало у нее больше на французский манер, чем на латышский. Такая странная, но вместе с тем загадочная, еще и зачем-то рисует планы строения церквей, что за буржуазные увлечения? - Я обожаю, архитектуру, знаешь? У нас здесь одна осточертевшая церковь, а там... Ты был в Риге? - он отрицательно помотал головой. - Рижский замок, Ратуша, Театр, его основали три года назад, а у меня даже нет возможности увидеть это зрелище, - было ощущение, что она сейчас зарыдает от собственного бессилия, но нет, она лишь достала еще одну папиросу и снова закурила, устремляя взгляд на своего случайного собеседника. - А я рисую, - это вырвалось прежде, чем Робин успел подумать над сказанным и прежде, чем тысячи мыслей пронеслись в его глупой голове. Заинтересовать эту удивительную девушку, конечно, удалось, но а дальше? - Правда? Здорово, из нас вышел бы отличный тандем, - он выдохнул, хвала небесам, что хоть не попросила подтвердить или еще что-то в этом роде. Такими они были, пока жестокая реальность не обрушилась на совсем еще молодые головы, и не сломила весь пыл и чудесные порывы юных душ. Когда Робин и Регина обвенчались в церкви святой Марии, он часто задавался вопросом, не так ли рано это произошло и если бы не священный обет, любили бы они также - искренне и беспрекословно? Ответа нет - с прошедшими годами Регина превратилась в совсем другую девушку, поэтому смысла искать его уже и не было. Из странной и загадочной - она стала простой и понятной. Из амбициозной и мечтающей - покладистой и любящей женой. Вот и сейчас - в ответ на свои многочисленные реплики он получил лишь «Не произноси этого слова, я прошу тебя» - Пора отправляться спать. Завтра будет долгий день. - А как же... ? - Я очень утомился сегодня, не думаю, что ночные посиделки будут уместными, - он оставил жену в недоумении: впервые за пять лет, они не провели еще часок украдкой вместе, не шептали друг другу Тютчева и не оглядывались по сторонам, в надежде, что стены не услышат их не заподозрят в буржуазных развлечениях и национальных изменах. Она молча окутала плечи висящей шалью, убрала со стола, выключила свет и долго-долго стояла возле чуть приоткрытого оконца - появилось давно похороненное желание взять папиросу и закурить, но не пристало женщине курить, ведь так? - elle**, - выругалась на латышском, вдохнула побольше холодного январского воздуха и закрыла окно. Свершилось. Кажется, свершилось. Столько лет бояться одного дня, постоянно ждать и отсрочивать его наступление, а он взял - и случился, никого не спросив, как-то сам собой, без ее участия. Как там у них было? «Долой Самодержавие» ? Так, долой, поглядим, что теперь из этого выйдет. *** - Маргарет, подавай обед! - крикнула белокурая дама, едва хлопнув мощными деревянными дверцами на входе в дом. Вся она была суть маленькой, вечно торопящейся девочки в теле красивой и уже взрослой женщины. Бросив на лакированный журнальный стол перчатки и огромную кипу пергаментных листов, она снова крикнула имя гувернантки и бегом отправилась на второй этаж. Дом их находился в центре Старой Риги и по размерам был непозволительно для такого времени огромным. Семь покоев, целых две парадных, и все это собственность ее мужа – императорского офицера прибалтийского гарнизона – Киллиана Фон Мюллера. Несколько комнат были сняты бывшими богатыми помещиками и разорившимися купцами – только лишь по их доброте душевной. Когда был принят манифест в тысяча восемьсот шестьдесят первом, те потеряли практически все свои владения, и накопленного состояния только-только хватило на то, чтобы снять здесь жилье. Эмма – так ее звали – порхала по дому, то забегая в их с мужем спальню, то снова принимаясь стоять у окна и, как ребенок радоваться, падающему с небес снегу. - Фрау Мюллер, прошу к обеду, - короткостриженная брюнетка моментально скрылась за ближайшим поворотом, чтобы Эмма снова не начала причитать насчет «Фрау Мюллер» -, конечно, это было указом Киллиана, но еврейке из обычной семьи совсем не пристало такое обращение. Женщина, правда, никому не рассказывала о своих нетленных корнях, хоть и до одури гордилась ими : «Да, в еврейских семьях тоже учат читать, писать и разнообразным наукам, и да, я вышла замуж за немца, и этот факт, милочка, вас, мягко говоря, не касается!» - так она бы и сказала, если бы не антисемитизм, охвативший не так давно всю Российскую Империю. Киллиан - единственный, кто знал об этом, и хвала небесам, что его это нисколько не волновало, в отличие от местного общества (взять хотя бы погром в девятьсот третьем). Ее прекрасная, тонкая и ранимая натура часто вызывала у окружающих недоумение, но за это же многие ее и обожали - странно-красивая, эмоциональная и отчаянно борющаяся за свои принципы. Особенно любили ее на ежедневных литературных вечерах и маленьких поэтических сходках, где «Фрау» читала свои иногда бездарные, а иногда вызывающие безумный восторг стихи. Про это ее увлечение не знал даже муж, или иначе он сказал бы «дорогая, что за глупости, когда это ты умудрилась заболеть депрессивной лирикой?» и в момент сжег бы все ее рукописи. Жены офицеров - умные, образованные, но намеренно скрывающие свой ум: покажись она талантливее мужа - Боже упаси! Осуждение всей рижской интеллигенции ей обеспечено. О, Киллиан просто обожал эту самую интеллигенцию, а вот всю оставшуюся «биомассу» на дух не переваривал: «от нее толку мало, да проблем много. Ни образования, ни души». Но непонятно было - его это мысли или мысли его до одури благородных родителей, годами вкладываемые в голову маленького мальчика, а после взрослого юноши. Эмма снова пропархала до первого этажа, изображая, будто танцует вальс с каким-нибудь прекрасным jaunatne***, и тут же устыдилась собственного воображения: муж, хоть и пропадал вечно на своей службе, изредка возвращаясь домой к полуночи, но они больше жизни любили друг друга . Иначе не женились бы и не давали вечные клятвы в верности и обожании. Вспоминала Эмма и тысячи превосходных моментов, когда Киллиан вдруг становился безнадежным романтиком и возвращался с букетом сладко-пахнущих гортензий - он тогда брал ее за руку и вел гулять по ночной Риге, не опасаясь даже установленного комендантского часа. - Фрау Мюллер, - седой мужчина почтительно поклонился, встретив Эмму, почти спустившуюся и с интересом разглядывающую большой обеденный стол. Ее обоняние уже учуяло любимый апельсиновый глинтвейн - и отвлекший помощник был здесь совсем некстати. - Я просила не называть меня так, особенно в отсутствии мужа, - она презрительно фыркнула, - Чего тебе, Густав? - Прошу меня простить, Ваш муж не сможет приехать сегодня, он передал Вам письмо и свежее издание «Русского слова». - Хорошо, оставь на столе, я сейчас приду, - ничего удивительного в том, что Киллиан снова не вернется к ночи - не было. В такое неспокойное время, когда даже по центральной Риге туда-сюда сновали мальчишки, кричащие «Долой самодержавие, берегитесь власти, грядет переворот!» и раздающие никому ненужные листовки - скорее было удивительным, что он вообще возвращался. Эмма умыла почерневшие от чернил руки с обеих сторон, оглядела только что убранную туалетную комнату и полной грудью вдохнула пьянящий запах влажных деревянных стен. - В Петербурге снова беспорядки? - произнесла она, на ходу вытирая ладони махровым полотенцем. - Чтож, этого следовало ожидать... - Господин Мюллер не обмолвился насчет ситуации в Петербурге, но судя по гласящим заголовкам в печатных изданиях - да. Переворот может случиться в самое ближайшее время, - Эмма очертила большим пальцем газетный уголок с совсем крошечной надписью «Января восьмое; года тысяча девятьсот пятого», отпила уже остывающего глинтвейна и даже с неким любопытством и благоговением стала открывать письмо. Пахло оно соленой водой и... гортензиями, - она чуть улыбнулась «в своем репертуаре... Балтийское море нынче стало замерзать, вероятно, Киллиан уже и не в Латвии». «Здравствуй, моя милая Эмма, . Я надеюсь, что ты пребываешь в самом прекрасном настроении, и о тебе вдоволь позаботится Маргарет и остальная домашняя прислуга. По сим обстоятельствам, происходящим сейчас в Петербурге, император дал указ всем царским гарнизонам немедленно прибыть в северную столицу. Ситуация, нужно признаться, не из самых спокойных, и в любую секунду может понадобиться помощь вооруженных сил. Ты будешь в безопасности, Моя Дорогая. Что бы ни произошло, оставайся в доме и не покидай Старую Ригу. Буду надеяться на скорую встречу с тобой. Всегда твой, Киллиан» Отложив письмо, женщина мельком просмотрела заголовок газеты, где большими печатными буквами красовалось «Мы за здравый смысл! Не поддавайтесь на провокации неугодных!» и «С нами Король всех фельетонистов, от правды не уйдет никто!» - Вздор! - газета отправилась «с глаз долой». - Что это еще такое, Густав? Неужели, все настолько серьезно? - Тридцатого декабря, то бишь около недели назад Мищенко подошел к городу-порту Инкоу в китайской провинции, на фронт призвали еще более тысячи солдат, Эмма. Как бы там ни было, война с Японией дается империи с большим трудом. К тому же забастовки на Путиловском и других заводов - нужны мощь и авторитет, чтобы справиться с этим, а пока ни того, ни того у власти нет. - Думаешь, Николай не справится? Нет, нет, он не может, ведь... - Нет. Или иначе нам всем конец, и России, в первую очередь. - Ладно. Скажи мне только, что с Киллианом все будет в порядке и, что его не отправят на фронт? - На фронт его никто не отправит, уж я позабочусь об этом, но ничего не могу обещать, если то, что планируется на дворцовой площади - действительно произойдет. Пусть так. Пусть хотя бы так. Дворцовая площадь - не Маньчжурия, шансов быть замеченным гораздо меньше. Эмма выдохнула, тревога уже успела завладеть ее сердцем, но слова Густава хоть на чуточку успокоили и вселили веру в то, что с Киллианом ничего не случится, и из Петербурга он вернется живым и невредимым. Как всегда - с улыбкой глянет на нее своими ярко-голубыми глазами и станет величественно рассказывать ей о своем важном долге на службе, о том, как прекрасно самодержавие, как прекрасен император и, что родились мы для того, чтобы охранять его достопочтеннейшую власть. Удивительно, но Киллиан Фон Мюллер был «русским» или хотя бы «латышом» до мозга костей, кем угодно, но точно не немцем. Не признавал «тройственный союз» и Австро-Венгрию, как таковые. Родители (к слову родом из Австро-Венгрии) не раз пытались внушить ему тот агрессивный настрой к странам «Антанты» (года три назад еще не существовало такого названия, хотя по факту союз случился много раньше), но юноша имел свои твердые убеждения на этот счет, поэтому и, несмотря на такие же настоятельные советы «жениться на немке, или хотя бы латышке», без угрызений совести влюбился и взял в жены еврейку. Человек чести, человек достоинства, не отступающий от того, чему верен с самого начала - вот оно, то, за что его безгранично любила Эмма. - Я надеюсь, запрет мужа не распространяется на посещение ратуши, так? - Думаю, нет, но будьте осторожны. Пока нет господина Мюллера, я в ответе перед ним за Ваше здоровье и Вашу жизнь, - он снова поклонился и ретировался, поправив черный костюм, вечно топорщащийся в области поясницы. - Magnificently**** - вслух произнесла она и, допив бокал непростительно холодного глинтвейна, подхватила маленький пеньюар вместе с полушубком и бегом направилась на выход из душного дома. Снег все также не переставал сыпать, и уже огромная белесая стена обрушалась на недовольных прохожих, все сильнее кутающихся в свои шинели. И только Эмма, вечно довольная жизнью, распахнула объятия навстречу стихии, подняла голову к небу и благодарила ангелов за этот прекрасный подарок. Пускай Рождество Христово было вчера, пускай, кроме нее его никто не праздновал, а лишь смотрели на нее с недоумением и каким-то вечным пренебрежением: «Еврейка, наверное, или русская православная, ну и забавы у них...». Пускай. Свечи в ее руках горели так же, как невидимый никому огонь в душе... И дул в ее беззащитное лицо ледяной ветер, и щеки, подставленные на растерзание морозу, розовели быстро-быстро, и глаза - серо-зеленые - блистали и светились неимоверной радостью и безграничной свободой. В воздухе, вдруг ставшим таким густым, зазвучали, зазвенели строки: Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои – Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи, – Любуйся ими – и молчи. О, как она безмерно любила Тютчева - навечно в ее голове строки только из его стихов. С увлечением она читала и Достоевского, и Гете и Диккенса с Бронте, - все это не слишком сочеталось с образом «счастливой поэтессы», но она действительно восхищалась каждым прочитанным словом, и вся литература вовлекала ее в какой-то странный , несуществующий, безудержный роман. Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи, – Питайся ими – и молчи. Конечно, милая «Фрау» не пойдет ни на какую ратушу - она будет гулять по снежной Риге, наслаждаясь, возможно, последними спокойными днями здесь, будет смотреть на лошадей, изредка сбивающихся со своего ходу, будет сочинять в уме новые стихи и думать о том, что скоро все это закончится, но ведь у нее есть последний день, последние часы, и проведет она их, забыв о том, что вокруг существует материя. Лишь жить в себе самом умей – Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум; Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи, – Внимай их пенью – и молчи!.. *** «Утром, сие дня - 9 января колонны рабочих и заводских служащих общей численностью до ста пятидесяти тысяч двинулись из разных районов к центру города: во главе одной из колонн с крестом и хоругвью в руке шёл сий священник, известный, как Георгий Гапон... <…> При приближении колонн к воинским заставам офицеры требовали от рабочих остановиться. Уверенные в гуманности государя, рабочие упорно стремились к Зимнему дворцу, не обращая внимания на предупреждения и даже атаки кавалерии. Чтобы предотвратить доступ 150-тысячной толпы в центре города к Зимнему дворцу, войска были вынуждены произвести ружейные залпы. Г., как известно, скрылся с места забастовки - его местонахождение неизвестно. Залпы проводились у ныне известных: Нарвских ворот, Троицкого моста, на Шлиссельбургском тракте, на Васильевском острове, на Дворцовой площади и на Невском проспекте. В связи с окрещенным событием - массовые забастовки также проходят в Латвии (Лифляндская губерния, близ Риги и Феллинского уезда) и польской Варшаве. Убиенных насчитано порядка 74 человек. Раненых - неизвестно <…>» С ужасом она читала свежее издание «русского слова», которое с прискорбным и задумчивым видом принес Густав. Дворцовая площадь. Так оно и случилось, черт бы побрал этих демонстрантов... - Вам нужно принять решение, Фрау Мюллер, - и на этот раз Эмма даже не стала возражать против такого обращения, не в том положении они находились, чтобы фривольничать. - Я еду, подавай карету к северу Лифляндской... Кто станет сидеть сложа руки, когда власть творит такое? - Но Господин строго настрого запретил... - Он сам не знал, о чем говорит, он не знал, как все случится. На этом разговор был окончен. Эмма отряхнула пышный подол платья и, потуже затянув корсет, натянула на себя плотную шубу - дорога была не столь дальняя, но на коннице, учитывая массовые события, с получаса ехать точно. Она прошла парадную, услышав чьи-то всхлипы, хотела было не обратить внимания, но что-то стукнуло, прямо по голове, и она почему-то остановилась. - Маргарет? - та в миг утерла слезы, и хотела смыться, как делала это всегда, откровенно побаиваясь и Эммы, и самого Киллиана. - Маргарет, что произошло? - Ничего, Фрау Мюллер, прошу меня простить, такого больше не повториться. Я просто... Я дала слабину. - Дэвид, он ведь... Он работал в Петербурге, так? Вам пришлось с ним расстаться, чтобы обоим заработать деньги и начать нормальную жизнь, - глаза гувернантки округлились до такой степени, что, казалось, еще немного и вылезут из орбит. - Откуда Вы узнали? - Муж как-то рассказывал мне об этом, но о подробностях я и понятия не имею, - она пожала плечами. - Думаешь, он мог быть там? Среди бастовавших? Маргарет тихонько вздохнула, поправляя передник на груди - ее взгляд был пустым и задумчивым, а в зеленых глазах отражался белый-белый свет, падающий с окна. Было ясно, она не хотела думать об этом, не хотела говорить, но больше всего на свете ее удивлял тот факт, что кому-то небезразлична ее маленькая и совершенно незначительная судьба. Пусть на минуту, хоть даже на одно мгновение, но «Маргарет, что произошло?» вдруг отозвалось в ее хрупком сердце и растопило верхний слой толстого льда. - Я надеюсь, что его там не было, - еще одно мгновение молчания. - Но он был. Потому что иначе он просто не умеет... - Эмма понимала. Вот так легко и просто. Она сама не могла поступить иначе сейчас, прекрасно зная, что приняв такое решение, она первый раз в жизни (!) ослушается воли мужа. - Ты можешь ехать со мной. Я знаю, что так не принято, но мне кажется, скоро вообще не будет разницы между богатыми и бедными, мы и так катимся, неизвестно куда, - брюнетка улыбнулась, засияла, и все ее тело, казалось, рвалось наружу, но... Но она замотала головой. - Я не стану. Потому что, если что-то и случилось, то уже ничего изменить нельзя. - Я еду туда не для того, чтобы что-то менять, пусть это делают революционеры. Я еду - выразить солидарность тем, кто в этом нуждается, - развернулась на высоких кожаных сапогах и отправилась в поданную карету - «пусть сама решит, я не стану ждать и не стану настаивать, пусть... Это только ее выбор» - и маленькая, совсем крохотная брюнетка, с горящими и зареванными зелеными глазами, неловко переступая порог дома, села рядом с Эммой и тут же уткнулась в маленькое оконце кареты. Победа или нет, но Эмма улыбалась чему-то, может, впервые за все последнее время она ощущала, что поступала правильно, и поступала так, как хотела сама, а не кто-то, навязывающий свое мнения и свои решения. С этого и начинается человечность, которой, черт возьми, так не хватает этому сумасшедшему миру. На север Лифляндской они приехали сравнительно быстро, хоть в окнах и мелькали целые колонны бастовавших и что-то кричащих на своем пути людей - основные события, как утверждали в «Русском слове» происходили именно здесь, далеко от латышского центра. Люди. Тысячи людей. Вышедших на улицу в мороз, какого давно уже не было. В основном, это, конечно были рабочие, но даже хваленая интеллигенция была в недоумении от решения государя. Они кричали «Власть народу!» Говорили «Смерть царям!» Мы вновь пройдем - огонь и воду. Мы не сдадимся - сим врагам! Везде толпа кричала то один и тот же глас, то разные, но все это - было страшно и прекрасно одновременно, завораживало и заставляло на миг ужаснуться. Эмма стояла чуть поодаль, Маргарет же отошла в самую толпу. Чего они пытались добиться - неясно, но в конечном итоге это должно возыметь эффект, или иначе погибнут еще сотни, тысячи невинных людей. Какой-то мужчина вдруг, миновав толпу, поднялся на... - было даже не разобрать - или на руки людей, или просто на какую-то трибуну. Он так отчаянно жестикулировал, так отчаянно к чему-то призывал, что ему действительно хотелось верить... Хотелось верить его светлым горящим глазам и даже блондинистым, чуть завитым волосам, что трепал лифляндский ветер, и толпа верила - толпа взревела навстречу его голосу, и где-то с левой стороны, в этом бешеном оксюмороне, послышалось несколько холостых выстрелов... Толпа одновременно ахнула, и паника волной прошлась по многочисленным бастующим. Эмма стояла все также в стороне, не решаясь подойти к эпицентру, и тут взгляд ее упал на темноволосую женщину - та, будто взлетела, схватила за руку буйного мужчину и потянула на себя, нет, не поддавался... В ее ставших черными глазах было столько страха, что, казалось, еще немного, и она обнимет руками его колени, и станет целовать ноги - все, что угодно, лишь бы он только спустился оттуда... Странно было думать о том, как она необыкновенно красива в этом своем безумии, как трогательна и как совсем не замечает, направленного в ее сторону револьвера.. Револьвера? Секунда - оказываются незначительными и тихими - рев, крики и чей-то плач. Еще секунда, и Эмма, сама не понимая, как это случилось, бросается навстречу той женщине, набрасывается на нее сверху и накрывает всем своим телом. Толпа продолжает шуметь, рядом суетится и что-то кричит тот мужчина, револьвер с грохотом падает из чьих-то рук, и непонятно, где в конечном итоге оказалась пуля - в ней самой или в ком-то другом? Женщина медленно открывает глаза - темно-карие, испуганные и постепенно угасающие. На короткий миг они встречаются с глазами изумрудными, и она беззвучно, одними лишь губами шепчет: - Apstāties*****