Танец Хаоса. Догоняя солнце

Длинные ветви плакучей ивы свисали до самой земли, притихшие, застывшие в холодном воздухе, покрытые тонким слоем прозрачной ледяной корочки. Ствол ее с одной стороны покрывал снег, за долгую зиму навалило едва ли не полметровую шапку. Ива нависала над замерзшим, припорошенным снегом полотном реки, образуя мягкий перекат, на котором так здорово было растянуться летом во весь рост, опустив руку к воде и касаясь кончиками пальцев увенчанных белой пеной гребешков волн. Сейчас же все вокруг замерло в задумчивом безмолвии конца зимы, когда измученный долгой спячкой лес становится неприютным, стылым, сердитым, словно недовольный пес, и серое небо скребет брюхом прямо по пушистым верхушкам криптомерий высоко вверху. Морозы этой зимой выдались столь лютыми, что даже неумолчный, свергающийся с высоты на другом конце долины водопад, и породивший эту реку, сковала толстая корка льда, и теперь он ерошился во все стороны острыми гранями-иглами, в которых во время ясной погоды играли и преломлялись солнечные лучи. День был пасмурным и промозглым, несмотря на мороз. Вечные ветра с востока задували в чашу долины, закручивались в ней в водовороты, продирали до костей. В такую погоду не проводились тренировки, да даже пса хорошая хозяйка не стала бы выгонять за порог. Не потому, что слишком люто-холодно, но потому, что противно, до того, что просто сил нет. Этот день подходил как раз для того, чтобы усесться с книгой возле натопленной печи за затянутыми ледяными узорами окошками. Но только не для Данки. Она-то как раз ни о каком уюте и покое не думала, меряя и меряя шагами глубокие сугробы на самом берегу безымянной реки. Она давно уже решила сделать кое-что, но все никак не могла решиться. И ей нужно было прямо сейчас разобраться с этим, потому что терпеть было уже просто невмоготу. Это походило на занозу, что глубоко вошла под кожу и начала нарывать. Это звало и тянуло, это мотало ей жилы в какой-то бесконечной тупой жестокости, которой не было конца. И Данка даже не знала, что это такое, и не знала, как жить без него, потому что безымянное оно сопровождало ее всегда, сколько она себя помнила. Но сейчас почему-то оно стало просто нестерпимым. С самого детства, с самого первого вздоха, что она сделала, внутри нее, где-то в самой сердцевине ее существа, жил этот зов. Как ручной зверь, которого бросили одного в холодной зиме, и он мечется, ищет, вглядываясь сквозь метель и скуля. Много лет ей понадобилось только на то, чтобы ощутить его, чтобы понять, что на самом деле ее тревожит, что не дает ей спать по ночам, что выгоняет ее из дому на рассвете, что заставляет смотреть и смотреть в темное небо над головой. Она спрашивала об этом мани, но та лишь разводила руками, не зная, что творится с Данкой. Она спрашивала других Дочерей, правда, всего пару раз, а потом прекратила. Девочки только таращились на нее во все глаза и строили самые невероятные предположения, ничем ей не помогающие, большая часть которых сводилась к простому: «наверное, все потому, что в тебе эльфийская кровь». Но разве же это объясняло хоть что-то? Много лет ей понадобилось на то, чтобы набраться смелости и прийти со своим вопросом к Жрицам. Но и те не давали ответа, только ерошили ее жесткие непослушные кудри цвета потемневшей меди и благословляли именем Великой Мани, Хранящей в Своих ладонях весь мир. Отчаявшись вконец, она обратилась к супруге Великой Царицы анай, к Держащей Щит, чьи глаза были столь пронзительны, что мало кто отваживался смотреть ей в лицо, и сила буквально физически колебала воздух вокруг нее. - Это зов будущего, что должно родиться на свет, - ответила та, выслушав сбивчивый, невнятный рассказ тринадцатилетней Данки о том, что же никак не дает ей жить спокойно, как все. – Это зов того, что грядет, что придет совсем скоро. Я уже чувствую его грозную поступь, от которой дрожит мир. - Но что это? – в отчаянье спрашивала у нее Данка. – Что мне делать? - Ты знаешь. Тебе не нужен ответ. – Глаза Держащей Щит улыбались. Они походили на провалы в бесконечность, на звездные пустоши, в которых солнечные ветра пасли тучные отары комет. И искристой мягкостью, солнечным лучом, упавшим на глянцевый лист одуванчика, только-только проклюнувшийся из едва оттаявшей земли, в них переливалась улыбка. – Прислушайся к этому зову, и ты все поймешь. Держащая Щит всегда говорила загадками, и мало кто из ныне живущих в Роще понимал ее. Разве только Жрицы, самые старые из ее учениц и совсем маленькие дети. Данка и сама помнила, что много лет назад понимала все, что говорит Держащая Щит, но со временем что-то изменилось, и ее слова перестали доходить до сознания, наталкиваясь на непроницаемую стену непонимания. И этот ее ответ не помог никак. Совсем. Ноги остановились посреди тропы, которую она уже протоптала в глубоких сугробах на берегу реки. Данка тяжело вздохнула, глядя на свои ладони в толстых шерстяных рукавицах. Кое-где на них намерз снег, когда она неосознанно вела рукой по массивному сугробу, наросшему на стволе согнувшейся к воде ивы. Рассеяно отряхнув их друг о друга, она тоскливым взглядом обвела весь пейзаж вокруг нее. Нетронутые сугробы снега, белым полотном тянущиеся во все стороны, толстенные стволы криптомерий, похожих на гигантские кедры, чьи вечнозеленые макушки качались так далеко над ее головой, что дух захватывало. Кое-где торчащие из-под покрывала снега худенькие и кажущиеся замерзшими стволы молодых кленов и рябин не толще большого пальца. Ивы, опускающие свои длинные ветви-волосы к самому полотну замерзшей и покрытой снегом реки. Несколько прошлогодних былок, что торчали из берега, надломленные и сухие; на горбыле одной из них лежала маленькая шапочка снега. А дальше, на другом берегу, точно такие же ивы, точно такие же гиганты-криптомерии, подпирающие небо, ограниченное кольцом гор. Впрочем, самих гор сейчас и видно не было: облака висели сплошным низким серым полотном, обрезая их чуть выше криптомерий и скрывая вершины от глаз. И ветер, неумолчный противный ветер, что тянул и тянул, как нарывало в груди у Данки все эти годы. Только вот сейчас все стало просто невыносимо. - Великая Мани, - едва слышно прошептала она под нос, потирая ладонью грудь и пытаясь поглубже вздохнуть, но смутная тревога не позволяла ей сделать это. – Помоги мне, Великая Мани. Дай мне хоть какой-то знак, что я думаю правильно. Молю Тебя! В надежде она вновь вскинула голову, окидывая взглядом все тот же унылый пейзаж. Ничего вокруг, казалось, не менялось веками, и не изменится еще тысячи лет. А может, просто затянулась зима, опостылевшая и нежеланная? И все просто оттого, что морозы никак не пройдут, что лютые ветра никак не уймутся? Нет, не может быть, чтобы все было просто так. Данка поморщилась, вновь потирая грудь и без особой надежды еще раз окидывая взглядом ледяную реку и ивы на ее берегу. Если бы это тягостное чувство было связано лишь с долгой зимой, оно хоть немного отступало бы в ясные дни, когда ослепительные лучи солнца заставляли снег искриться и сверкать, а голубое зимнее небо было прозрачным и чистым, как тонкая шаль на обнаженных плечах Жрицы. Данка совершенно точно помнила, что прошлой зимой это чувство хоть немного, но стихало, но сейчас все было иначе. Тоска больше не отпускала ее, не давала ни дня передышки. Устало вздохнув, она опустила голову и вновь принялась мерить шагами глубокие сугробы. Ее темные брови сдвинулись к переносице, серо-голубые глаза упрямо всматривались в пространство перед ней, будто искали, искали что-то, что она никак не могла разглядеть. Но что это было? Казалось бы, чем ей так не сдалась именно эта зима? Ведь мани и ману впервые оставили ее одну в Роще, разрешили самостоятельно пожить в домике, что принадлежал им, под приглядом у Великой Царицы и Держащей Щит. Друзья ее детства, веселая розовощекая Китари и задумчивая рассудительная Мефнут, тоже жили и учились в Роще, завидуя черной завистью Данке потому, что она пользовалась привилегиями и обитала одна в собственном жилище в то время, как они делили с другими сестрами Дом Младших Сестер. Никто особенно сильно и не следил за тем, что делает Данка. Она могла в свободное от занятий время гулять, где ей хотелось, могла допоздна засиживаться в собственном домике в обществе Китари и Мефнут, есть то, что хотелось ей, а не положенную пайку в едальне. Но только это долгожданное одиночество, о котором она молила Великую Мани долгие годы, теперь нисколько не радовало ее. Впрочем, не совсем так, конечно. Одной жить было все-таки уютнее, чем в забитом народом Доме Ремесленниц, где никогда нельзя было остаться в уединении хотя бы на минуту. Но к этому-то как раз Данка уже привыкла за долгие годы обучения в Сол и проживания на Плато Младших Сестер вместе с другими анай. Вот только, несмотря на уют, на душе все равно было стыло и пасмурно, как и во всем окружающем мире. И ничто сейчас не могло ее порадовать, ничто не могло утешить. А все дело было в этой тоске, в этом зове, что без конца тянул. Порой Данка сомневалась и задумывалась, может быть, и правда, все дело было в ее эльфийской крови? Ее родители когда-то давным-давно пришли в Данарские горы почти что с другой стороны мира, из-за Эрванского кряжа, что делил материк пополам. Они были рождены в тех землях, они утверждали, что покинули их потому, что задыхались в человеческих городах, потому что все там насквозь было пропитано ложью и смрадом разложения, сухим равнодушием, безразличием, злом. Но Данка не верила им до конца. Разве могло быть так? Коли там действительно все было так плохо, то как они вообще могли родиться в тех краях? И тем более понять, что им нужно эти края покинуть. Странное любопытство поднимало в ней голову, как настораживаются острые уши заинтересованного щенка, когда речь заходила о тех краях. Ману вообще никогда не говорила о них, предпочитая отделываться сухими фразами о том, что там все иначе, чем у анай. Мани порой пела песни из того мира, странные, заунывные, невероятно красивые песни про зеленый океан и холодные моря, про сильных людей, золотые дворцы до самого неба, про подвиги, о которых можно было только мечтать. Когда их всех учили в Доме Дочерей, наставницы рассказывали немного из истории того мира, во всяком случае, известную им со слов родителей Данки часть. Про Первую Войну и Короля Солнце, про Фаишаль, Цветок Жизни, про Танец Хаоса, который вот-вот должен был начаться. И все это должно было произойти там, за Эрванским кряжем, по другую сторону известного Данке мира и совершенно точно не с ней. В груди кольнуло, и она вновь потерла ладонью то место, где золотым узелком свернулся дар Великой Мани и крылья, полученные в Роще. Сомнения походили на муравьев, что ползли внутри нее, щекоча и щекоча ее нутро, расползаясь в разные стороны вместе с разбредающимися мыслями. Она не прошла последнее испытание, пока еще не стала полноправной анай. Она была всего лишь Младшей Сестрой, ничем не выделяющейся на фоне других, не обладающей какими-то особыми дарованиями, смирно дожидающейся возможности испить из Источника Рождения во время последней возрастной инициации и наконец-то стать взрослой. Но до этого ей оставалось еще целых три года. Три года в клетке, прутьями которой была невыносимая, исподволь растущая год от года тоска, причины которой Данка даже не понимала. Три года муки и непонятно ради чего. Неужто, когда она выпьет из Источника и получит способность рожать дочерей, что-то в ней переменится? Коли не смогли затушить терзающую нутро боль ни мантры ведьм, ни песни Жриц, ни прикосновения Богинь, ни даже погруженные в самое себя нечеловеческие глаза Держащей Щит, разве могла затушить ее последняя инициация? - Ты просто боишься, - пробормотала Данка, укоряя себя и чувствуя презрение к той слабости, что никак не давала ей решиться. – Ты просто боишься сделать то, что нужно. И чем дольше ты тянешь, тем больнее будет. Она ведь с самого начала прекрасно знала, к чему все идет. И все само складывалось, будто по маслу. Ману и мани отправились в очередную экспедицию под Кулак Древних, где искали потерянные царства, заброшенные давным-давно, а ее без каких-либо особых колебаний или раздумий отослали в Рощу под пригляд Великой Царицы. Крылья она получила прошлым летом и сейчас владела ими достаточно сносно, чтобы выдержать долгий перелет. Наставницы считали ее девочкой прилежной, послушной и талантливой, из тех учениц, которые просто не могут выкинуть какую-нибудь непредвиденную глупость, а потому никто за ней особенно не следил. К тому же, она попросила разрешения готовить и питаться дома, а не в едальне, а потому поварихи снабдили ее запасом снеди, которого должно было хватить на долгое время. Все сложилось к одному, а сегодня еще и выдался свободный день, когда занятий у нее не было, значит, к вечеру она не устанет после тяжелой тренировки. И вся ночь в ее распоряжении. Взгляд метнулся на восток, наткнувшись на толстенные стволы криптомерий, поднимающиеся вокруг и закрывающие обзор. Данка непроизвольно сглотнула. За этим частоколом дерева круглая чаша скал, затянутая сейчас плотным слоем облаков, которые не дадут разведчицам углядеть ее побег. Никто не узнает, что она ушла, до следующего утра ее и не хватятся, а к тому моменту она будет уже достаточно далеко, чтобы догнать ее было сложно. Эльфийская кровь даст выносливость и возможность не спать дольше, двигаться дальше, чем могли бы пролететь за день обычные разведчицы. И зима уже на исходе: последние метели укроют ее следы от преследователей, а затем придет теплая весна, и уже не будет нужды беспокоиться о пропитании, которого на это время хватит. К тому же, в степях Роура должно было быть теплее, чем в горах, а значит, и весна там придет раньше. Холодок сжал нутро, и Данка ощущала, как больно дышать. Не от сырого промозглого ветра, что пробирал до костей, но от страха. Даже сглатывать было больно, а сердце ныло и тянуло без конца. - Какой мне прок ждать последней инициации? – вновь прошептала она, вглядываясь в темную стену деревьев. – Разве это хоть немного уймет то, что терзает меня? Сейчас мне выдался шанс уйти незамеченной, этого от меня никто не ждет. Если я упущу этот шанс, другой мне уже не представится. Ведь так, Великая Мани? Она подняла глаза вверх, к затянутому серыми снеговыми тучами небу. Держащая Щит всегда говорила им: «Слушайте то, что внутри вас. Все ответы там, вы знаете их еще до того, как задаете вопрос. Просто нужно услышать». Данка всегда доверяла Держащей Щит и умела слушать ее, хоть последние годы больше времени проводила в становище Сол, чем в Роще. - Твоя ману прошла непроходимые Семь Преград, чтобы добраться туда, куда звало ее сердце, - тихонько напомнила себе Данка. – Тебе нужно просто быть такой же сильной, как она. Такой же храброй. Внутренний голос вкрадчиво напомнил ей, что ману тогда пустилась в этот путь вовсе не в одиночку, но Данка возразила ему, что у нее-то есть преимущество, которого у ману не было, - крылья. По воздуху пересечь ту местность будет легче, чем по земле. Да и в любом случае, особого выбора у нее уже не было. Его не было никогда. - Ну что ж, - она глубоко вздохнула и выдохнула большое облачко белого пара, которое тут же подхватил и унес прочь ветер. – Я пойду сегодня на закате, Великая Мани. Молю, благослови меня на этот путь. Только Ты можешь провести меня по нему и уберечь. Мир молчал, лишь холодный ветер шелестел в кронах криптомерий над ее головой. Стоял последний день зимы, промозглый и серый, и Данке казалось, что она только что прыгнула головой в пропасть, не имея крыльев. Но для того, чтобы научиться летать, нужно было хотя бы один раз упасть. Так говорила наставница Гутур, и, хоть Данка не слишком любила ее занудные нравоучения, произнесенные бесцветным голосом, но в этом наставница была права. Как и во многом другом, впрочем. Напоследок она поклонилась реке и запорошенной снегом иве на ее берегу. Попрощаться с родителями она не могла, они были сейчас далеко, но мани не раз рассказывала, что это дерево для них с ману вырастила Поющая Земле Иштум, и прощаясь с ним, Данка чувствовала, что кланяется им обеим: высокой и сильной ману с золотыми волосами и глазами ястреба, и задумчивой теплой мани, чьи руки были так нежны. Внутри рассерженным шершнем жалился стыд: следовало бы дождаться их, сказать им… но разве они отпустили бы ее? Пусть даже они видели в ее глазах тоску, пусть даже всегда чувствовали ее особенно остро и пытались сделать все, чтобы Данке было тепло, чтобы стало легче. Может быть даже, они обе знали этот неодолимый зов, что однажды сорвал их с места и заставил пройти через полмира, чтобы оказаться здесь, в Данарских горах. Но они ведь любили ее, а значит, в чем-то были слепы. Ей было страшно и очень холодно, словно и не было на ее плечах белого шерстяного зимнего пальто с глубоким капюшоном, способного выдержать и куда более сильные морозы. Но даже сквозь этот мороз Данка ощущала и что-то иное, что-то незнакомое. Как будто туго натянутую тетиву ослабили на волосок, и мягкое ощущение облегчения тронуло ее грудь впервые за долгие-долгие годы. Она тихо вздохнула, не веря в то, что чувствовала, приложила к груди припорошенную снегом белоснежную варежку. Кажется, впервые за всю ее жизнь ее посетило это чувство. Данке вдруг до боли захотелось, чтобы это облегчение стало больше, чтобы вся гора непонятного странного груза разом свалилась с плеч, но она строго одернула себя. Ты просила подтверждения тому, что делаешь, ты просила, чтобы тебе дали знать, правильно ли выбран путь. Вот тебе и ответ. Довольствуйся хотя бы этим. Дрожа всем телом на ледяном ветру, она заковыляла обратно по протоптанной в снегу тропинке, к становищу, укрывшемуся за Рощей, на которую из серых туч медленно посыпались первые снежинки. Начинался снегопад. *** Единственная свеча давала совсем мало света, и маленькое пламя дрожало, чадило, выбрасывая вверх неровный столбик черного дыма. Комната тонула в тенях, в углах помещения свернулась чернильная ночь, тараща на Вель свои внимательные глаза. И точно так же, с другой стороны маленького, обросшего узорами мороза окошка темнела неуютная ночь, последняя ночь уходящей зимы. В маленькой комнатке под самой крышей старого деревенского дома, что построил еще ее дед, было холодно, хоть вдоль стены и проходила труба, по которой должен был подниматься теплый воздух, прогревая помещение. Но труба была слишком стара, и в комнату Вель попадали разве что тонкие усики дыма, заставляя ее порой покашливать. Запах горящей бересты смешивался с запахом пыли, которой было полно в углах и на полках, где рядком стояли книги, на засушенном венке еще со Дня Солнца, который подарила ей Лайна, глядя смешливо и властно, как умела глядеть только она. Мать Вель ничего не могла поделать с пылью в комнате дочери, как бы ни ругалась, как бы ни билась над ней все эти годы. Не получилось у нее девочки, о которой она так мечтала, как и сына, которого так хотел отец. Получилось что-то лохматое и диковатое, с большими карими глазами и стриженой темной шевелюрой, что-то, что гораздо больше любило книги, чем людей. Но сейчас Вель склонялась не над книгой. Вовсе не над книгой. Пламя свечи мигнуло, какой-то шорох донесся снизу. Она встрепенулась, вскинула голову, напряженно вслушиваясь в ночь. Старое шерстяное одеяло сползло с худого плеча, и Вель рассеяно натянула его обратно, продолжая прислушиваться. Звук не повторился, и от сердца отлегло. Вновь повернувшись к столу, возле которого она горбилась на табуретке при свете маленькой свечи, она всмотрелась в старое медное зеркало, на тусклой поверхности которого уже не осталось ни следа от былой полировки. И в общем-то, ничего-то оно не отражало, да только Вель смотрела вновь и вновь, кусая губы, гадая, ожидая. Она знала, что хотела увидеть там. Ее отец был одним из служек в местной церкви, хотя сам гордо именовал себя не иначе, как Жрецом Грозара Громовержца. Человеком он был не злым, но чересчур усталым от тяжелой жизни, от работы, которая отнимала у него все время, от бесконечной бедности, в которой жила его семья. Кто будет делать богатые пожертвования церкви в богами забытой деревушке на западной окраине Ишмаила, там, где во все стороны только леса да болота? Подати, на которые содержались храмы, из столицы тоже доходили до них в весьма обкусанном виде, если доходили вообще через провинциальных чиновников, которым тоже с чего-то нужно было кормиться. Потому и их местный жрец, старый Минай, кривоватый, вечно поддатый мужичонка с лысой головой и клокастой бородой, ходил лишь в чуть менее латанном балахоне, чем отец самой Вель. И все больше топил свою не слишком-то приятную бороду в вине, чем следил за духовным развитием своей паствы. Отец Вель, Улай Даарнен, относился к своей службе гораздо серьезнее. Он был набожным человеком, в жизни желающим лишь одного: служить своим Богам, и не часто позволял себе клясть судьбу или жаловаться на тот жребий, что, жестоко посмеявшись, выплели ему Марны. Младший служка вместо жреца, дочь вместо сына, угрюмую, усталую от всего толпу не слишком-то приветливых деревенских вместо внимающей каждому его слову паствы. Отец редко улыбался, по крайней мере, в последние годы, когда сменился провинциальный голова, и денег до их деревни стало доходить еще меньше. Вель помнила, что много лет назад, когда она была маленькой, он много времени проводил с ней, смеялся, катал ее на плечах. Но это кончилось, как кончилось и ее детство. Теперь она тоже была при храме, хоть один только вид стенных росписей, намалеванных кое-как краской прямо поверх побелки, приводил ее в уныние. Но отец оставался неумолимым: раз боги не дали сына, значит, приходилось работать с тем, что было под рукой. И коли дочь не глянулась ни одному парню в деревне, значит, надо было пристроить ее Богам. Они-то точно не отвернутся, им нет никакого дела до ее сутулых плеч, взъерошенных волос, отсутствия округлостей, что так рьяно подчеркивали все остальные деревенские девушки. Лишь бы подливала масла в ладанки, счищала нагоревший воск с подсвечников, да возила мокрой тряпкой по полу, больше делая вид, что моет, чем по-настоящему вымывая. Кто там, в полутьме храма, будет смотреть, чистый пол или нет? Да и кому до этого дело? Крестьяне заходили сюда прямо с поля, натаскивая на сапогах мокрую грязь или сухую пыль, и под ноги себе они не глядели. - Ты должна усердно молиться, - твердил он усталым голосом, в котором не осталось даже настойчивости, лишь покорность всему. – Проси, чтобы Громовержец послал тебе мужа, детей побольше, добрый дом. Глядишь, и услышат твои молитвы. И Вель молилась, только совсем о другом, и вовсе не Громовержцу. Она просила Кану Защитницу и Эльву Красную, ту, что слыла справедливее всех, просила об одном: выбраться из этой проклятой деревушки, уехать как можно дальше отсюда, найти в себе силы сделать это. А когда поняла, что просить без толку, и что Боги все равно не слышат ни единой ее молитвы, бросила это делать и замкнулась в себе. У Вель был секрет, гораздо более важный, чем планы отца на ее судьбу или даже вера в Молодых Богов, хоть об этом она даже думать побаивалась. Да и секретом-то это назвать было сложно, так, крохотная ниточка, протянувшаяся через всю ее жизнь из далекого детства. Воспоминание о сне, что приснился ей когда-то давным-давно в саду под яблонями. Воспоминание о глазах, что смотрели на нее, требовательно и тихо, смотрели, ожидая чего-то. Эти глаза преследовали ее всю ее жизнь. Она не видела их цвета, но откуда-то знала, какие они: серо-голубые, мягкие, опушенные длинными густыми ресницами, чуть подкрученными на кончиках. Эти глаза буквально подчинили ее себе, и Вель помнила о них всегда: когда подметала сор, собравшийся на полу храма, когда отколупывала наплывший на подсвечники воск, когда помогала матери по дому или сидела в своей комнате, глядя сквозь маленькое мутное окошко на звезды над головой. Она знала, что рано или поздно придет день, когда она вновь увидит их. Она знала, откуда-то, сама не зная, откуда, что этот день придет, как знает ласточка о наступлении грозы, как знают птицы, где юг, на котором им зимовать. И искала их. Это-то и было ее тайной, о которой не должна была знать ни одна живая душа. Вель вглядывалась в глаза окружающих ее односельчан, пытаясь отыскать единственные нужные, но их не было. Чтобы иметь возможность видеть каждого приезжавшего в их крохотную деревню и первой узнать те самые глаза, она устроилась подметать полы и чистить стойла в единственную местную гостиницу под названием «Три дуба». Но заезжали в их глухомань только редкие торговцы, масленые сборщики податей, да редко-редко – сомнительного вида типы с бегающими глазами, которые явно стремились укрыться от стражи Первого Жреца. И ни один из них не был той, в ком так остро нуждалась Вель. Отчаявшись найти среди людей, она, дрожа от страха и не совсем понимая, что делает, шагнула на другую сторону. И если бы отец хотя бы прослышал о том, что она делает, он бы не ограничился поркой. За ужином он усталым голосом повторял, что в бедности их семьи и ничтожности их жизни виноваты лишь ведьмы, что смущают разумы людские и заставляют чиновников воровать, а разбойников – убивать. Вель молчала, старательно жуя то, что мать, выбиваясь из сил, пыталась приготовить из скудного набора овощей и редко – мяса. Она не поднимала глаз, чтобы страх не выдал ее. Она умела кое-что, о чем не знала ни одна живая душа. Или думала, что умела, и на самом деле все это грезилось ей, отчаявшейся выбраться отсюда, найти то, для чего она была рождена, потерявшей разум? Ей снились сны, в которых серо-голубые глаза преследовали ее, звали, манили, и со временем она научилась бродить в этих снах, искать в них ту, что много лет назад забрала себе за пазуху ее покой. И порой ей казалось, что в этих снах она встречает кое-кого живого, или не совсем живого, кто вполне осознанно говорил с ней. Что это были не совсем сны, но то, что можно было назвать контактом. В библиотеке при храме хранилось множество запыленных книг, которых никто не читал. Кроме Вель. Она прочла их всех, прогрызла от корки до корки, пытаясь выудить то, что ей было нужно. Часть книг повествовала о творении мира, о Молодых Богах, о том, как должно верить в них, как проповедовать их веру и нести ее людям, и их Вель едва пролистывала, морщась и не желая ничего из этого. Но были и другие, в которых описывалось, как найти и распознать ведьм, а также то, какой силой эти ведьмы обладают. Жадно перелистывая страницы, Вель вглядывалась в закорючки, истершиеся и побледневшие от времени. Часть написанного ужаснула ее, по крайней мере, то, что касалось чудовищных ритуалов, для которых использовалась кровь мертвых животных, испражнения и пытки над людьми. Но часть казалась вполне безобидной. Год Вель решалась на то, чтобы попробовать. Всего-то одно маленькое гадание в Ночь Зимы, таз с водой, в котором отражался танец свечи. Нужно было лишь произнести приговор и смотреть в эту воду, и она с бешено колотящимся сердцем смотрела и смотрела туда, а внутри все звенело от страха, что это – первый шаг к бездне. Что еще немного, и ее затянет в пучину, и она тоже станет ведьмой, практикующей все эти ужасные ритуалы. Ведь достаточно оступиться лишь раз, как все время повторял ее отец. Но что-то внутри нее горело и звало, что-то невыносимо толкало ее вперед, и она смотрела. В тот вечер не произошло ничего, и в рябящей от ее дыхания поверхности воды она видела лишь свое собственное отражение. Но ночью ей пришел сон, в котором вновь были те глаза, и на этот раз они казались как будто ближе. Словно тысячи лет или верст, или даже миров, что разделяли ее и обладательницу этих глаз, стали на волосок меньше. И с утра, проглотив холодный и липкий страх, Вель пообещала себе, что найдет ответ, во что бы то ни стало. А потом в их деревеньку повадился ездить торговец, седоватый мужичок в небольшом фургоне, набитом отрезами тканей, всевозможными мелочами, вроде булавок, ножниц, ниток, лент, словом, того, чего здесь от родясь не видели. И еще у него были книги. Они не слишком-то интересовали местных, потому что мало кто умел читать, но Вель, в тайне от родителей, на те жалкие медяки, что умудрилась скопить от работы в таверне, купила у него все, что он привез с собой, и торговец ее запомнил. На следующий год он привез книг уже специально для нее. Это были истории о странствиях и приключениях, стихи, повествования о героях минувших лет. Вель жадно глотала их одну за другой, пряча потом в лесу, в известном лишь ей одной дупле, и с каждой проглоченной страницей понимала, насколько мало она знает. Мир был таким громадным, а ее деревенька – такой крохотной. То, что говорил ей отец, было таким скудным, а то, чего он ей не говорил – богатым, ярким, полным жизни. Она отчаянно нуждалась в знаниях, тянулась к ним, как тянется росток к солнцу. Ей нужно было знать, что с ней происходит, и откуда те глаза, что терзают и рвут душу все эти долгие годы. Набравшись храбрости, она попросила торговца привести ей книг по истории мира. В храмовой библиотеке было несколько пыльных томиков с беглым изложением всего случившегося со времен творения мира Молодыми Богами и прихода эльфов, разбудивших жизнь. Но сколько бы Вель ни читала, а все слова казались ей неполными, лживыми, чересчур сухими. И они ничего не объясняли. Даты расплывались перед глазами, мешались друг с другом, и она никак не могла их запомнить. Имена превращались в одно единственное расплывчатое пятно. И ничто из прочитанного не давало ей ответа на вопрос… которого она сама не знала. Вслепую, как еще не открывший глаз только народившийся щенок, она лихорадочно искала, искала то, что ей было нужно, даже не зная, что это. И в книгах о религии этого она найти не могла. Старичок-торговец проникся к странной лохматой девчушке, голодными глазами глядящей на его книги. Вель подозревала, что для нее он специально сбивает на них цену, не могли же они и правда стоить медяки. Да и место в его повозке занимали, место, которое он мог бы выделить для более дорогих товаров, а, следовательно, – получить больше выручки. И все-таки торговец улыбался ей и продолжал привозить книги, на которые Вель набрасывалась, как умирающий от жажды на воду. В основном, это были хроники по истории Ишмаила, записки путешественников, воспоминания известных богатых людей. Долгими зимними вечерами, когда за окном было черным-черно, а в доме стыло, Вель, зарывшись в шерстяное одеяло, при свете слабенькой свечи вглядывалась в странные имена, непонятные слова, кое-как намалеванные схематичные карты. Она читала про края, где все жили иначе, совсем не так, как они. Про другие народы, которые так не походили на людей. Про обычаи, которые в ее деревне посчитали бы кощунством. И потихоньку начала понимать, что то, во что верит ее отец, вовсе не соответствует тому, как на самом деле устроен мир. И страх перед неизвестным начал уходить. Этому способствовали и косые взгляды деревенских, которые не понимали, почему она так коротко стрижется, почему не пытается понравиться кому-то и все больше жмется по темным углам, избегая людского общества; и тоскливые вздохи матери каждый раз, когда Вель вырывалась из ее рук и не давала пригладить свои торчащие волосы или отказывалась переодеваться в приготовленное для нее платье; и разочарованные угрюмые взгляды отца, который хотел от нее совсем не этого. Но это все, в общем-то, было совершенно не важно. Потому что Вель искала, ожесточенно искала ответа на свои вопросы, и это стремление горело в ее сердце ярче всех других. И раз ни семья, ни окружающие, ни даже Боги не могли дать ей того, что ей было нужно, она решила искать по-другому. Свет чадящей свечи дрожал, глаза Вель слезились от перенапряжения, но она упрямо вглядывалась в мутное зеркальце, больше похожее на обычную отполированную до блеска медную монету, только размером с ладонь. В одной из книжек, что она прочитала недавно, говорилось, что ведьмы могут получить ответ на свои вопросы, задавая их зеркалам. Для этого нужно зажечь свечу в особенную ночь, например, ту, что разделяет зиму с весной или лето с осенью, и долго-долго всматриваться в зеркало, шепча заговоры для Теней, что обитают по ту сторону мира. Отец говорил, что эти Тени – опасны, что они охотятся на людей и высасывают из них душу, сводят их с ума, но Вель уже вдоволь наслушалась чужих нравоучений и слишком отчаялась найти причину своей тоски, чтобы бояться чего-либо. Заговоров никаких она не знала, потому просто смотрела. Ведь когда-то у нее получилось с водой. Да и пару раз во сне она видела каких-то странных светящихся существ, которые, кажется, что-то говорили ей. Вель не помнила точно, но ощущение после этих снов оставалось вполне реальным, а коли так, значит, они действительно были. Ведь были же те глаза! Пусть сколько угодно она считала это сном или грезой, да неважно чем. Так много лет они преследовали ее, и сейчас она должна была узнать. Невыносимо долго тянулись минуты, и глаза начали болеть, потому что Вель боялась моргать, чтобы не пропустить то, что могло промелькнуть в зеркале. Только там ничего не было. Сколько бы она ни смотрела, сколько бы ни вглядывалась. Горечь разлилась внутри, и она со вздохом отложила зеркальце на стол, а потом запустила пальцы в непослушные волосы. В доме было тихо, лишь едва слышно шуршал за окнами ночной ветер. Тускло горели звезды сквозь квадратик окошка перед ней. И чего она только ждала, на что надеялась? Вель отняла руки от лица и взглянула на свои ладони, словно на линиях и сгибах могла прочитать хоть какой-то ответ. Раз сами Молодые Боги не отзывались на зов смертных, почему должен был ответить кто-то еще? Почему чудо должно было случиться именно с ней и именно сейчас? Ведь все знали, что никаких чудес на самом деле не бывает. Даже Лайна твердила об этом Вель, не говоря уже об отце и матери. Лайна, единственная, кто по удивительному стечению обстоятельств был добр к ней. Самая красивая девочка из деревенских, с густыми каштановыми волосами, с темными глазами и тонкими чертами лица. Ее отец был мельником, а потому жил получше других, в каменном доме чуть в стороне от деревни, у ручья. И каждый раз, когда он вместе с дочерью приезжал в деревню, все местные парни сходили с ума, глядя на Лайну умильными глазами, словно кобели на случке. И Лайна вовсю строила им глазки, улыбалась, флиртовала, но никому конкретно пока еще своего предпочтения не отдала. И с Велью вела себя почти так же, отчего та то краснела, то бледнела, то горела, будто брошенная в алое жерло костра деревяшка. И никак не могла понять, чего же, в конце-то концов, хотела от нее дочь мельника. Они познакомились через родителей лет пять тому назад. Мельник был человеком набожным и часто приезжал, чтобы исповедоваться и принести какие-никакие пожертвования храму. Жрец Минай слишком часто бывал пьян, а потому службы мельнику проводил отец Вель. А его дочка, любопытная и остроглазая, скоро приметила слоняющуюся по полутемному помещению церкви Вель и, естественно, подошла поглядеть, что это за лохматое чудо такое. Она первой обратилась к Вель, и к своему огромному удивлению Вель поймала себя на том, что с удовольствием рассказывает ей про себя. А потом и про книги, которые уже прочитала, про свою жизнь, про мечты. И Лайна охотно отвечает ей. Так и подружились. Только вот уже через год Вель начала замечать странный взгляд Лайны, которым та смотрела на нее, когда они встречались раз в неделю в деревенской церкви. Взгляд этот был каким-то… оценивающим и очень-очень специальным, адресованным ей одной. И улыбка у Лайны была для нее припасена, тоже особенная, самыми краешками губ, улыбка, от которой тонкие сеточки морщинок нежности залегали в уголках ее глаз. Улыбка, ради которой все местные кобели готовы были из порток выпрыгнуть, а Вель она почему-то доставалась совершенно задаром. Вель чувствовала подвох в этой улыбке и в том, как Лайна относится к ней. Та часто делала Вель небольшие подарки, в основном приятные мелочи, а узнав, как та любит читать, начала привозить книги. Она была внимательна и заботлива, обходительна, с ней всегда было весело. И вскоре Вель настолько расслабилась в ее обществе, позабыв обо всех своих подозрениях, что позволила ей себя поцеловать. Не в губы, конечно, так ведь целовались только суженные или уже вступившие в брак пары. Лайна чмокнула ее куда-то за ухо, впервые в жизни обожгла кожу Вель горячим дыханием, и когда та настороженно отскочила от нее, только бархатисто рассмеялась. С тех пор-то все и началось. Вздохнув еще раз, Вель взялась за края шерстяного пледа на плечах и приподнялась на табурете, аккуратно, чтобы он не скрипнул, чтобы родители, не дай Боги, не услышали, что она делает. Задув свечу и поджимая озябшие пальцы ног, она бесшумно прокралась к своей узкой кровати и забралась на соломенный тюфяк, дотянув до самого подбородка шерстяное одеяло. Горечь терзала нутро, и в груди было так тяжело, что Вель принялась неосознанно тереть ребра кулаком. Ну что ж, еще раз не получилось. С другой стороны, чего она ждала? Может, еще лет пять тому назад она и могла надеяться на то, что ее способ сработает, что колдовство удастся. Но ведь это все вранье, это все сказки, которые рассказывают для детей. И все ее сны – не более, чем сны, а те серо-голубые глаза, которые она так ищет, так ждет, - это тоже всего лишь сон из далекого-далекого детства. Никакая она не ведьма, нет у нее никакой особой силы. И пора уже ей заканчивать заниматься ерундой. У нее есть Лайна, у нее есть книги, и однажды, наверное, придет день, когда она сможет жить так, как ей бы самой хотелось. Продаст проклятый клочок земли и сбежит в город, а там найдет, чем прокормиться. В конце концов, она грамотна, читать и писать может, а значит, можно будет наняться в какую-нибудь лавку, помогать ее владельцу вести дела. В глубине души Вель прекрасно понимала, что все эти мысли – так же глупы, как надежда найти те глаза. Кто будет покупать клочок земли в этой глуши? И сколько она выручит за него? И сколько лет ей будет, когда отца с матерью не станет, и она сможет распоряжаться этим наследством? Скорее всего, она будет уже чересчур стара, чтобы сниматься с места и куда-то идти. Но человек должен держаться хоть за что-то, пусть даже это что-то – ложь. - Мир, который ты создал, Грозар, состоит из одной лишь лжи, - тихо прошептала Вель в темноту и постаралась заснуть. Только вот вместо сна пришло какое-то оцепенение, странное, словно на грудь навалили целую кучу камней. Она вроде и спала, а вроде бы и нет, во всяком случае, тягостное ощущение полудремы никуда не делось. А еще Вель видела какую-то белую фигуру, окруженную ореолом золотого света. Эта фигура вроде бы даже летела сквозь метель на фоне каких-то громадных серых скал, борясь с бьющим в лицо ветром и целыми пригоршнями снега, которые кружила вокруг нее вьюга. И отчего-то Вель чувствовала, что у нее – те самые глаза. Через некоторое время тяжелый сон без сновидений сморил ее, и на утро осталось лишь смутное ощущение чего-то мягкого, чего-то очень важного, ускользающего от нее, когда она пыталась вспомнить, словно туман, таящий под лучами утреннего солнца.