Танец Хаоса. Догоняя солнце

Летнее небо было совсем низким: протяни руку и коснешься его, мягкого, синего, урчащего, словно кот. Ветер лениво гнал по нему послушное стадо пушистых белых барашек-облаков, и они медленно ползли прямо по выгнутой голубой полусфере. Вдали, на самом горизонте, облака почти лежали на золотой пшенице полей, и маленькой Вель казалось, что небо там и заканчивается. И если идти долго-долго по пояс в густой сочной траве, полной шмелей, бабочек и крохотных птичек, что вили гнезда на теплой земле меж высоких стеблей, то можно дойти до этого края неба. И там будут начинаться громадные причудливые замки облаков, увенчанные странными башенками, балконами и арками, украшенные лепниной столь тонкой и изящной, столь текучей, что ни одна рука самого искусного мастера не могла бы вырезать из неподатливого камня. А дальше – коли хватит смелости, подтягивайся да лезь все выше и выше, пока не дотянешься до самого румяного каравая солнца. Вель почему-то казалось, что он обязательно должен быть сладким, как мамины пироги, и обязательно – с яблоками. Вот только никто не пускал ее гулять туда, к самому краю неба. Ее вообще не отпускали далеко от дома: и дел по горло, и ребятня соседская доброму не научит, как говаривал отец. Он служил при храме, был одним из Жрецов, и уж он-то точно знал, как устроен мир, по крайней мере, всегда говорил так, а Вель смотрела на него большими глазами и молчала. Когда же она задавала вопросы, отец охотно отвечал ей, разъяснял непонятное, но после таких разговоров оставалось слишком много так и не найденных ответов, а сами объяснения его казались ей сухими, как валяющаяся на солнцепеке сброшенная змеиная кожа. Но сейчас ей не было ровным счетом никакого дела до чего-либо, кроме наполняющих небо облаков. Сочная летняя трава покалывала сквозь одежду кожу, муравьишка бежал по голой ноге, и Вель жмурилась от щекотки, то и дело почесывая лодыжку большим пальцем другой ноги. Солнышко то скрывалось под белыми боками облаков, то вновь выглядывало из них, теплыми прикосновениями обнимая ее всю, валяющуюся в саду за домом, среди густой травы и резной тени старых яблонь. И пахло так странно сладко, так свежо, и земля под ладонями была теплой. А вдали шумели на ветру рощи, что расчерчивали на ровные квадраты окрестные поля, и там уже поспевала сладкая земляника. Совсем скоро мать возьмет Вель за руку, и они вдвоем пойдут на напоенные солнцем опушки с мягкой-мягкой травкой, среди которой тут и там алеют красные капли ягоды. И руки будут в ее соке, и все вокруг будет пахнуть так сильно, и можно будет вновь изучать, как прыгают в сыроватой тени широких лопухов лягушата, и как бронзовым блеском отливают спинки крупных ворчливых жуков, занятых какими-то своими очень важными делами. А пока вокруг стрекотали кузнечики, жужжали шмели, и ветер тихонько напевал в отяжелевшей листве яблонь, сквозь которую глянцевыми боками поблескивали уже завязавшиеся яблоки. И Вель жмурилась на солнце, чувствуя, как тень играет на ее веснушчатом носу, как скользит по ее темным непослушным волосам, как всегда торчащим во все стороны, будто неопрятное воронье гнездо. Тепло навевало дрему, а ветер и жуки убаюкивали ее. Голова ее медленно клонилась на руки, и Вель то и дело клевала носом, разморенная и вялая, как и все вокруг в этот жаркий летний день. Она уже и не понимала, дремлет она или нет, вот только на фоне голубого неба, по которому лениво перекатывались белые гребешки облаков, появился чей-то силуэт. Однотонно стрекотали кузнечики и жужжали пчелы, и Вель сонно моргала, глядя, как из клонящихся под ветром трав и синего неба ей навстречу идет девочка в льняном платье. У нее были кудри, светлее, чем у самой Вель, которые раздувал ветер, и глаза, странные, глубокие глаза. Вель глядела в них, глядела и не могла наглядеться. Ни разу в жизни ни у кого она не видела такого взгляда: чистого, будто горный ручей, глубокого, как бескрайнее море, интенсивного, словно лучи солнца, бьющие прямо в глаза. Медленно качались травы, застыли облака в разморенном летом небе, девочка смотрела на нее, смотрела прямо в нее, и Вель она вдруг показалась донельзя знакомой. Словно воспоминание о чем-то очень дорогом и важном, словно сон сна. - Кто ты? – невнятно пробормотала она сквозь сон. Казалось, говорить так сложно! Будто она никогда не умела этого делать. Или будто ее горло больше не повиновалось ей, забыв, как это – исторгать звуки. И моргать было сложно, веки залипали на одном месте, и за невыносимо долгий миг, как они вновь поднимались, скользили века, проходили тысячелетия, проползали эпохи. - Кто ты? – вновь попробовала она, глядя в лицо девочке. Та ничего не отвечала и улыбалась, глядя на Вель. И что-то странное начало подниматься в ней. Так из немыслимой толщи океана медленно всплывает на поверхность, пронзая напоенные солнцем светящиеся лазурью воды, громадный кит. Так, расправив крылья в первый раз в своей жизни, выпавший из гнезда птенец вспоминает, как поймать под непослушные перья воздушный поток. Так вскидывает беспокойные ледяные глаза к луне волк в заснеженном лесу, глядя на нее без конца, даря ей свою заунывную песнь. Вель почти помнила. Мягкими золотыми волнами прокатывались через нее воспоминания, просачивались, как вода сквозь песок, не оставляя ничего, кроме следа прикосновения. И дрожало что-то, на самой грани ее самой что-то трепетало, как бабочка на ветру. Казалось, воспоминания отделял от нее тонкий слой прозрачной бумаги, и там, за этой бумагой, взрывалось буйство красок и форм, там был целый мир, загадочный, волшебный, тайный. Там было что-то очень важное, что-то самое правильное, самое истинное, и Вель казалось, что глаза девочки, смотрящей на нее, строят мост сквозь пропасть тоньше листа бумаги, что отделяла ее от той памяти. Что-то было там, для них обеих, их общее. Вель нахмурилась, чувствуя неясную тревогу, потребность сделать что-то, какой-то зовущий изнутри глас. Она встрепенулась на теплой земле, пошевелилась, неосознанно, будто и не помнила, что она должна была сделать, будто помнила, как делала это когда-то, но никак не могла, никак… - Вель! Голос матери ворвался в эту теплую истому ледяным душем, острым ножом, что с треском вспорол тишину. Вель дернулась, рывком приходя в себя и открывая глаза. Все также тянулись по небу белые облака, все также ветер лениво перебирал зеленые сочные травы вокруг. Все также жужжали пчелы, перелетая с цветка на цветок, и легкие бабочки бесшумно танцевали на ветру. Только не было больше той девочки с глазами, в которых Вель видела свою память. И от этого почему-то становилось тревожно и холодно, как когда первый порыв осеннего ветра исподволь перебирается через порог в еще теплый с лета дом и холодными пальцами принимается ворошить пыль на полу, холодить нос, едва заметно колыхать занавеску на окне. И за ним скалят клыки из туманной дали ледяные звери зимы. - Вель! Где ты? – вновь позвала мать, настойчивее. Вздохнув, девочка уселась в траве и потерла кулачками заспанные глаза. Какой странный сон нашептал ей ветер сегодня! Или не сон это вовсе был? Она поднялась на ноги и побежала на голос матери, в приземистый дом, крытый соломой, с открытой дверью и белыми занавесками на окнах, из трубы которого мерно поднимался дымок от печи, где томились румяные пироги с мясом. А ветер мягко шелохнул травы на опустевшем дворе, пробежался пальцами по разомлевшей на полуденном солнце листве старых яблонь. И улегся под прохладным крыльцом, чтобы ждать. Ждать своего срока.