Commentarii de Bello Panemine (Записки о Панемской войне)

      «Почему когда мужчины и женщины моются вместе в одной бане, и купаются рядом в том купальном костюме, что дан человеку от рождения, это у нас считается пристойным, но ни одна из женщин-фрельсе не позволит себе показаться на людях, не заплетя длинные волосы в тугую косу (недаром нашим зрителям так понравилась Эвердин) или, как минимум, не убрав их в узел? Почему ходить босиком незазорно, хоть бы и на заседание Альтинга, а открыть коленки — оскорбить нравственные чувства? Наконец, что такого мы находим в поясе?» В этот момент Труде вспомнила, как затягивала пояс на Твилл, тогда еще не ставшей падчерицей Харальдссона, и в очередной раз на неё обрушилось преследующее её чувство вины…       Все эти сложные и очень плохо вязавшиеся одно с другим представления о приличиях её родной страны основывались, разумеется, на страхе. Добропорядочным дамам-фрельсе было бы стыдно походить на женщин-бондов, обитавших в оранжереях и мастерских. Нарочито короткая и свободная, часто даже вызывающая одежда и распущенные волосы были приметой тех, кто провалил Авантюру или отказался от своего шанса, и не нашлось бы такой фрельсе, что не была бы в ужасе от мысли, что её примут за неудачницу, достойную лишь жалости. Так что муки унижения, накануне гибели выпавшие на долю прекрасной Грации, были отлично понятны Труде, и, ещё раз посмотрев добытый при помощи Крессиды ролик, она вновь искренне посочувствовала капитолийской диве. А заодно и самой себе…       Решение было, однако, принято, и надо было думать о том, как его исполнить. В конце их вчерашнего разговора Ялмар посоветовал ей попробовать выгулять свой наряд хотя бы за день до решающего визита к президенту, запланированного на вечер после индивидуальных показов. Чтобы хотя бы самую малость к нему привыкнуть. Идея поначалу показалась Труде ужасной, однако, очень скоро, буквально, пару часов спустя, она неожиданно почувствовала правоту своего коллеги: в одном из шкафов их посольского особняка она нашла клетчатую фланелевую рубашку такого богатырского размера, что, никогда не считая себя девушкой щуплой, увидела себя в ней маленькой куклой. Чтобы ладони не утонули в рукавах, их пришлось закатать по локоть, а шея нескладно торчала из широченного ворота, но это было неважно — все эти мелкие недостатки искупались главным достоинством — нижний край рубахи доходил почти что до её колен, что оказалось исключительно важным для её душевного самочувствия. Когда в довершение всего она подпоясалась широким поясом со стальной пряжкой, настроение переводчицы улучшилось окончательно, и она легла спать в сладких мечтах о завтрашней вылазке.       На следующий день, однако, всё, после обязательной разминки и бани, повторилось, как накануне. Сомнения. Какие-то недобрые мысли. Скитания по этажам в полном одиночестве. Труде уговаривала себя, что здесь, в Капитолии, всё не так, как у неё на родине, что здешним всё по барабану, что их несколько миллионов, и все, кого она встретит сегодня, увидят её в первый раз, а когда увидят в следующий, на экране, то ничего не вспомнят, а если и вспомнят, то всё уже будет неважно… Уговаривала, но не поддавалась на свои же уговоры. Не помогало даже воспоминание о приёме в доме Теренции — костюмированный раут не в счёт. Несколько раз она уже было подходила к калитке, но за ней словно кто-то поставил силовое поле… В бесплодных метаниях прошло всё утро и полдень, и вот уже дневной зной начал умеряться легким ветром.       Отважилась переводчица только после четырёх, выскочив на улицу с таким видом и ощущением, словно нырнула в омут. Поначалу ей казалось, что все прохожие будут пожирать её глазами, показывать пальцами и отпускать нелицеприятные, а то и откровенно непристойные реплики. И тайным желанием было пройти весь заранее намеченный путь: прямо через Площади Парадов, оттуда чуть-чуть наискосок по проспекту Славы, затем повернуть на девяносто градусов на аллею Согласия и дойти по ней до Солнечной набережной (всё вместе около 3 километров) — и никого не встретить на своём пути. И, пройдясь немного по берегу озера, вернуться домой. Тщетность своей мечты Труде осознала очень скоро. Первые прохожие, кто по одиночке, кто парами и небольшими группками, все одетые по местной моде, стали попадаться буквально через пятьдесят шагов, и первым желанием переводчицы было немедленно спрятаться, выждать удобный момент и вернуться в посольский особняк. И от первой встреченной парочки пожилых аборигенов, облачённых в расшитые золотыми птицами пурпурные пиджаки и пунцовые туфли на высокой платформе она просто отвернулась в сторону, сделав вид, что рассматривает вершину росшей между тротуаром и проезжей частью пальмы, лишь бы только не увидеть их глаза, вне всякого сомнения, насмешливо-оценивающе-осуждающие… «Милая, а как ты собираешься говорить со Сноу?» Это был внутренний голос. «Ты же стесняешься стареньких петушков… Цецелия на твоём месте…» — «Откуда тебе знать!» — вступила она в мысленный диалог с самой собой. На следующую группу — двух дамочек с разрисованными лицами и одного кавалера в салатном парике — она пошла уже, подняв голову и заставив себя подавить неприятное чувство. Труде почему-то решила, что смотреть на встречных надо так, словно смотришь насквозь, с лёгким презрением, а ещё попытаться мысленно выключить слух, чтобы не расстраиваться, если кто ляпнет что-то обидное. Своё внимание она направила на дома причудливой формы — здесь были звезды, распускающиеся лилии, древние свитки и странные механизмы, кулинарные изделия и вылупляющиеся из яйца цыплята, и еще что-то такое, что было не дано понять не только её воображению, но, видимо, и воображению того архитектора, что их проектировал, оставляя между ними достаточно пространства для деревьев, что в месяцы летнего зноя спасали капитолийцев от солнечных лучей живительной тенью, а во время уже начинавшей чувствоваться в воздухе осени радовали их глаз красновато-золотистым и самоварно-медным многоцветьем увядания. Видеть их вот так, вживую, вдыхая лиственный аромат и слушая звуки огромного города, было совсем не то, что рассматривать детали на хорошо известных ей картинках, и это зрелище окончательно захватило переводчицу, в какой-то момент совершенно забывшую о встречных прохожих. Едва ли она могла бы вспомнить, как её вынесло на набережную, за которой открывался вид на небоскрёбы Бриллиантового Ромба. Тот, кто придумал назвать её «Солнечной», явно не промахнулся мимо цели. Шириной не менее трёхсот метров она состояла из проезжей части, тенистого бульвара и просторной, не менее метров шестидесяти террасы, построенной вдоль берега. Вымощенная тёмными, почти чёрными гранитными плитами, она была весь день залита солнцем — подошвами ног Труде моментально почувствовала накопленный ими за день небесный жар. Ходить босиком по горячим камням не было для неё никакой проблемой, но такая прогулка определённо перестала приносить ей удовольствие, и потому свободная скамейка у края террасы подвернулась очень кстати… Устроившись поудобнее, она принялась изучать городские силуэты на противоположном берегу, чей вид в клонящемся к закату на фоне гор солнце приобретали какие-то фантасмагорические черты. Не пренебрегала переводчица и огромным висящим над кварталом богатеев экраном, где реклама завтрашнего обсуждения итогов индивидуального показа перемежалась портретами Победителей прошлых лет с краткими текстовыми пояснениями и наиболее яркими эпизодами из их поединков. — Можно присесть, мисс Грация? — чуть насмешливый голос прервал её одиночество. — Садись, я не против, — ответ девушки прозвучал не слишком вежливо, но каким, собственно, должен был быть ответ хамоватому капитолийскому хлыщу, чьи короткие выкрашенные в голубой цвет волосы были усеяны серебряными четырёхконечными звёздами полностью совпадая с тоном и узором атласного пиджака. Белоснежные брюки и такого же цвета лакированные туфли с серебряным кантом дополняли его одеяние, переливающееся в заметно клонящемся к вечеру солнечном свете. — Как тебя зовут? — фамильярно поинтересовался молодой нахал, бухнувшись на скамейку справа от неё. — Ты меня уже назвал по имени, — язвительно ответила переводчица, — меня оно устраивает… — Ты что, сердцемилка? Или просто сбежала от богатого папика? — он как-то неуверенно, словно стесняясь, осмотрел Труде — ее голые пятки, беспорядочно разметанные по плечам непослушные волосы и мужскую рубашку заметно не по росту. — Что за бред? — высокомерный ответ не очень-то вязался с ее нарядом, отчего прозвучал еще более интригующе, — Разве честная капитолийская девушка не имеет права насладиться последними днями летнего тепла и как следует расслабиться? — Расслабиться? — удивленно произнес парень, — ты часом не больная, как эта… как её там… — он ненадолго стих, вспоминая выпавшее из головы имя, -… Энни?.. Разве так расслабляются? — А как? С колодками на ногах, с которых боишься грохнуться, с веригами на спине и груди, чтобы держать осанку, и с кучей всякого цветного дерьма в волосах? — говоря эти слова Труде вспоминала последние две недели, когда каждый день они экспериментировали на студии с ее сценическим образом. Это было интересно. Первые пятнадцать минут, потом начинался какой-то унылый ад… Никто не знал, как должен выглядеть совершенно новый участник старого шоу, и всякий стилист считал своим долгом испробовать что-нибудь свое, отталкивая и перебивая других, но каждый раз главный распорядитель, глядя на её очередной наряд, обрушивался на лишённых изобретательности и вкуса недотёп… — Лично мне, чтобы по-настоящему отдохнуть, нужно погулять босиком, — она попыталась движением головы забросить распущеннные волосы себе за спину, но так ловко, как это выходило у девок-бондов из оранжерей, у неё не получилось, не хватало ни опыта, ни сноровки… «Как они им не мешают… Лучше голову побрить, чем вот так», — подумала она про себя, капитолийцу же ответила, попытавшись придать своему голосу оттенок уверенности в себе и основательности, — Только когда я босиком, я свободна и счастлива, когда подошвами ног я скольжу по отполированным веками тёплым камням, когда меня обдувает чуть заметный свежий ветерок и слегка пригревает ласковое солнце, когда всё вокруг меня складывается так, как в сегодняшний чудесный вечер, тогда я чувствую, как моё тело наливается новой силой… Вот ты говоришь, что ты любишь Капитолий, а ты можешь сказать, какой он? Гладкий и нежный как шелк или, наоборот, грубый как наждак? Горячий, как сковородка или теплый, как руки мамы? Приятный он или отталкивающий? Высушенный, как бетонная плита, или влажный, как морской берег? Липкий и пачкающий, моментально пристающий к ногам черной грязью, как покрытый вареньем пирог, или стерильно чистый, как политая белой глазурью тарелка в доме аккуратной хозяйки… Пока между твоим миром и тобой полоска из кожи мертвой свиньи, забитой в 10 дистрикте, ты не ответишь на такой вопрос… Не найдёшь, что ответить… — закончив слегка наигранным тоном, словно то был сценический монолог, она повернулась к невеже и произнесла примирительно, — Тебя, кстати, как зовут? И что ты знаешь про Энни? — А, пожалуй, в твоих словах что-то есть… — задумчиво протянул неприятным голосом собеседник, глядя словно мимо Труде, — помню фурор, что произвела некая Джоанна Мэйсон, когда на парад трибутов и интервью Цезаря… стилистка Милли вывела её босой королевой лесной чащи.* Только что пересматривал её фантастический сезон, когда узнал, что её выбрали на Квартальную Бойню… А про Энни? Про Энни я ничего особого и не ведаю, просто так… ну, разве что она девушка явно с приветом… я же по мере сил увлекаюсь Играми, как все мои друзья и подруги. Конечно, я собираю кое-какие детальки о победителях… Меня Фортунат зовут, если что… — он немного замялся и после паузы осторожно спросил, — А тебя что, совсем не интересуют Игры?       Труде ничего не ответила капитолийцу, только загадочно улыбнулась, он же продолжил свои вопросы: — И у тебя что, на самом деле много работы? Это сегодня так редко… — Знаешь, Фортунат, — Труде говорила так, словно не слышала парня, — у Джоанны до победы было едва ли больше одной пары туфель. Она их, конечно, берегла, и оттого фантазия стилистки была ей… — Откуда ты знаешь, что в дистриктах живут именно так, как ты говоришь? — А разве там также сыто и благополучно, как у нас? — Конечно, чуть-чуть похуже, но и не так плохо, как говорят некоторые болтуны, а вы им верите и… — в этот момент девушка повернулась ему всем корпусом, он увидел белую розу над левым ухом и осёкся. — О, нет, продолжай, пожалуйста, я в нетерпении узнать, что там говорят некоторые болтуны, — снисходительно сказала переводчица. — Болтунов я не слушаю. Они клевещут на мой родной Панем, говоря, что мы, жители Капитолия кого-то там угнетаем… Ххх! Угнетаем?! Да мы их спасаем! — Фортунат словно поймал какую-то волну и определенно начал горячиться, — Это мы их кормим продуктами, что производятся на заводах Капитолия из их никчемного сырья, это мы строим им заводы и шахты, на которых эти недалекие людишки зарабатывают себе на жизнь, это мы лечим их от всех известных человечеству болезней лекарствами, что создаются в наших лабораториях! И, наконец, это наши ребята делают так, что в этом мире ещё есть мир, а иначе они все давно перегрызли бы друг друга, потому что между ними самими — вечная смертельная животная вражда… Да без нас все эти неудачники и тупицы давным давно загнулись бы! И какая нам благодарность? Они, их деды и прадеды, подняли оружие, чтобы убить всех нас с тобой. Старых и малых. Беременных и увечных. Они шли резать, жечь, распинать и сажать на кол. Их ненависть к исполненному любви, добра и заботы о ближнем Капитолию — это ненависть неблагодарного пса, который кусает руку своего милосердного хозяина. И если у них в жизни есть какие-то трудности, то только они сами виноваты в своих несчастьях.       Будь в этот момент на месте валльхалльской переводчицы Кэтнисс или, не дай Бог, Джоанна или даже Энни, франтоватому капитолийцу пришлось бы плохо. Труде тоже чувствовала, что начинает закипать, однако, старалась не выдавать свои чувства. В конце концов, это не её страна и не её дело, потому вместо того, чтобы ломать своими возражениями такой превосходно подогнанный и дистиллированный образец классического «имперского дискурса» (так, насколько она помнила, называлось это дивное явление), лучше запомнить его как можно подробнее, раз уж появилась такая возможность. И только лишь для того, чтобы несколько стимулировать и подправить в нужное ей русло течение потока сознания её собеседника, она намекнула ему про Игры… — Игры?! — в голосе Фортуната слышались одновременно убеждённость в своей правоте, недоверие, а также недоумение и лёгкая обида на девчонку, оказавшуюся настолько примитивной и недалёкой, что не знает совершенно очевидных вещей, — Так они же счастливы в них участвовать! Какие они радостные выходят на Жатву, с каким вожделением они надеются, что выберут именно их, и как горько плачут, когда губы эскорта произносят чьё-то чужое имя, а место добровольца уже занято… Как можно лишать этих бедных людей настоящего праздника жизни и надежды стать кумиром для всех?       Она слушала, льстиво поддакивая Фортунату, до конца раскручивая свой шанс услышать и понять, как видят себя и свой Панем столичные жители. — И вот за всё за это бесконечное человеколюбие мерзкая Грация хотела убить Президента Сноу, а ей начали подражать. И ты тоже ей подражаешь! — теперь на на её одеяние он смотрел уже с явным неодобрением. — Я всегда думала, что в нашем Капитолии никто и никогда не обращает внимания на то, кому и как удобно гулять по набережной, — переводчица демонстративно мягко и бесхитростно отреагировала на его наезд, — я как-то никогда не интересовалась ни её песенками, ни её судьбой, ни музыкой, ни политикой… Эта Грация, она что, на самом деле так популярна? — Была, — ответил капитолиец, — пока в прошлом году не появилась «Огненная Китнисс», — и он совершенно неожиданно сложил три пальца в хорошо известном жесте. («Ну ты, блин, даёшь…», — пронеслось в голове Труде, и ей пришлось отвернуться в сторону и прикрыть рот ладонью, чтобы хлыщ не увидел её язвительной улыбки)       Объяснение жесту переводчица нашла моментально. Экран над Бриллиантовым Ромбом показывал фрагменты из последних Игр: только-только Кэтнисс выстрелила в Марвелла и встревоженно смотрела на Труде и Фортуната, заняв своим угловатым лицом весь экран. — Она тебе нравится? — Я от нее без ума, как и все вокруг… — ответил он тоном фанатичного поклонника, — Слушай, — в развязной манере появилось какое-то новое звучание, — я всё смотрю на тебя и не могу понять, кого ты мне напоминаешь? — Проще простого. Диадему. Дистрикт Один. И не тебе первому. Твоя любимая Огненная Китнисс была так напугана моим сходс… — Ты что, знакома с ней? — Сидели как-то раз тёплым летним вечером на мягкой траве и болтали, как сейчас с тобой? — Так вы друзья? — Друзья… — она сделала паузу и пристально посмотрела в лицо Фортуната, — Друзья?.. Друг — это тот, кто готов отдать за тебя жизнь… Ты уверен, что такие встречаются часто? У тебя такие есть? — Труде помолчала немного еще и продолжила уже немного через силу и с явным сожалением, — Нет, мы с ней не друзья. Но ты прав, она чем-то располагает к себе. С ней хочется дружить… — Невероятно? Ты меня совсем заинтриговала, кто же ты всё-таки? Тайный агент? — Нет, нет, — улыбалась Труде, — я с телевидения. Работаю в команде Фликерманна. Завтра у них индивидуальный показ, послезавтра интервью, потом — бойня. Так что сегодня последний выходной… — Понимаю-понимаю… Расслабляешься, как умеешь. Ух! Прямо дух захватывает! Ты видела их вблизи? Говорила с ними? — Фортунат говорил торопливо, словно не верил своему счастью. — Расскажи мне! — Что именно? — Как она? В смысле… Кэтнисс? — Нормальная девчонка, как… — Да не об этом я, — с досадой бросил Фортунат, — как она была одета, в тот вечер? — А-а? Это… — улыбнулась Труде, — что-то яркое типа платья бюстье в цветах золота. Естественно от Цинны… — А обувь? — не унимался поклонник игр. — Мы обе были босые и ей это превосходно подходит, хотя, мне кажется, — она вытянула перед собой ногу и несколько раз покрутила ступней в воздухе, — у меня более изящные ножки… — И ты регулярно…? — Конечно. И именно от них я кое-что знаю о жизни в Дистриктах, кое-что такого, что не можешь знать ты… Впрочем, это всё не так уж важно. — Слушай, пойдём в «Лазоревый Рай». Отличное место! — Я-то пойду, но у меня нет желания бежать за париком и каблуками… — Да ладно тебе, Грация… — Вообще-то, меня зовут Делли… — Тем более! В «Раю» полно сердцемилок, тебя оттуда никто не выгонит… Только. — Прикрыть розу? — понимающе спросила Труде, и в ответ на его кивок, завернула цветок внутрь раскидистой шевелюры.       Солнце заметно опустилось, затерявшись посреди небоскрёбов, в вечернем августовском воздухе появились лёгкие нотки холода, в то время как мощёная набережная по-прежнему хранила дневное тепло. От этого сочетания на девушку повеяло чем-то родным, тем наслаждением, которое она испытывала, когда весенним днём гуляла по нагретым лучами дневного светила камням обдуваемая холодным ветром с окружающих посёлок заснеженных вершин. Этот неожиданный домашний привет был так приятен особенно сегодня, накануне дней, в которые всё и решится…       Толпа в «Лазоревом Раю» вполне оправдала ожидания Труде. Такие же молодые балбесы обоего пола, как и Фортунат, с разговорами о нарядах, татуировках, каких-то музыкальных новинках и, более всего, об Играх. Новые условия Бойни всколыхнули память о победах минувших лет, и все вокруг обсуждали детали прежних арен, кто-то по впечатлениям от просмотра повторов, кто-то, их слушали с особенным вниманием, по воспоминаниям от туристических поездок на места нахождения отыгравших своё стартовых площадок… — Попрощаемся, — по прошествии пары часов, проведённых в лазоревом гаме, Труде дала понять, что ей пора перейти к более спокойному отдыху перед тяжёлыми днями. — Мы ещё увидимся? — Не знаю, по крайней мере, пока будет работать наш забойный цех, точно нет. Впрочем, ты меня можешь увидеть на экране. Завтра, во время разбора оценок и послезавтра во время интервью, в зале. — Как же я тебя узнаю, Делли? — хмыкнул Фортунат, — ты же явно будешь… — Ясно… Может, по белой розе. — А если её не покажут? — Хорошо, я дам тебе знак. И совсем не тот, что тебе внушила твоя тайная любовь… Смотри внимательно.       Сложив средний и безымянный пальцы трубочкой и перехватив их большим, она словно рожками ткнула мизинцем и указательным в грудь Фортуната* и, пока тот не успел опомниться, побежала в темноту.