Демон любил дважды

      – Теперь ты моя сучка, – презрительно выплевывает Сиэль мне в лицо, пока я вытираю сперму со своих губ. Глядя на меня сверху самым что ни на есть насмешливым, и даже немного снисходительным взглядом, он криво улыбается. И эта однобокая ухмылка свидетельствует о его алчном торжестве.       Месяцы и годы плавятся под воздействием Времени. Совпадения или Судьба постоянно заставляют нас пересекаться. Кажется, словно я знаю его всю свою жизнь.       Я встречаю Сиэля впервые, и он еще совсем юный, но такой самоуверенный. Так красив, обаятелен и находчив, и я невольно любуюсь. Он – лучший ученик, который позволяет себе делать замечания учителям, он – совершенный пример для подражания, тот, кем восхищаются. И хоть Сиэль надменен и холоден со всеми, это не мешает многим грезить о нем и обожать.       Не решаюсь даже заговорить – на расстоянии безопаснее. Постепенно я стаю зависимым от привычки следить за Сиэлем. Рассматривать его профиль, улавливая малейшую смену настроения, выраженную в складке между бровями или нервном постукивании пальцами о парту. Отмечать строгие нотки, проскальзывающие в мелодичном голосе, который я слушаю со скрываемым блаженством. Хочется поглотить в себя каждый звук, прикрывая глаза, впитать и запечатать. Я не замечаю, как становлюсь его тенью. Сначала не задумываясь, следую за крошками хлеба, а потом добровольно делаю роковой шаг в безупречно замаскированную темницу. И становлюсь заложником своих же пут. Эта привычка тянет меня ко дну, и это нормально, ведь в каждой привычке есть что-то рабское.       Проходят года, и мы по совершенно непонятному стечению обстоятельств оказываемся в одном университете. Он меняется. Сиэль скрытен и хитер, опасен и жесток. У него нет друзей, но есть верные почитатели, которыми он умело пользуется. Его четко продуманные и виртуозно исполненные планы заканчиваются тем, что именно эти парни, попавшие под его влияние, отвечают за последствия.       Самому же Фантомхайву сходят с рук избиения и унижения – своеобразные способы развлечься. Через несколько месяцев его псы добираются и до меня с другом, когда всплывает, что мы перешли дорогу кому-то из их банды, разрушив что-то давно и тщательно планировавшееся. А я, сплёвывая кровь, зачем-то сознаюсь Сиэлю о своей одержимости. Он тихо смеется, сверкая глазами, и заставляет отсосать ему в общественном туалете. Не знаю, как ему самому не противно, но я унижаюсь, практически не сопротивляясь, и моя кровь, вперемешку со спермой, скользит по нему. Сиэль не издает ни звука: только закусывает губу, нервно стуча пальцами правой руки по холодной стене. Но теперь он знает о моем существовании.       Он пахнет смесью горького кофе с дождем.       Спустя месяц мы все еще продолжаем спать вместе. Я ничтожен, когда смотрю в его пренебрежительно прищуренные глаза и слышу:       – Мерзость. Не прикасайся ко мне на людях.       А вечером Сиэль ставит меня на колени и избивает. Слова, полные желчи и злобы, эхом раздаются в моей голове, заползают под кожу и впитываются в мышцы. Он наслаждается этой пыткой, и его наслаждение – высшая и низшая степень моего падения. Я теряю себя, уже не чувствуя физической боли и безустанно притворяясь, что душевно тоже ничуть не разбит. Но нет ничего хорошего в этом аде, через который он ведет меня по моему же согласию.       Я ненавижу то, к чему привела моя привычка. Иногда во мне просыпается неистовое желание остановиться, загнать её под землю, заглушить её яростный зов. Иногда все во мне отчаянно пытается отречься от нее, но я не способен на это, и Сиэль знает. Хочу ли я свободы? Мечтаю. Боюсь ли я её? Безумно.       Когда последняя пара остается в прошлом, он уезжает, и я, конечно же, его не держу. Я не могу поверить в это, потому что кажется, будто прошел век. Но все-таки, я освобождаюсь. И эта свобода путает мой рассудок, заставляя думать, что мне намного лучше. Она доводит до исступления, я так возбужден, и не знаю, куда деть себя, словно сумасшедшего от эйфории.       Я глупо счастлив, что Сиэль ушел, до ночи. А ночью я лежу, не шевелясь, с силой впиваясь зубами в костяшки и свернувшись в позе эмбриона на кровати. Кровати, которая действительно слишком пуста и огромна для меня одного. Мне не хватает воздуха, когда я рыдаю без слез, продолжая твердить, как мантру, что мне стало лучше после того, как он исчез. Когда с налитыми кровью глазами схожу с ума в этих стенах, в которых он прижимал меня к себе и вытягивал всю жизнь из-под моих ребер. И тогда я понимаю, что никогда не был и не буду свободен.       Отказ от вредной привычки убивает меня. Ломка такая, что кажется, будто органы умирают. Но я, стиснув зубы, упрямо терплю. Бросил ведь.       Мы встречаемся спустя шесть лет. Я не могу отвести взгляда от нервных пальцев, прерывистые движения которых кажутся даже более призрачными и ненастоящими, чем он сам. На подбородке заметна щетина, а плечи стали шире и мужественнее. Сиэль испытывает восторг, вновь защелкивая на мне оковы. На самом деле, мы не сдвинулись с места с последей встречи. Не изменилось ничего. Он – воплощение дьявольской силы, не знающей покоя. И ей пришлось всего лишь снова проснуться.       – Прости, – ему никогда не удавалось показное раскаяние, и этот тон коробит меня. Сиэль говорит это как-то вежливо-недоброжелательно, глядя на кровоподтеки на моих лопатках, ключицах и шее, а потом пропадает на несколько дней. Я наливаю себе стакан за стаканом янтарной жидкости и морщусь – виски паленый и дешевый, но, чтобы не чувствовать – надо напиться.       У Сиэля высокое либидо. Мы занимаемся сексом везде, где только можно, так как его желания очень непредсказуемы и внезапны. Он одержим желанием трахаться в общественных местах, а смазка давно не нужна. Сиэль уверен, что жесток со мной, не подозревая, что является единственным, что мне нужно для кайфа.       Потом что-то случается, он избивает меня так, что я не могу подняться с постели несколько дней. Он снова уходит, вытирая окровавленные кулаки о смятую простыню, матерится и голосит, а я заливаю этот виски в себя уже не стаканами, а бутылками. Пропадает он ненадолго, а когда возвращается, я чувствую, что что-то изменилось. Сиэль больше не бьет меня и даже пальцем не притрагивается.       Я рискую, когда спрашиваю, проводя языком влажную дорожку по его шее. Уголки его губ дергаются, он пристально смотрит на меня, а потом лишь небрежно роняет:       – Замолчи.       И вот в один день до меня доходит, но уже слишком поздно. Первое инстинктивное движение – оградить Сиэля от лишних взглядов. Кроме меня никто не успевает увидеть его изменившееся лицо, и я понимаю, что ему нужна доза.       Его кости выкручивает и ломает. Я стою рядом, когда он содрогается над унитазом, упираясь худыми коленями в холодный кафель, а его желудок скручивает в спазмах.       Сиэль практически не спит – ужас, отчаянный и смертельный, которым переполнены его глаза, не дает прикрыть веки. Он бредит, голосит и колотит меня кулаками, когда я прижимаю его к себе, пытаясь унять навязчивый страх, которым он охвачен. Он сбивчиво проклинает меня и истошно кричит, что ненавидит, до крови царапая мои плечи, за которые со всеми остатками сил цепляется и держится крепко-крепко, когда его прошивает очередная судорога. Я желаю разорвать его в клочья, бросить, отомстить. И тем не менее, схожу с ума, когда перестаю чувствовать жжение от его ногтей на своем теле.       От него несет рвотой и страданиями.       В итоге, у меня получается достать наркотик. Сиэль накидывается на меня, с безумно бегающими глазами вырывая из рук дозу, а через мгновение игла резко входит в вену. Он часто дрожит, температура его тела аболютно нестабильна, а зрачки неестественно сужены. На свете глаза кажутся неживыми и стеклянными, и я вздрагиваю. Мне хочется задернуть шторы, чтобы его не видеть.       Он шатается, глупо хихикает. Какое-то противоречие пытается сжечь меня изнутри, и я знаю, что не должен смотреть. Но я не могу ни отвернуться, ни взгляд отвести. Теперь ты знаешь, дорогой, каково это, ощущать, как излюбленный наркотик распространяется по венам после долгого воздержания?       Он говорит, что его пальцы слишком тяжелые и теплые. Сиэль плетет что-то непонятное, а потом я различаю откровения. Он бредит и рассказывает, что его родители погибли, и как та девушка обещала, что ему станет хорошо. Он клянется, что ему стало, и льнет ко мне. Для меня это как вожделенная добыча, обещанная за страдания изголодавшемуся зверю. Я с готовностью и рвением прижимаю к себе исхудавшее измученное тело, ощущая пальцами острые ребра через насквозь пропитанную потом рубашку.       Он опять захлебывается рыданиями, а когда его отпускает, повторяет, что не заслуживает меня. И когда он говорит: говорит лишь обо мне и исключительно для меня, я чувствую себя пресыщенным и неуместно счастливым. Я упиваюсь звуками его трагичного, измученного голоса и нахожусь на грани истерики, когда он впервые за все эти годы целует меня в губы. Ощущение расплаты накатывает мгновенно: сравнимо с падением в волны. Вода закладывает уши, ошпаривает холодом и перекрывает воздух.       Теперь он будет любить меня, пока все не будет кончено. Я ликую, ведь теперь именно я могу дать ему то, к чему он пристрастился. Я могу нежно коснуться его губ пальцами, не боясь быть отвергнутым. Ведь теперь мы оба зависимы. И сейчас, лежа на кровати и тяжело дыша, каждый будет наслаждаться своим наркотиком. До дна. До высшей степени. До беспамятства.       Ведь в каждой привычке есть что-то рабское.