Commentarii de Bello Panemine (Записки о Панемской войне)

      «Хорошо было всё-таки придумано про Луну и вечную молодость… Ведь правду говорят, там, где диктатура, надо только заполучить в руки самодура, и тогда со страной можно делать всё…», — довольно думала про себя Труде. Выбравшись из президентской постели, она стояла, переминаясь с ноги на ногу, перед огромным, во всю стену, старинным зеркалом. Это была какая-то неведомая ей прежде радость рассматривать себя со всех сторон в темном стекле, поворачиваться к нему то одним, то другим боком, пока расчесываешь волосы удобным гребнем, на скорую руку завязываешь их узлом и заправляешь в них неизменный цветок. В Валльхалле подобных зеркал не водилось — любоваться своим телом считалось там, особенно для фрельсе, чем-то едва на грани приличного, и переводчице никогда не приходилось задумываться, хороша ли она собой… В голове меж тем мелькнула мысль, что дома ей будет явно не хватать такого великолепного зеркала, когда она, покончив, наконец, с причёской, натянула слипы и, погоревав о разорванной Сноу фланелевой рубашке, уже начала прикидывать, что покидать дворец ей придётся, завернувшись в скатерть. И тут прикосновение к голому плечу чего-то, напоминающего колючую одёжную щётку, заставило её вздрогнуть.       — Обожаю старые зеркала, — своей бородой Сноу прочертил синусоиду, соединив ей одну ключицу с другой — когда смотришься в них, разглаживаются морщины, и вновь чувствуешь себя молодым… Но самое главное, за что я люблю такие стёкла, это за то, что они скрывают великие тайны. Такие, что способна открыть только великая любовь. Ты хочешь знать тайну этого зеркала? — заметив легкое движение подбородка девушки, он протянул ей сверток, — В обмен на испорченное…       Это была женская кофточка явно не по размеру переводчице. В туловище и рукавах она была коротковата, а в остальном весьма свободна. Подвернув на ходу манжеты, чтобы недостаток не был чересчур заметен, Труде подала неведомо когда успевшему облачиться в парадный белый сюртук президенту локоть, и они вплотную подошли к блестящей поверхности.       Лишь только Сноу нажал на замаскированную под завитушку золоченой рамы клавишу, зеркало бесшумно поехало влево, и из-за всё увеличивающейся щели на Труде повеяло ледяным холодом. Вырывавшиеся из проёма клубы белого тумана оседали на волосах и рубашке холодной изморосью. Машинально она начала застегивать пуговицы, умом понимая, что тонкая ткань никак не сможет защитить ее от морозного поветрия.       — Прошу! — галантным жестом Сноу пригласил её войти, лишь только в зазеркальном помещении зажёгся яркий свет. Труде понимала, что они входят в морозильную камеру и ей, как есть босой, придётся ступить на пол, покрытый толстым слоем льда. Но разве даром прошло для неё время обета, научившее её всему, что ей предстоит… Сначала, как обычно, когда ходишь босиком по снегу или льду, последует прилив бодрости, переходящий в эйфорию, и она, конечно, сумеет его как следует растянуть, по мере сил не давая лёгкости смениться оцепенением, переходящим во всё усиливающуюся боль, от которой позже стиснет голову и перехватит дыхание. Если бы только можно было бы бежать, как Цецелия на Арене, и разогреть себя движением, думала переводчица, но её кавалер, похоже, напротив, был настроен на церемонную беседу, во время которой положено стоять как вкопанной, храня элегантную позу. Оторвать пятки и кончики пальцев, сокращая площадь соприкосновения с ледяной поверхностью — это она, конечно, сделает, а там, как получится…       — Мой секрет, любовь моя! — с этими словами он сорвал ткань с чего-то лежащего на полу, по виду напоминающего сложенный тюфяк, — истинный секрет! «Вот где состоялся настоящий перформанс Грации Белл…» — пронеслось в голове Труде, которая, впрочем, не выказала Сноу какого-то особенного удивления или страха. Не то, из-за поглотившей почти всё её внимание напряжённой борьбы с холодом, не то из-за выработанной за годы работы на валльхалльских Авантюрах привычки спокойно относиться к виду мертвых тел.       — Она ведь до сих пор красивая, моя Грация, не правда ли… что скажешь? — и он показал Труде на замерзшую глыбу, в которую превратилась прославленная певица… Приняв ее ответный кивок головы за знак согласия, президент щелкнул пальцами по стене в известном ему месте, — перформанс, дорогая Фиделия, был здесь и только здесь. Всё остальное — развлечение для школьного капустника в самом нищем из наших дистриктов. И тут в комнате раздался голос. Голос живой легенды Капитолия, останки которой, превратившиеся в кусок замороженного мяса, лежали на ледяном полу.       — У неё был чудесный голос, — продолжал откровенничать президент Панема, — редкостнейшее контральто… Сама сейчас услышишь! Действительно, голос был сильным, обладавшим очень своеобразным тембром. Его хозяйка умоляла, просила, проклинала и плакала, стенала и ругалась самой забористой трущобно-великосветской бранью гримёрок и подворотен, той самой бранью, что Труде так и не смогла выбить из гордой Твилл. «Кого-то мне напоминает?!», — сверкнуло в мозгу у переводчицы, и тут же, едва ли не раньше ей пришёл ответ. Это же Дафна из 58-х Игр. Покалечившая саму себя, умолявшая Цецелию ударом копья прекратить её муки и умершая от холода в снежной пустыне. «Так вот что стояло за ареной изо льда? Сноу просто оказалось мало замерзшей на его глазах насмерть Грации…» Запись, тем временем, и не думала прекращаться, наполняя пространство комнаты возгласами несчастной старлетки. Она то клялась, что ничего не знает о заговоре, то обещала рассказать всё и обо всём, то поносила Сноу, то его же молила о милосердии, то требовала её добить. Иногда посреди криков можно было различить звуки шлепков и ударов — бессердечный прибор зафиксировал, как Грация безнадёжно колотилась в стены обмороженными ладонями и пятками. «Сколько же всё-таки было силы в этой капитолийской неженке», — думала переводчица, глядя на её распростертое на полу тело и с ужасом слушая, как она всё чаще жаловалась на невыносимую боль в ногах. В этот момент Труде как-то особенно почувствовала, что предел её терпения тоже неумолимо приближается — таким едким, как пол в морозильной камере, не был даже вечный горный ледник. Но тут, примерно через полчаса от начала записи, крики довольно, кстати, неожиданно, прекратились шумом чего-то грузно сползающего на пол.       — Потеряла сознание и тихо уснула! — с любовью и нежностью произнёс Сноу, — Сном младенца! Фиделия, подойди! Возьми ее за руку, погладь ей волосы! Пожелай ей приятных снов! Фиделия! Фиделия! Ты что? Ты меня осуждаешь? Поддерживать манерный разговор девушке становилось тем временем всё сложнее. Холод окончательно вступил в свои права, заиндевевшая блузка приобрела цвет президентской седой бороды, а босые ноги болели так, словно их сейчас пилила своим зазубренным ножом Кэтнисс. Тем не менее каким-то невероятным усилием она заставила себя ответить ему, сохранив ровный голос:       — О нет! Она же была заговорщицей, Кориолан. Наверное, она получила своё наказание… по закону…       — Заговорщица? — криво усмехнулся президент, — Грация никогда не была замешана ни в одном заговоре… — С этими словами Сноу обнял за плечи околевавшую Труде, которая, понимая, что через пару-тройку минут потеряет чувство реальности, приготовилась было броситься его душить — что бы ни было, умирать как та капитолийская красотка, она не собирается. «Эх, жаль, не наточила себе зубы, как Энобария», нашла она силы пошутить про себя. Президент тем временем, продолжил свою полную откровений речь, говоря подчёркнуто неторопливо, словно растягивая время:       — Видишь ли, дорогая Фиделия, она стала думать о себе слишком много. А это для гражданина Панема — страшное преступление… И не только для гражданина Панема, — многозначительно добавил он после паузы, — Слушай, Фиделия, я что-то очень замёрз… Ты не будешь против, если мы уйдём отсюда…       — Одну секунду! — переводчица не могла не попытаться оставить за собой последний штрих. Она освободилась от его объятий, заботливо укрыла полотном тело Грации и только тогда, подав руку Сноу, позволила вывести себя из страшной комнаты…       — Эту рубашку, Кориолан, сняли с Грации, когда она стала трупом? — она взялась за рукав своей блузки.       — Успокойся, Фиделия. Это сделали здесь, на пороге зала Чистого Разума. Тем, кто попадает внутрь, одежда уже больше не требуется. Их мятущиеся души обретают здесь истинное и вечное умиротворение. И я очень надеюсь, что следующей в этом зале будет та, кто сегодня тоже слишком много мнит о себе… Сноу вновь сделал паузу. От его слов Труде почувствовала озноб, несмотря на то, что страшная дверь была уже закрыта, а наборный паркетный пол под озябшими на льду ногами казался, как бывает всегда в таких случаях, выложенным раскалёнными плитами.       — Не бойся, любовь моя, я не тебя имел в виду, — милостиво улыбнулся президент, уловивший замешательство девушки, состояние которой уже не позволяло ей с прежней легкостью скрывать свои чувства, — я надеюсь, что свежий воздух этого зала остудит пыл нашей Огненной Сойки… с твоей помощью, Фиделия. Ты сделаешь так, что она выживет до финала, но ты ее не убьешь, а только лишишь сознания. А потом она войдёт сюда в пропитанной угольной пылью и маслом шахтерской робе на голое тело, а ты, Фиделия, поднесешь к её посыпанным чёрным порохом волосам горящий факел, и мы вместе послушаем последнюю песню мороза и пламени, посмотрим, как сойка-пересмешница становится цыпленком табака, как тухнет её огонь, превращаясь в лёд… В чёрный горелый лёд… Мы договорились?       — Прости, Кориолан…       — Простить? Ты…       — Прости, я испортила тебе ковры и паркет… — показала рукой на тянувшийся по всему полу кровавый след, кожа её обмороженных подошв полопалась, и каждый шаг девушки отпечатывался на лакированных досках, — Я согласна. Я приведу к тебе Эвердин. Но Цецелия будет отдана мне. Живой. Послезавтра.       — Пустое, не переживай… полы давно пора ремонтировать… Спасибо, что ты дала для этого повод…

***

      Свои чувства Труде отпустила на волю только в тот момент, когда Ялмар Биргирссон вносил её на руках на второй этаж посольского особняка…       — Зачем он это сделал? — недоуменно повторял охранник. Остатками мази, подаренной Сойкой, он натер ноги рыдавшей навзрыд переводчицы, и отнес ее в постель, но это все, что он мог сделать. Унимать женские слезы было совсем не по его части, и когда он, укрыв её одеялом, с медвежьей галантностью спросил, действительно ли ей так больно, то успевшая в значительной степени взять себя в руки девушка даже слегка улыбнулась.       — Хочешь меня обидеть, первый топор Валльхалла? Ты ведь знаешь, что на такую боль мне…       — Знаю, тогда…       — Хочешь знать, почему я только что безобразно поплыла? — Биргирссон не ответил, но по выражению его лица Труде поняла, что её вопрос угодил в точку. — Дело в том, что на прощание… его просьба… мне от неё совершенно не по себе… Он требует, чтобы завтра на шоу Цезаря я вышла одетой вот так, как сейчас…       — Последний перформанс мисс Белл?       — На самом деле, предпоследний, Ялмар… последний — здесь, — с этими словами она вынула белую розу из своей причёски и бросила цветок охраннику, — Сноу хочет перемешать своим подданным мозги, разбудить фанатов Грации и противопоставить их фанатам Эвердин…       — И заодно зашкварить тебя перед валльхалльским зрителем.       — Ой. Про наших ревнителей он уж точно не подозревает.       — Если они хотят представления, устрой им, Фиделия… Ты удивишь мир так, что он точно будет принадлежать тебе.