Долг

Четырьмя годами ранее. - Ну вот, как вы и просили - свежий воздух, - с несколько нервной улыбкой произнес Ян Радионов, куратор восьмого этажа, на котором содержался Михаил Орлов, уже успевший стать притчей во языцех для всех сотрудников местного Изолятора. - Обопритесь на мою руку. Осторожно, здесь ступенька. Волновался куратор не напрасно - свой норов его подопечный показал уже во время задержания, а потом весьма быстро превратил жизнь всех работников своего этажа в ад, доведя двух омеговедов до прошения о переводе, а самого Яна - до курения. Орлов оскорблял персонал, нападал на него, громил мебель, отказывался от общения и еды. Единственное, что буян никогда не пытался сделать - наложить на себя руки, считая, что самоубийство - удел слабых. Все попытки привлечь молодого человека к порядку - и методом пряника, и методом кнута - закончились впустую, лишь подзуживая заключенного, а заодно и сотрудников к большей ненависти друг к другу. Обычно в Изоляторах избегали прибегать к «силовым методам воспитания», чтобы не провоцировать возможные садистские склонности у персонала и лишний раз не травмировать омег. Тем более, что для «усмирения» большинства уклонистов, осознания ими неизбежности своей судьбы, обычно хватало самой изоляции, вызывающей чувство полной беспомощности и бессмысленности борьбы, отчего омеги становились рады даже своим тюремщикам, легко поддаваясь их уговорам. Но Орлов - из-за своего вспыльчивого и упрямого характера, подкрепленного хорошей физической подготовкой - побил все рекорды сопротивления . Чтобы лишить его последнего преимущества, из его камеры убрали тренажеры, но, как оказалось, он вполне мог поддерживать форму и без них. «Война» шла с переменным успехом, развиваясь вполне сообразно с человеческой природой – упорство и агрессия злили куратора, отчего он вскоре «дозрел» уже до того, чтобы проводить с заключенным «воспитательную работу» в виде ограничения движения, связывания или болезненных инъекций. Это, в свою очередь, сильнее раззадоривало омегу. Получился замкнутый круг со все более нарастающим напряжением, и Ян, считавший себя сдержанным и дружелюбным человеком, на своей шкуре ощутил суть Эксперимента Милгрэма. А на днях Михаил пробил голову бете-уборщику - бедолагу увезли на скорой. В ответ выведенный из себя Радионов при помощи еще двух кураторов крепко высек Орлова силиконовым ремнем. Бил по плечам, ягодицам, пяткам, предусмотрительно смазанным жирным кремом – чтобы не покалечить и не оставить следов. После чего омегу на несколько часов оставили связанным, притянув руки и ноги к спине, не позволяя прикрыть обнаженное тело. Сначала он бился в путах и ругался, затем ругань сменилась хриплым надсадным дыханием, а потом Михаил впал в апатию, а Ян - в угрызения совести, несмотря на то, что в камере и на этаже, наконец, установился долгожданный покой. Погасший взгляд и глухое молчание Орлова со временем тоже начали внушать тревогу – невозможно было угадать, что происходит в душе заключенного. Только сегодня Яну удалось вытянуть из юноши (если это словно уместно по отношению к почти тридцатилетнему мужчине, хоть и выглядевшему намного моложе своего возраста) несколько слов и просьбу о прогулке. И Радионов так обрадовался этому, что решил «забыть» о том, что прогулки разрешались только беременным омегам. На берегу островка, где располагался Изолятор, был разбит небольшой сад со скамейками, беседками и фонтанчиками с чистой питьевой водой. От реки его отделяла решетка в полтора человеческих роста - ни у одного беременного омеги не было и шанса ее преодолеть: на больших сроках они даже ходить могли только с помощью кураторов, переваливаясь, как уточки. Вдобавок, многих сдерживал уже сам факт беременности. Только в одном месте, у самого края сада и примыкая к стене здания, вместо решетки была бетонная ограда. Она была на порядок ниже, но тоже не облегчала побега. День был теплым, но пасмурным и ветреным, отчего речные волны казались темно-сизыми и поднимались высокими гребнями, а ветер нещадно качал ветви кустарников. Сад был почти пуст – все кураторы уже увели своих подопечных наверх: скоро должны были подать ужин. Задержалась лишь одна пара - светловолосый веснушчатый омега на очень раннем сроке, неумело орудовавший спицами, и вечно мрачный Каверин с пятого этажа, весь ушедший в созерцание экрана своего ноутбука. Ян чуть слышно завистливо вздохнул – никто из кураторов, кроме Каверина, не мог себе позволить вот так спокойно заниматься своими делами в обществе подопечного. Всем им приходилось не спускать с омег глаз, а уж с таких, как Орлов – тем более. Что-то сухо треснуло, и Михаил тут же метнулся прочь - к бетонной стене. Первым порывом Яна было броситься следом, но тут по телу пошла острая боль, вырвавшаяся наружу коротким вскриком. Опустив взгляд, мужчина заметил, что чуть выше запястья кожа натянулась вокруг бугра – обломка кости. - Однако… - только и прокомментировал Каверин, когда Михаил, играючи, одним прыжком перемахнул через забор. После чего развернулся к своему омеге, от крика Радионова обронившего вязанье, - Поднимайтесь к себе. Похоже, у меня появились неотложные дела. - Он подал юноше оброненное рукоделие и, широко размашисто шагая, направился к Яну, судорожно вцепившемуся себе в руку поверх перелома и по инерции бредущему к ограде, своими рваными движениями напоминавшего игрушечного болванчика. - Ну и куда вы в таком состоянии? Пойдемте, я провожу вас в медпункт. Сигнал охране я уже подал. Его возьмут или на том берегу, или в воде. - Он… может погибнуть... здесь сильное течение... да и ветер… - Едва ли. Вы же сами, Ян Ксаверьевич, видели, с какой легкостью он взял наш забор. Не думаю, что это было сделано затем, чтобы пафосно утопиться. Ян чувствовал, как по лицу ползут капельки пота и слез. - И все же… чаще, тонут те..., кто умеет плавать… - Это верно – неумейки не полезут на глубину, - задумчиво произнес Виктор, и отбросил черную прядь, упавшую на глаза. – Идемте. Поддерживая Яна под руку точно так же, как всего пару минут назад сам Радионов выводил из здания Михаила, Каверин помог добраться ему до лифта, а когда дверцы закрылись, уточнил: - Как вы додумались выпустить такого человека из камеры? Это же противоречит не только правилам, но и здравому смыслу. -Т-так получилось… Каверин бросил на него короткий взгляд темных глаз, в которых ярко отражался неживой свет лампы, и произнес лишь: - Ну-ну. Несмотря на боль, Ян взорвался: - Что «ну-ну»?! Смеетесь надо мной? Вам можно – вы удачливый. У вас все омежки шелковые. А мне каково с этим чудовищем… - Он умолк. – Лишь бы не погиб, дурак. - Да, будет весьма жаль, если подобные гены сгинут навсегда. Один цвет глаз чего стоит. - Встретив раздраженный взгляд Радионова, Каверин потыкал в другую рану. – Вам стыдно за то, что вы с ним делаете? Пауза тянулась долго, но и лифт словно замер между этажами. - Какое вам дело? - Мне - никакого, но… вы ведь понимаете, что когда это милое создание сюда вернут, придется поступить с ним еще серьезнее. В таких вопросах «градус не понижают». Особенно, учитывая, что он напал уже на вас, на человека, который психологически занимает самую высшую ступень иерархии в том маленьком мирке, в котором живет заключенный. И это совершенно недопустимо. - Я не хочу больше… - Думаю, что вам и не придется. Так или иначе вас отправят на больничный. Если не куда-то дальше – за сам факт этой «прогулочки». Впрочем, думаю, это будет лишь перевод – в остальном у вас нет нареканий. Разбираться придется другому куратору. От этих слов Ян испытал двоякое чувство. С одной стороны, с плеч словно свалилась железобетонная плита, с другой – догадки о том, что ждет его подопечного, чья яркая внешность не могла не произвести впечатления и на него, не радовали совершенно. - Вы к нему привязались, - спокойно произнес Виктор. Он не спрашивал, утверждал. – Несмотря на все проблемы, что он вам доставил. Это зря. Радионов устало привалился к стенке лифта. - Я не знаю, что с ним делать. И честно говоря, не хочу. Мне почему-то кажется, что… - … что вы тоже теряете что-то важное, когда соблюдаете правила Изолятора или поддаетесь своему гневу? Ян промолчал. - Это бывает. Это пройдет. Вам просто нужен отпуск. К тому же столь агрессивные омеги – в наше время уже редкость. А такие сильные - тем более. Вам просто не повезло. Но его надо приручить. Такой даже на ощупь может сломать альфе шею или позвоночник. Я бы на его месте – сломал бы… С тихим звоном дверцы, наконец, открылись. Ян опять ничего не ответил, рассматривая, как сломанную руку заливает огромная гематома. - Кстати, на прошлом конгрессе я слышал очень интересное предложение. Как раз для решения таких тяжелых случаев, как ваш…

***

Мише повезло – несмотря на высокие волны (впрочем, даже отчасти помогавшие - было трудно различить между ними человеческую голову) он благополучно добрался до берега. Рубашку от пижамы, чтобы не мешала, он сбросил почти сразу, как оказался в воде, а теперь подвернул штаны, надеясь, что в раскаленном летом городе их сочтут за длинные шорты. Отец, наверняка, еще у себя в офисе, а добираться туда, если пешком, не меньше часа. Но в кармане – ни копейки, да и на главных улицах лучше не светиться. Можно было бы пойти и к папе – но чем он, обычный лингвист с копеечной зарплатой, мог ему помочь? К тому же для этого нужно было пересечь мост через Оку. А отец – он… он крупный адвокат и вообще... Подставлять кого-то из друзей, коллег или знакомых, или ставить их перед выбором - дружба или преступление - тоже не хотелось. Вообще, чем больше проходило времени, тем больше Миша понимал, что вся его затея с незапланированным побегом шита белыми нитками да еще и кривыми стежками, как в первом классе. Получить новые документы - нереально, крупной мафии, образующей государство в государстве и готовой поглотить следы кого угодно, предоставляя убежище, хоть и за высокую плату, в России сейчас тоже не было, бежать за границу - бессмысленно: омегу везде «поставят в стойло» разной степени комфорта. Было только два варианта - забиться куда-то в лесную глушь и жить там без общения с внешним миром или вечно кочевать с места на место - да и это имело смысл только в странах, лишенных «цивилизованного контроля». Но и назад он сам ни за что не вернется, даже если это поможет смягчить наказание. От одного воспоминания о перекошенном от злобы лице куратора, осыпающего его ударами, кровь приливала к голове и шумела в ушах, а в глазах темнело от ярости. Так же скоро Орлов понял, что не суждено будет сбыться и его желанию не привлекать к себе лишнего внимания - практически каждый встречный мужчина считал своим долгом окинуть взглядом его полураздетую ладную фигуру. Просто Миша так привык к этим взглядам, что уже перестал их замечать и принимать в расчет. Еще когда близнецы были маленькими, прохожие умилялись двух прелестным карапузам - и, конечно, тогда в этих восторгах не было никаких двусмысленностей. Поэтому хоть Михаил знал, что красив, и порой ловил довольный взгляд и в зеркале, но даже близко не представлял, как сильно его внешность действует на других людей - для него она была чем-то обыденным. Лишь сейчас, чувствуя во взглядах прохожих всю гамму чувств - от сальных мыслей до чисто, так сказать, эстетического удовольствия, он еще раз убедился, что все его попытки затеряться в толпе будут обречены на неудачу. Покраснев до ярко-алых пятен на щеках, молодой человек, несмотря на боль в ступнях босых ног, зашагал еще быстрее, мысленно ругая себя за то, что не желая в чем-то уступать вольному братцу с его героической профессией, столь яро занимался спортом и поддерживал форму, не желая превратиться в хилого «бумажного червя», к чему был приговорен своим образом жизни и работой. Возможно оплывшая фигура, опущенные плечи, вялая походка, дряблая кожа и лишенные живого блеска глаза избавили бы его от многих хлопот... Но лишили бы и многих возможностей. К тому же Миша обнаружил, что не следить за собой он не может - даже когда колея жизни брата свернула в сторону, расходясь с его собственной все дальше. Точно так же незаметно, но тоже - с обоими - произошла метаморфоза в отношении к порядку и чистоте. В бытность детьми, Юра и Миша, как и многие сверстники, не слишком жаловали уборку и просьбы родителей перестать собирать во время прогулок всю грязь со двора - особенно, если она мяукает или гавкает. Всю притащенную дворовую живность, несмотря на истеричный рев в два горла, моментально выставляли за порог - в доме царила идеальная чистота, прямо какая-то даже стерильная. У тех же Смирновых особого бардака тоже никогда не наблюдалось, но всюду стояли и висели десятки вещичек «просто для души». А у Орловых каждая вещь твердо знала свое место и предназначение. В детстве близняшек это дико бесило, заставляя мерить глубину окрестных луж с еще большим воодушевлением, но в какой-то момент они с удивлением обнаружили, что теперь сваленные в кучу вещи или грязное белье вызывают у обоих почти физическое отвращение. По сходной же причине Миша просто не смог махнуть на себя рукой. Отец - истинный трудоголик, которого близнецы видели только по выходным и праздникам, действительно оказался на своем рабочем месте - окна его кабинета на втором этаже были распахнуты. Крайнее из них выходило во двор, а потому омега решил зайти «прямо и без приглашения». Дмитрий Николаевич смотрел на старшего своего сына, несколько недель назад арестованного, а теперь влезающего в окно его кабинета, с такой невозмутимостью, словно созерцал эту картину каждый день. Он не произнес ни слова - только нажал кнопку переговорника и попросил секретаря никого к нему не пускать. - Отец... - произнес Миша.... и понял, что не знает о чем говорить, или что попросить у отстраненно разглядывающего его человека, о котором, как он понял только сейчас, почти ничего не знает, за исключением того, что ему они с братом были обязаны кучей красивых и интересных вещей, которым завидовали все знакомые - от машинок игрушечных, обязательно одинаковых для обоих близнецов, до изящной городской малолитражки, которую на последний день рождения получил один Миша. С того дня, как у него скрутило живот и поднялась температура, свидетельствуя о наступлении первой течки - отец перестал делать им одинаковые подарки, со временем став поздравлять Юру лишь на словах. Единственное, что он смог точно «прочесть» - то, что между ним и отцом теперь легла какая-то незримая стена, которой еще пару месяцев назад, до его ареста, не было. - Судя по твоему внешнему виду и тому, как ты вошел - с руководством Изолятора данное свидание согласовано не было. - Произнес, наконец, мужчина, откидываясь в жесткое кресло с высокой спинкой. В кабинете, естественно, было столь же чисто, как и дома, а свет падал так, что нигде не мог сгуститься и клочок тени. Миша устало сел на стул напротив и уронил голову на стол поверх сложенных рук. - Ты доложишь обо мне? - Думаю, что за тобой и без того явятся с минуты на минуту. Куда ты еще мог пойти? Юноша лишь что-то пробормотал в сложенные ладони. Мужчина мягко запустил пальцы в спутанные золотисто-рыжие, как у его младшего мужа, волосы. - Мне нужно было вовремя найти тебе хорошую пару. Миша вывернулся из-под отцовской руки и выпрямился, зло блеснул глазами: - Тебе следовало вытащить меня оттуда! Не позволить арестовать! Возмутиться подобным отношением к омегам! Дмитрий Николаевич потянулся за бутылкой с минеральной водой, стоявшей на краю стола. - Хочешь пить? Нет. А я, пожалуй, себе налью. - Отставляя бутылку, он вновь заговорил. - Ты уже давно не ребенок. Пора бы понимать, что источником моей силы и дохода является не тотальная ломка юридической системы, а отличное знание ее достоинств и недостатков. В крайнем случае - медленное преобразование. Единственный адвокат, который напрочь переписал не нравящуюся ему правовую систему, жил почти двести лет назад. И этот успех Владимира Ильича Ленина до сих пор считают... спорным именно с точки зрения права вообще и прав человека в частности. Поэтому прошу не требовать от меня выстрела «Авроры» и взятия Большого Кремлевского Дворца. Теоретически, твое появление здесь - уже неслабый удар по моей репутации и делам. - Ты даже не пытался связаться со мной! - Твое поведение и отношения с персоналом просто невероятно помогли за тебя хлопотать, - иронично заметил мужчина. - Меня били, знаешь ли... - чуть растерянно произнес Миша, понимая, что отец действительно приглядывал за ним. - Я знаю, что бета, которому ты проломил голову, только сегодня переведен из реанимации в обычную палату, - холодно отрезал Дмитрий Николаевич. - Благодари Бога, что бедняга остался жив - иначе тебе светило превратиться в общественный инкубатор до конца твоих дней. К зданию подъехало несколько машин, и вскоре за дверью в коридоре раздались быстрые шаги. Не нужно было подходить к окну, чтобы понять, что и этот путь был отрезан. Дмитрий Николаевич встал со своего места и направился к двери, не желая, чтобы ее вышибли или полицейские решили, что им пытаются помешать. Миша бессильно наблюдал за отцом, чуть слышно прошептав побелевшими губами: - Неужели действительно ничего нельзя сделать? Мужчина бросил на него короткий взгляд и негромко произнес: - Кое-что можно. Хоть тебе это тоже не понравится. Я дам знать при первой возможности. И повернул ручку двери. Примечания: Эксперимент Сте́нли Ми́лгрэма — известный эксперимент в социальной психологии, впервые описанный в 1963 году психологом Стэнли Милгрэмом из Йельского университета. В своём эксперименте Милгрэм пытался прояснить вопрос: сколько страданий готовы причинить обыкновенные люди другим, совершенно невинным людям, если подобное причинение боли входит в их рабочие обязанности? Результаты эксперимента показали, что необходимость повиновения авторитетам укоренена в нашем сознании настолько глубоко, что испытуемые продолжали выполнять указания, несмотря на моральные страдания и сильный внутренний конфликт.