Искра. 1905.

Легкий морозец, румянцем краснеющий на ее щеках, и немыслимо прекрасный запах близлежащий Даугавы - с самого порога этот дом показался ей очень уютным, даже несмотря на его тесность и интерьер, кажется позаимствованный у архитекторов еще далеких средних веков. Темно-желтые стены, выкрашенные дешевой краской; узкий коридор - гостиная, кухня и неровное тиканье часов, заполняющее собой все пространство - от первого до последнего уголка. Тик-так, тик-так... - Я прошу меня простить, - темноволосая женщина прикрыла дверь в ванную и, неловко переступая с ноги на ногу, обратила свой взор на гостью, до сих пор стоящую посреди коридора. - Моему мужу нужно умыться и привести себя в порядок, а после он сразу же вернется. - Нестрашно, я понимаю, - улыбнулась и судорожно выдохнула, неприлично рассматривая черты странно-красивого лица... Что-то было в них, что-то очень знакомое, отчего хотелось долго-долго смотреть и любоваться, а после еще сочинить пару четверостиший, оставить в памяти на пергаментных листах или... - Apstāties*! - нарочито громко прошептало подсознание. Но удивительное ощущение не ушло - как будто она смотрела на нее в толпе, но не замечала, или же когда-то видела сон о ней, а сейчас встретила наяву, - эти глаза, глубокие и большие, без сомнения они могли бы вобрать в себя и не оставить и капли живого места... - Хотите, я приготовлю для Вас кофе с Рижским бальзамом? - и на немой вопрос гостьи, она тут же ответила: - могу с гордостью сказать, что такого в своей жизни вы точно еще не пробовали, - Эмма кивнула, и по приглашению хозяйки, отправилась ждать ее в гостиную. А вот и те самые часы - их, кажется, давно стоило бы выбросить за ненадобностью: старые, потертые, еле-еле доживающие свой век, но, видимо, очень ценные и важные для хозяев этого дома. В углу стоял диван, накрытый пестрым покрывалом, а у окна большой круглый стол. Окно... - женщина аж приоткрыла рот от удивления, какой чудесный вид открывался ее взору - узкий проспект, люди, мирно прогуливающиеся вдоль мостовой, и огромные хлопья снега, падающие на замерзшую Даугаву. - Это просто... - Невероятно, да? Будто и не Латвия вовсе, - пахло только что сваренным кофе и ее духами - с нотами ладана и шоколада. - Время здесь останавливается, и мне мерещится, что даже, если случится конец света, в Bolderāja все также станет идти снег, и люди все также будут гулять по его узким бульварам. Сюда приезжают, чтобы ничего не знать и ни о чем не думать. Эмма удивилась тому, что такие места все еще существуют. Столько лет проведя сначала в северном Drelini, а после в самой Риге, ей стало казаться, что люди точно сошли с ума, и потеряли способность наслаждаться жизнью - во всех смыслах этого слова. Вот так просто, радоваться снегу или опавшим листьям; солнечным лучам, греющим, словно в последний раз, и расцветающим пионам в рижском парке. Было ли это когда-то, она и сама не знала... А сейчас, по абсурдной случайности попав в маленькую рыбацкую губернию, с населением не больше тысячи, она вдруг очутилась в другой реальности. Но реальности ли? _ *-остановись. - Вы не сочтите нас за буржуев, - в комнату вошел умытый, чистый и переодетый мужчина, по-хозяйски обнимая жену за талию. - Регина та еще выдумщица, не то время сейчас, чтобы распивать кофе и причитать о красоте здешних мест, знаете... Эмма обернулась, и взяла глиняную чашу из ее рук. - Я подмерзла, пока мы добирались сюда, поэтому миссис... - она запнулась. - Очень любезно предложила мне согреться и выпить что-нибудь горячее. - Называйте меня просто Региной, я Вас прошу, - она робко взглянула на руку мужа и съежилась, от одной мысли, что это могло показаться слишком личным и невоспитанным. Регина понятия не имела, кем была эта женщина, где жила, а тем более, какие мысли сейчас посещали ее светлую голову. Признаться, то, что она вообще позвала ее в свой дом - это было диким, необычным, но как иначе отблагодарить ее? Не просто же сказать «спасибо» и бежать с университетской площади, где огромная толпа людей до сих пор продолжает бастовать. Регина вспоминала часы, проведенные там и миг, когда, казалось, что ее жизнь - еще одна, среди тысячи - оборвется и никто даже не обратит на это внимания: вот Робин поднимается на трибуну, начиная свои задушевные речи, которые, кажется, репетировал по дороге на площадь, а она готова умолять его, ползать на коленях - все, что угодно - лишь бы он не влезал в это, лишь бы ничего с ним не приключилось - Боже, за что ей такое наказание? Но он, как и всегда, не стал слушать ее - тысячи людей, еще сотня убитых и раненых и свой собственный идеал - гораздо дороже, чем слова жены. В стране, где все строится на желании безликой толпы - это более, чем естественно и правильно. Страшно и невыносимо больно раздаются выстрелы, она пытается тянуть его за руку, и чувствует, как оглушающий писк раздирает воздух на ободранные по краям части - и чье-то тело, чье-то такое же хрупкое, но сильное тело, обхватывает ее и, словно деревяшку, опрокидывает на ледяную землю... Пуля прошла мимо них в двадцати сантиметрах, а то и меньше, и все, что смогла вымолвить Регина - просьбу. Просьбу, которая останется невыполненной еще бог весть сколько лет или даже веков: Остановитесь, я умоляю вас. Остановитесь, - чеканя каждое слово, где-то в глубине собственного сознания. Она смотрела в изумрудные глаза, и читала в них не привычное людское безразличие, и не могла понять, почему? Кто ты такая? И почему ты так знакома мне? После уже подошел Робин, поднял их и начал за нее благодарить эту странную женщину: - Господь милостивый, как же так случилось? Безмерно благодарю Вас, что не поступились собственной жизни и спасли мою жену. Регина в тот же миг отмерла и кивнула с тихим: - Мы живем не так далеко отсюда, может, Вы захотите пойти с нами, чтобы мы хоть как-то смогли Вас отблагодарить. Пожалуйста, - женщина кивнула, ее испуганные глаза бегали туда-сюда, будто она искала кого-то или же просто таким способом отходила от нашедшего на нее наваждения. Она отошла, поймав в толпе короткостриженную женщину, указала рукой на карету, стоящую далековато отсюда, и на ватных ногах, пошатываясь и чуть не падая, вернулась обратно. А после, кутаясь в свою длинную шубу, покорно и молча шла вслед за ними. - У Вас чудесный кофе, Регина, - улыбнулась она, поежившись, и снова стала рассматривать отдаленно-знакомые черты. Что она пыталась отыскать на ее лице - неясно, но, как будто там было что-то, что могло бы помочь ответить на ее многочисленные вопросы - например, с чего она бросилась спасать незнакомку? Не могло это быть просто проявлением ее любви к людям... Нет, здесь не было этого определенно точно. - Я благодарю Вас, и, в первую очередь, не за то, что хвалите кофе, а за то, что спасли мою жизнь, хотя право не должны были этого делать. - Знаете, если бы каждый всегда делал только то, что должен - этот мир давно бы сгинул, - она замолчала, внимательно следя за ее реакцией, а после спокойно присела за круглый стол, двигая чашку к себе и грея об нее все еще замерзшие пальцы. - До моего дома с университетской площади очень далеко, и я понятия не имею, как доехала бы обратно, не замерзнув при этом насмерть. Так что можем считать, что Вы тоже спасли мне жизнь в какой-то степени. - Робин пожал плечами и присел за стол рядом с ней, а Регина не сдвинулась с места - нацепила на себя передник и, робко пошатываясь, переступая с ноги на ногу, продолжала стоять, словно бы ожидая чего-то. - Дорогая, ты тоже можешь сесть, если наша гостья, конечно, не хочет еще кофе, - Эмма удивилась, но виду не подала, а лишь мотнула головой и уставилась на виноватые и опешившие глаза Регины. Она отодвинула стул и тихо-тихо, как мышь, присела, опершись руками о столешницу - да, в недолгом отсутствии мужа эта женщина была явно смелее. - Как я могу обратиться к Вам, если позволите? - Эмма. Просто Эмма. - Хорошо, Эмма, тем паче. Итак, что же привело Вас на университетскую площадь? Судя по Вашему наряду, Вы вполне могли оказаться там случайно, я прав? - Робин! - Регина тихонько возразила на эти не совсем уместные вопросы, но увидев взгляд мужа, тут же притихла. - Все в порядке. Нет, я не случайно оказалась там, и моя одежда никак не говорит о том, какие мысли у меня внутри, - она хитро улыбнулась и отпила еще кофе. - На Вас рубаха и брюки из брезента, возможно, Вы бедны и скорее всего так есть - но! - женщина рукой остановила все готовящиеся возражения. - Это не значит, что Вы бедны душой, я слышала то выступление на трибуне, и, как толпа невообразимо легко поддалась всем Вашим речам, уже говорит о многом. Он засмеялся, почесав рукой затылок: - Ладно, Ваша взяла, я не стану больше спрашивать об этом, скажу только - я удивлен. Удивлен, что все произошедшее на дворцовой площади нашло отклик у стольких людей. По-хорошему нам бы быть сейчас в Петербурге, поддержать всех тех, кто вышел сегодня, а не сидеть здесь и кричать громкими голосами в пустоту. Эмма хотела было сказать, что ее муж сейчас как раз в Петербурге, и не слишком уж завидна его участь - вокруг шептались, мол выстрелы были слышны не только со стороны жандармов и офицеров, но и со стороны бастующих. Что может последовать за этими стычками? И что будет, когда весь народ услышит горькую правду о нынешней власти? Возможно, девятое января в Петербурге - это уже конец, а вот в Риге - только начало. - Поверьте, у Вас будет еще возможность выступить. И необязательно ехать для этого в Петербург, - Эмма вдруг только сейчас заметила на полке рядом с часами две фотографии, бережно упрятанные в деревянную раму. Они были старыми и потертыми, как практически все, что находилось в этой квартире, но вместе с этим очень живыми и невероятно ценными. Эта полка, кажется, хранила все самые главные семейные сокровища, ведь было ощущение, что к ней часто подходили и долго-долго стояли в тишине, думая о своем. Она не решилась бы спросить, ни за что не решилась, потому что мало того - это было бы неуместно, они знают друг друга пару часов, но еще и невежливо с ее стороны, почти так же невежливо, как и недавние вопросы Робина. Но того, похоже, это совершенно не смущало, скорее, даже забавляло, и их диалог, больше напоминающий комедии Фонвизина, оставался на задворках прошлого, к которому уже и не стоит возвращаться. - Регина, будь добра подобающе проводить нашу гостью чуть позже. Мне нужно отлучиться - узнать, что происходит на Болдерайке (так он называл завод, на котором трудился уже порядка пяти лет) - усмехнулся, протер руки лежащим рядом вафельным полотенцем и закинул его на плечо. - Не думаю, что кто-то из наших сейчас там, но а вдруг, заодно посмотрю изменникам прямо в их бесстыжие глаза. - Конечно, Дорогой, - она встала, отряхнула несуществующие пылинки с передника и отправилась в коридор - помогать мужу накинуть на себя теплую шинель и шапку поверх лба, почти до самых глаз; закрыла в дверь, и в квартире воцарилась напряженная и странно-неуместная тишина, нарушаемая лишь: тик-так, тик-так. - Вам, наверное, интересно, кто на этих фотографиях, - она привычно накинула на себя шаль и подошла к той самой полке, проводя ладонью по печально-улыбающимся лицам. - Да, я заметила Ваш заинтересованный взгляд, не думайте, любопытство - это не плохо, тем более не такая уж и темная тайна скрыта за этими картонками. Эмма молчала, но в памяти перебирала моменты, когда она умудрилась так откровенно рассматривать окружающую обстановку, что даже хозяйка заметила это. Elle, благородные дамы не ведут себя так, дорогая... Но отлучившись от секундного самобичевания, она взглянула обратно на фотографии: на одной - мужчина и женщина, обнимающие друг друга и смотрящие куда-то вдаль, на другой - тоже женщина, очень красивая, с длинными волнистыми волосами и светлыми (до невозможности светлыми!) глазами, но гораздо моложе. - Вы, наверное, помните про Рижский Бунт, случившийся чуть меньше шести лет назад? - она взяла фотографии в руки и снова присела за стол, не отрывая от них взгляда. - Безусловно, я помню. - На этой - мои родители, на второй - сестра. Хорошие были люди, знаете... - она на мгновение замолчала, будто бы пытаясь вспомнить то, что вспоминать совсем не хотелось. - Ее звали Зелиной... Родилась на пять лет раньше меня, и умом явно пошла в отца. Для того времени странно было девочке увлекаться физикой, математикой и химией, но она продолжала бороться за то, что любила, и, когда построили первый политехнический колледж в Лифлядской - она, конечно же, поступила туда. Кто внушил ей это чертово младолатышское движение**? Когда родители вдруг упустили это - я до сих пор не понимаю... - замолчала еще раз, отобрала у Эммы кружку и отпила уже остывший кофе, морщась от его горького послевкусия. - Помните, они до сих пор еще существуют, терпеть не могут все то, что связано с немцами и непримиримо борются за латышский суверенитет? - Эмма кивнула, а женщина продолжила. - Отец был ученым, зарабатывал мало, но зато занимался тем, что ему действительно нравилось. В девяносто седьмом они с командой даже думали о разработке электрического трамвая, можете себе представить? Странно, но именно то, что он никогда не сдавался - сыграло с ним злую шутку... В тот день, десятого мая, тысяча восемьсот девяносто девятого, было убито всего девяносто три человека - и среди них по ужасному стечению обстоятельств, оказались мой отец и сестра. Были застрелены жандармами, когда те открыли огонь против бастующих... Через год умерла мать, хотя сама она по профессии была лекарем, вынести всего этого она так и не смогла, - фотографии оказались отставлены в сторону, и теперь Регина снова смотрела в окно. Судя по всему, это единственное, что могло ее успокоить, и вид замерзшей Даугавы хоть ненадолго отвлекал от мыслей в реальности. - Вы думаете, зачем я Вам рассказываю всю эту ерунду? - она усмехнулась. - Просто, если бы не Вы, сегодня я умерла бы точно также... Осознание того, ЧТО только что произошло, накрыло Эмму с головой, глаза вмиг стали стеклянными, и глиняная кружка чуть не оказалась лежать разбитой на полу - руки дрожали, словно воздух в комнате промерз и превратился в один сплошной ледник, проникающий в каждую клетку ее ватного тела. - А вы? - произнесла она, игнорируя немыслимый звон в ушах. - Что? - Как же Вы? Вы сказали о том, что пережили Ваша матушка, сестра и отец, но ни слова не сказали о себе. Что было с Вами? Морок разрушился. Разрушился постукиванием аккуратно-подстриженных ногтей по столешнице; тонкой струйкой ледяного воздуха, сочащегося из трещины в окне, и вдруг переставшей быть напряженной тишиной - Регина долго думала над тем, что же ей ответить и, в конце концов, кивнув своим мыслям, она, словно бы освободилась от тяжелого, давящего на нее груза: - Мне пришлось отказаться от того, что когда-то по глупости я считала самым ценным - от себя. _ **- латышское национальное либеральное движение, появившееся в 1850 годах. Младолатыши выступали против попыток ассимилировать латышское население c немцами, они требовали для латышей равных прав с другими народами, призывали развивать современное сельское хозяйство и собственную промышленность, стремиться к экономической независимости. *** Вечерело. Дул холодный ветер, и покрывались инеем ее светлые брови и ресницы. По краям бульварной дороги керосиновые фонари – затухали, не выдерживая гнета мокрого снега и поднявшейся вечерней метели. Прохожие спешили по домам, пряча лицо в ладонях и дубея от холода, все, но только не Эмма. Та шла куда-то вперед, не в силах остановиться, и в голове ее проносились тысячи мыслей и строк какого-то только что выдуманного стихотворения. Как дошла от дома семьи Миллс до конницы, ждавшей ее уже несколько часов в Bolderāja - она не помнила, помнила только стук копыт, и эхо выстрелов с университетской площади, заглушавших даже колокола маленькой церквушки. Тысячи образов - как людей, совсем неповинных, убивают за то, что те борются за свое счастье, нет, это страшно... Это невыносимо страшно, и пожалеют еще те, кто все это затеял. И темноволосая женщина, пахнущая ладаном в сочетании с рижским бальзамом, в чьих карих глазах давно погас огонь жизни, мертва она внутри, и это, кажется, еще страшнее. Поняла ли Эмма, почему бросилась спасать ее сегодняшним днем? Нет. Поняла ли зачем? Да. Ее рассказанная история до сих пор ледяным комом жгла в груди, и было как-то даже неловко за то, что она уже ничего не может поделать с ее застывшей и застаревшей болью. Регина. Ре-ги-на. Как странно ее имя было созвучно с Ригой. И как странно она была похожа на этот город - внешне молода и красива, а внутри, словно пожилая женщина, вечно кутающаяся в свою шаль... Но поток ее мыслей прервал очень знакомый запах сигарет и французских Climat - не узнать, которые было определенно невозможно. - Мы договорились, что ты здесь не появляешься, - сквозь зубы прошептала Эмма, отметив, что, как бы то ни было, ноги сами принесли ее к дому. И вот он уже, стоит - величественный - со всеми горящими в нем окнами: неужели, никто из жильцов так и не выходил сегодня, неужели, струсили? Она усмехнулась собственным мыслям и снова взглядом вернулась на молодую темноволосую женщину перед собой. - Да брось, Мюллер, кто меня здесь увидит? А даже, если и увидит, то я же не японская шпионка, правда? - последние слова она произнесла шепотом и с легким порывом смеха в конце. - Что-то произошло? Что-то с «Dzirkstele***» ? - Милая, я думаю, даже, если грянет еще одна тридцатилетняя война, наше местечко так и продолжит стоять на своем месте нетронутым. Я жду тебя уже около часа, пойдем быстрее, - женщина схватила Эмму под руку, не обратив внимания на ее удивленные глаза и легкое сопротивление, которое, скорее можно было считать наигранным и «из вежливости». - Сегодня нас ждет необычный вечер, знаешь... - Прощальный? - усмехнулась. - Ну почему же? Более можно сказать... Перед уходом на недолгий перерыв. - Я была уверена, что так и будет, - Эмма сильнее закуталась в свою длинную шубу и прижалась к держащей ее руке. По этому пути она ходила часто: иногда в состоянии непреодолимого вдохновения, иногда так тихо, чтобы ни одна живая душа ее не заметила, иногда, только на секунду, чтобы увидеть родные лица и очутиться в мире, странно-непохожем на другие. Но никогда - в абсолютном непонимании, куда же все это катится... - Дора, а что, если все случится, так, как мы и предполагали? Как же... _ ***-искра (перев.). Рижский ресторан, в котором происходят частые поэтические вечера. - Эти два полудурка совершенно не знают, о чем говорят, и то, что одно их предсказание сбылось - еще не значит, что сбудутся и остальные, вдруг это просто совпадение? - Я не верю в совпадения. - Боже, Мюллер, ты еще такая глупышка, - она снова засмеялась и взглянула на нее - тепло и с улыбкой. - Чего ты боишься? Вспомни сейчас же, кто твой муж, и живи припеваючи, - Эмма отдернула руку, и во взгляде ее читалось такое отвращение, словно перед собой она видела какое-то невообразимо-страшное, мерзкое существо. - Как ты можешь так говорить?! Я ведь о людях! Представь, сколько могут... Боже Мой! - они продолжали стоять друг напротив друга: все также дул ледяной завывающий ветер и напряжение постепенно достигало точки своего апогея. Странно, но темноволосая женщина совсем не злилась - она лишь махнула рукой, и на ее красивом лице расплылась кроткая, но выразительная улыбка. - Люди, люди, что же эти люди? Ты постоянно думаешь о других, Эмма, и не от своей доброты, конечно, а просто потому, что еще очень молода... Когда-нибудь поймешь, что, имеет значение лишь то, что будет с тобой, - она замолчала и пошла дальше, словно бы ничего этого и не было, а Эмма, продолжив стоять с разведенными руками еще несколько секунд, все-таки догнала ее и снова схватила под руку, ежась от холода. - Ты просто сумасшедшая эгоистка, Дора... Может, я и пойму это когда-нибудь, но, поверь, не обрадуюсь. Ту самую «Дору» на самом деле именуют Доротеей. И как ни странно, но она была единственной подругой Эммы, вернее сказать, тайной подругой... Женам государственных офицеров было запрещено общаться и находиться с кем-либо в близкой связи, кроме самого мужа - считалось, что они могут разболтать то, чего не следовало бы, и поэтому все свои похождения по поэтическим кружкам Эмма тщательно скрывала. В маленьком ресторане на Brivibas**** до нее уж точно никому не было дела - с порога там заканчивалась обыкновенная жизнь, и люди становились не «женами офицеров», не «бедными рабочими», не «клубными танцовщицами», а просто людьми, душа у которых пела и стремилась объять все стихи на этом свете... Доротея была одной из тех особ, кто никогда не читал своих стихов, а вечно приходил послушать, позаигрывать с мужчинами, и, возможно поговорить о политике за какой-нибудь выпивкой. Как они с Эммой стали подругами - непонятно, они ведь абсолютно разные, настолько, насколько вообще люди могут быть разными... Доротея приехала в Ригу из Эстонии в девяносто восьмом и даже застала знаменитый Рижский бунт, но, когда ее спрашивали о причинах, она отвечала, что просто хотела сменить обстановку, и не было в этом какого-то обмана или скрытого смысла. Красивая, яркая, зеленые глаза и темные волнистые волосы - вся она дышала женственностью и свободой одновременно. Могла долго слушать кого-то с очень серьезным видом, а потом просто рассмеяться в лицо и сказать: «право, вы действительно не считаете себя идиотом?» С Эммой они виделись часто, сидя за маленьким столом, попивали глинтвейн из высоких стеклянных кружек: разговаривали, как это полагается «ни о чем», но было так неизмеримо легко, что перед их беседами о смысле чертовой жизни расступался весь окружающий мир с его бедами и проблемами. Наверное, это и была причина их странной дружбы: Эмма всегда видела в ней то, что в тайне хотела бы видеть в самой себе: свободу, легкость и безграничную женственность. Она никогда не переживала о том, что делала и что говорила, и даже сейчас, на пути к «Dzirkstele», ее совершенно не волновало, идут они туда в последний раз или вернутся когда-нибудь еще? _ **** - центральная улица Риги. А в маленьком ресторане играет теплый и уютный джаз; подают алкогольные коктейли и стоят свечи на деревянных столах, тускло освещая лица красиво одетых дам и курящих мужчин во фраках. Но самая главная диаспора сидит в первых рядах, перебирая в руках тучные кипы пергаментных листов. - Ты прочитаешь что-нибудь из своего сегодня? - шепнула на ухо Дора, словно, змея -улыбаясь и пританцовывая. - Я подумаю, - она сняла с плеч шубу, отряхнула подол платья и, ведомая за руку подругой, присела за стол, самый ближайший к импровизированно-выстроенной сцене. Двое музыкантов, один из которых саксофонист, другой - пианист, немедленно закончили очередную незамысловатую мелодию, и на сцену поднялся светловолосый мужчина. Эмма, кажется, видела его здесь первый раз, и он заметно волновался, хотя и собравшиеся в зале, встретили его громкими аплодисментами... Его голос лился, словно бы он играл на струнах гитары и мог с легкостью заменить тех самых двух музыкантов, постоянно выступавших здесь... Непередаваемо мягкий, проникающих в самую глубину души. Стихи его были, признаться, так себе, но то, как он их говорил - стоило гораздо дороже. - Знаешь, они все стали писать о жизни и смерти; о любви и ненависти - как будто больше других тем нет. Почему, скажем, нельзя написать о глинтвейне? По-моему, это гораздо прекраснее, чем вся эта их шелуха вроде любви, - тихо произнесла Доротея, отпив из только что принесенного для нее стакана. - Ты часто не пренебрегаешь говорить об этих вещах вслух, так почему же им теперь нельзя писать об этом? - Они пишут, и оставляют все это на бумаге, - она сморщилась. - А мы произносим, и все, понимаешь? Больше никаких воспоминаний об этом, совсем ничего... А что, если в будущем человечество решит отказаться от чувств и эмоций вообще, и тогда всех их признают сумасшедшими? - Какая к черту разница? Они будут мертвы к тому времени, их это не будет волновать. - Ммм, моя дорогая Мюллер, еще как будет... Потому что все, что от них в итоге останется - пустое - а это даже страшнее, чем смерть, - она замолчала и снова взглянула на сцену, скорее всего даже не вслушиваясь, о чем читает еще одна частая гостья этого места. - Пусть от меня тогда останется вечность, - поднялась и вышла на сцену, словив удивленный взгляд подруги: «Не ожидала, милая? Я не стану спорить, не стану позволять тебе ощутить превосходство над собой».

- Когда закрывается небо, сгущаются тучи над лицами Они отдают свое тело на растерзание истине, И Пусть они умирают. Пусть погибают бессмысленно. Я знаю способ исправить. Найду одного - среди тысячи. Жизнь одна - ничего не стоит, но кто же знает, простите? Вдруг это огромная история, вдруг вы художника жизни лишите? Я встретила одного в толпе - и этот один - воитель, Идти наперекор судьбе - труднее, чем победить. И каждую жизнь сражаться, чтоб просто смертей не видеть. Прийти и тут же сдаться, потому что не в силах выжить. Теперь я знаю, как это. Знаю непонаслышке. Люди не видят больше, чем в карих глазах усмешки. Но то, что в ее душе - уже необъяснимо слишком, И я встретила ее. Теперь я тоже лишняя. В темноте - ужасно страшно, и одна теперь в ней слышу, Как шепчут губы и душа: прошу, Apstāties

И голос ее, словно эхо, проник в сознание каждого человека, сидящего здесь. Сначала они замолчали - надолго. Минуты три точно стояла гробовая тишина, а после раздались аплодисменты, и кто-то начал перешептываться, что Эмма, часто бывающая здесь и читающая свои стихи, впервые написала что-то по-настоящему стоящее... Истина, но она и сама не понимала, почему? Почему сегодняшний день разбудил в ней что-то очень странное и до боли знакомое? Вопросы оставались без ответов, и эти ответы ей еще предстояло найти. И снова тишина, снова люди задумались о чем-то, уже даже не перешептываясь, и Эмма вдруг ясно осознала: сегодняшний вечер - был последним, сегодня он не такой беззаботный, как вчера, но и не такой жуткий, каким, возможно, будет завтра. И снег все также будет идти, и ветер все также будет дуть - это останется неизменным, в отличие от тысячи точно таких же людей, которые скоро станут уже какими-то совершенно другими...