Долг

Прошло еще три с половиной недели. За окном уже вовсю бушевала весна, яркое желтое солнце плыло в синем-синем небе среди белых облаков, деревья раскрыли первые почки, берег усеял желто-зеленый ковер из травы и мать-и-мачехи. По реке начали сновать катера и ходить теплоходы. Даже церковь казалась не такой обреченной, подставляя желтые бока своих стен солнцу и свежему ветру. За окном кипела жизнь, все куда-то спешили, встречались, обменивались новостями, а я был выключен из нее, заперт здесь - даже не птица в клетке, а лабораторная крыса под стеклянным колпаком. Ни единого глотка свежего воздуха — форточек в камере не было, и весь воздух прокачивался через систему вентиляции, будучи оттого слишком сухим и «безвкусным». Столь же лишенной вкуса была и вся моя жизнь. Все же темница остается темницей - даже когда она обставлена по последнему дизайнерскому слову. Собственные желания в разгар учебы или авралов на работе — всегда высыпаться и ничего не делать — теперь вспоминались исключительно в контексте «сбылась мечта идиота» и «бойтесь своих желаний — они могут исполниться». Пожалуй, у пресного моего бытия осталась лишь одна «приправа» - все возрастающая тревога, которую я старательно загонял внутрь, увлекшись рационализацией и самоувещиванием, более походившим на вульгарный самообман. Я то надеялся, что свершится чудо и меня освободят, то уговаривал сам себя смириться и принять предложение Миши (понимание того, что время уходит, добавляло всем этим переживаниям остроты). При этом я отлично понимал что и в этом случае все равно придется продолжать жить надеждами: что Юрий сумеет добиться того, чтобы меня отдали ему, что мы сможем сохранить наших детей, что он не будет со мной жесток и мы с ним как-то уживемся. Ведь все эти «планы» — лишь благие намеренья моих друзей и родственников (папа и бабушка тоже уже в курсе, и на свидании ненавязчиво дали понять, что за этот шанс надо держаться обеими руками), и совершенно не факт, что все произойдет, как мы планируем. Все же я осужденный — и пожеланиями таких, как мы, и нашим благополучием мало кто озабочен всерьез. Бывали даже случаи когда омег-преступников обменивали на заложников или в буквальном смысле дарили представителям стран-партнеров, как иногда дарят животных редких пород. Но здесь я утешал себя тем, что преступление мое не особо тяжкое, я не сирота, чья судьба абсолютно уж всем будет безразлична, и к тому же я еще не осчастливил окружающих рождением хотя бы одного ребенка. Мне сказали, что Юрий уже подал на меня заявку (это возможно и по месту его нынешнего нахождения), и теперь все зависело лишь от меня. Если я напишу брату «нет» - Орлов просто отзовет заявление. Но, конечно же, все «заговорщики» мягко, но настойчиво требовали меня иного ответа — всего из двух букв, но который я до сих пор так и не набрался духу набить на клавиатуре. Я старался даже не думать об моем «нареченном». Даже по-идиотски щелкал кнопками пульта, стоило по ТВ только упомянуть про что-то крылатое или про очередные столкновения в юго-восточной Европе, где Юрий сейчас и находился. На самом деле я никогда особо не интересовался «внешним миром», политикой и прочим - и благополучно предпочитал переключать каналы на выпусках новостей еще будучи на свободе, но теперь я делал это не столько от скуки, сколько от все того же изводящего душу страха. Хоть я и был выброшен из суеты повседневной жизни, но полностью изолирован не был, все еще оставаясь частью этого мира. Напротив, теперь - находясь взаперти - я интуитивно стал ощущать (для сознательного анализа у меня просто не хватало знаний) движение окружающего мира, изменения в нем, остановить и даже описать которые я не мог. Так песчинка чувствует, как перекатывается бархан, бессильная повлиять на его движение, но увлекаемая вслед за ним. Беспокойство за Олега, до сих пор не давшего о себе знать, было в какофонии всех этих переживаний нотой особой, напоминавшей о себе негромким, но непрерывным дребезжанием, переплетенным со страхами папы за его и мою судьбу. И все же не верилось, что с ним могло произойти что-то дурное — его удачливость была феноменальной. Прямо-таки кошка, которая всегда встает на четыре лапы. И как кошка же — гуляет сама по себе. Виктор, влезший в мою жизнь без приглашения и занимавший в ней теперь большую часть времени, тоже напоминал кота — черного, гибкого и поджарого. И жутко надоедливого, но никогда не позволяющего почесать себя за ухом. С котами ведь тоже не разберешь — ты кота завел, или он — тебя, и кто из вас кому хозяин. Вначале Каверин меня смущал, потом — раздражал, потом я стал воспринимать его просто как часть ландшафта. Несмотря на регулярно возникающее желание поправить ему очки на носу с помощью кулака, серьезно поцапаться с ним за все время моего пребывания здесь я умудрился лишь раз. Сдерживался, боясь за папу - он и так выглядел, как натянутая струна. И все же однажды я Виктору засветил (точнее, попытался - все же тот профессиональный боец) - когда он предложил мне поэкспериментировать с фаллоимитаторами — оральному сексу научиться и все такое, чтобы не испытывать проблем в «первую брачную ночь и избежать возможных травм». Б...ть, лучше б он действовал по собственному почину, исключительно из-за симпатии к моим... прелестям. Это еще хоть как-то укладывалось в моем сознании. Но дрессировать себя, как собачку, я не позволю. Каверин тогда совершенно не разозлился — и это пугало, с учетом того, что он сделал потом — сказал лишь, что ответ понял, навязывать свою волю не станет, а вот за нападение на сотрудника демцентра мне положено дисциплинарное наказание. После чего сгреб меня, как кутенка, и бросив в кровать, запер. Внезапно балдахин стал сжиматься — я вскрикнул от испуга, но куратор сказал, что я должен буду провести два часа стоя и размышляя над своим поведением. В итоге стенки сжались так, что я смог стоять лишь на кончиках пальцев, задыхаясь и почти не имея возможности пошевелиться. Через два часа я был согласен не только тренироваться на игрушках, но и отсосать самому Каверину. По крайней мере, первые минут десять после освобождения - точно. Да, плохой из меня вышел бы партизан. В голове всплыло «К конфликтным личностям применяются иные... методы. Экспериментировать не советую». А ведь едва ли это был самый суровый способ «перевоспитания». Страшно представить, через что прошел вспыльчивый и упрямый Мишка — хоть когда мы купались летом, на его коже не было ни единой царапинки - только белые следы растяжек. Впрочем, о «товарном виде» омег здесь тщательно заботятся. В какой-то момент такой «жизни» я вдруг осознал, что даже мои сны теперь стали восприниматься более реальными, чем сама реальность - настолько бессмысленной и выхолощенной она стала. Теперь, как мне казалось, я живу именно во сне, пробуждаясь исключительно с целью «заправки» организма новыми силами и очистки его от «токсинов». В своих снах я вновь был балованным младшим ребенком, которого обожали родители, пичкала сладеньким и вкусненьким бабушка, который заслушивался пересказами книг про пиратов и отважных путешественников в творческом изложении старшего брата, таскался ниточкой за средним и его друзьями (но те никогда меня не высмеивали, и в те времена я мог запросто общаться, возиться и валяться с ними, не думая о каких-то последствиях), пускал вместе с ними кораблики в весенних ручьях, журчащих в щелях разбитого асфальта, метал ножик в выведенный на земле круг, учился считать и выводил первые каракули в прописи и мечтал, мечтал, мечтал... Мечтал, о чем мечтают все дети - о чем-то очень светлом, большом и добром. Мальчишки нашего же поколения имели и еще одну - совершенно несбыточную — мечту: встретить на своем пути прекрасную незнакомку. Мне хотелось, чтобы она была похожа на бабушку в молодости, какой мы ее видели на старых фотографиях и видеозаписях - невысокая, пухленькая и бойкая, со смешными ямочками на щеках и копной рыжевато-каштановых волос. Эти сны утешали, дарили подобие покоя. Но настало время, когда страхи, пронизавшие каждый миг яви, проникли и сюда. Все, от чего я так старательно убегал в реальности, явилось передо мной во всей своей ужасающей ясности, полноте и яркости... *** Все, что происходило со мной в том кошмаре, я наблюдал, как бы с двух точек — будучи собой и одновременно - со стороны, как на киноленте. Меня разбудил Виктор, одетый в скромный серый мундир без каких-либо воинских различий. И в тоже время я видел этого разбуженного юношу, себя самого — как он морщится от неприятного ощущения холодной мокрой ткани, прилипающей к телу - у него...у меня началась течка. Значит - настал «день Х». Каверин отвел меня в ванную - намного большую по размерам, чем в камере или квартире. Вернее было бы назвать это помещение — купальня. Там ждали папа и бабушка, одетые в черное - они уговаривали меня терпеть, хоть сами чуть не плакали. Втроем они вымыли меня, состригли и удалили с тела все волосы - включая брови и те, что на голове, после чего надели на меня какую-то бесформенную белую сорочку до пола и повели куда-то по длинному темному коридору. Все происходящее напоминало некую странную церемонию, мрачную и жуткую, и явно не сулящую мне ничего хорошего - потому как, судя по всему, мне предстояло стать ее основным действующим лицом. Коридор привел нас в большой зал, озаренный лишь тусклым мерцанием немногочисленных свечей из красного воска, стоявших на столах, за которыми сидело множество людей, чьих лиц было не разглядеть. Столы были накрыты черными скатертями и заставлены черной же посудой. Белые руки гостей ярко выделялись на этом фоне и столь же темных цветах их одежд. Негромкий гул разговоров стих, когда мы вошли. Я ощутил на себе пристальный взгляд десятков пар глаз, и захотелось бежать отсюда без оглядки. Но тут из темноты шагнул Юрий - и я едва узнал его, хоть мы были знакомы с детства. Нет, он был все также красив, и черты его были мне знакомы, но он был другим и иначе смотрел на меня. Кстати, он был единственным из всех находившихся здесь, за исключением меня и Виктора, кто не был одет в черное - его военная форма была ярко-красного цвета. Он чуть смущенно улыбнулся - на миг напомнив себя прежнего - и взял меня за руку. Вдвоем с Виктором они подвели меня к центру зала, где стояла плаха, и помогли лечь на наклонную доску, прислоненную к ней, и пристроить голову и шею в специальную выемку. Я смотрел на корзину у основания плахи, вдыхал острый запах крови, впитавшейся в дерево, и запах хим.реактивов, которыми ее пытались вытравить. Участь моя была мне предельно ясна. Внутри я обмирал от ужаса, но внешне был совершенно спокоен и сопротивляться не пытался. При этом, я не был даже связан или напичкан какими-то наркотиками. Видимо, смирился или понял, что умолять бесполезно. Но Виктор - похоже, волнуясь, что нервы у меня могут сдать - буквально сел мне на поясницу, подминая под себя и руки. При этом он негромко давал Юрию советы, как правильно нанести удар, чтобы смерть была мгновенной и я не мучился. От такой «заботы» хотелось плакать и истерически хохотать одновременно. Ударил Юрий хорошо. Взмах - и фонтан крови во все стороны, моя дурная головушка падает в корзину, а тело бьется в посмертных конвульсиях под Кавериным. Дальнейшее окончательно уже напоминало фильм ужасов - Юрий с помощью Виктора меня выпотрошил и разделал, распределяя куски в суп, холодец, начинку для пирогов и т.д. Оставшееся туловище насадили на длинный вертел, как молочного поросенка или курицу, обмазали маслом, натерли пряностями и, напихав в живот каких-то трав и овощей, засунули в огромную печь. В ней уже жарилось какое-то тело - оно уже успело покрыться золотистой корочкой и начать издавать запах жаренного мяса. Хоть оно тоже было лишено конечностей и головы, я почему-то сразу понял, что это Миша. Здесь - среди адского пламени, уже было безразлично, кто из нас писанный красавец, а кто - обычнейший парнишка. И я жарился в этом пламени и я же - нагой дух, лишенный плоти и голоса - дрожал возле чудовищной печи, наблюдая, как пускались в дело остальные части моего тела. Потом был праздник. Или не праздник. Угощение. То, что приготовили из меня, стало основными блюдами за этим черным столом с красными свечами. Кстати, теперь я смог заметить, что за столами сидят мои родственники и знакомые. Ели они меня без особого желания, через силу проглатывая куски — и, судя по выражению лиц, вовсе не рады были здесь находиться - кому приятно быть людоедом? К тому же человеческое мясо - жесткое и жилистое - само по себе отвратительно на вкус. Но вот, наконец, последняя моя косточка была старательно обглодана, и Виктор, пройдясь вдоль столов с глубокой миской, собрал все «скорбные останки» и подошел к центру комнаты. Теперь здесь вместо плахи стоял огромный котел с кипящей водой. Каверин сбросил в него все кости и долго их вываривал, то помешивая, то плотно закрывая крышкой. В очередной раз заглянув внутрь, он довольно улыбнулся и вдруг взял и опрокинул котел на бок. Кипяток хлынул на пол, но из котла выкатились не кости, а закричавшая от ужаса... девушка? Невысокая и худенькая, она испуганно сжалась в комочек на холодном каменном полу, прикрывая руками, ногами и русыми волосами обнаженное тело, и обводя темный зал светлыми и серыми, как дождь, глазами. Орлов торопливо шагнул к ней, помогая подняться, и набросил на нее свой красный мундир. Все вокруг словно ожили - засмеялись, заговорили - словно не здесь и не они только что убили и съели человека. Девушку увлекли в коридор, а потом - в купальню, где мои папа и бабушка - только уже радостные и довольные - искупали ее и нарядили в красивое подвенечное платье. А потом была обычная свадьба с кольцами, богатым столом, подарками, играми, тамадой, караоке и прочим. Разве что невеста, сидя рядом со своим красивым женихом, выглядела не очень-то счастливой. Словно уловив мое присутствие, она взглянула мне прямо в глаза (или как это у душ называется) и улыбнулась сквозь слезы. *** Разбудил меня Виктор - все еще не отойдя ото сна, я заорал и шарахнулся к дальней стенке. Впрочем, крик быстро сменился хрипом — должно быть, я кричал и во сне и уже успел сорвать голос. - Успокойся, Алексей, это был всего лишь сон. Дурной сон. Малость придя в себя и поняв, что Виктор в обычном халате — слишком заурядном, чтобы быть частью того, что я видел - я пробормотал: - Есть сны, которые правдивей яви. Он серьезно взглянул мне в лицо, словно знал, что именно мне снилось: - Да, бывает и так. Если хочешь — можешь поспать у меня. Здесь ты сегодня вряд ли заснешь. Дать успокоительного? Я помотал головой. Нет, ничего не хочу. Мы вышли в светлый желтый коридор, тоже застеленный толстым ковром, по одну из стен которого шел ряд дверей, идентичных входу в мой «нумер». Комната Виктора оказалась крайней, рядом с лестницей и лифтом. Наверное, тут прохладно зимой и постоянно мешает шум с лестницы, зато обстановка была почти, как в нормальной квартире, и открывались окна - отчего воздух тут был совсем другим. Он мягко ударил мне в голову, как дорогое вино, успокаивая нервы, расслабляя. Я думал, что не сомкну глаз до рассвета — но здесь мне стало так хорошо, что я даже не смог как следует рассмотреть обстановку квартиры — просто свалился в постель. Она был узкой и не слишком удобной, но мне было все равно; вскоре я уже задремал, наслаждаясь прохладой с реки. Белье было практически совсем свежим, но все же успело впитать в себя запах куратора - не запах альфы, а просто его запах, человеческий. Последнее, что я услышал - как скрипнули пружины дивана в соседней комнате. *** Проснулся я от негромкого гула голосов — открыв глаза, увидел, как за приоткрытой дверью спальни мелькнула чья-то тень. Кто-то явился к Виктору прямо с утра пораньше. Эх, влетит ему, наверное. Судя по всему - врач, только не мой, а куда более солидного возраста. Видимо, и он заметил чей-то силуэт на постели. - Кто это у вас здесь, Виктор Владимирович? - Мой подопечный, Алексей Смирнов. Плохо спал сегодня - так кричал во сне, что весь этаж поднял. Никакая звукоизоляция не помогла — даже не думал, что люди могут так орать. Я его сюда привел - чтобы малость развеялся, и у меня под присмотром был. - Смирнов? - Задумчиво спросил доктор. - Олегу Ивановичу Смирнову случайно не родственник? - Его младший брат. - Надо же, омега. «Повезло» ему. Слухи-то подтвердились - в плену Олег Смирнов. У меня перехватило дыхание. Здрасте, приехали! Но даже если так - то почему об этом не говорят нам, его семье? Если уже посторонние в курсе того, что случилось с Олегом. Но больше я ничего услышать не смог - Виктор, словно через стенку учуяв, что я проснулся, прикрыл дверь.