Зимовье зверей

Почему ты всё ещё жив? Ты меня расстраиваешь! Прекрати! Сериал «Американская история ужасов» * I'm very disappointed in you And I don't handle disappointment well I'd like to say I could forgive you But I can never forgive — just forget Husband, with this knife I do you adore I take you out of this world baby With a lot of feeling And with this feeling I do bestow upon you All my wordly gifts Diamanda Galás — Do You Take This Man?

Он вонзает когти в ее тело, и ему так больно, будто он сделал это с самим собой. Он и сделал это с самим собой, и годами носит в себе, как опухоль, давшую метастазы. В уголке ее рта появляется тонкая красная линия, будто проведенная карандашом в руке забавляющегося ребенка, который балуется на Хэллоуин, раскрашивая всех под вампиров, чертей, и зомби — все тех чудовищ, которые живут в страшных сказках. Учителя в школах рассказывают об истории кельтского Самайна, о празднике мертвых в Шотландии и Ирландии, о христианском Дне всех святых, и днях безвременья, о тенях октября, из которых выбирается на свет Джек-с-фонарем, грешник, который однажды пропустил стаканчик в трактире не с тем собутыльником, и с тех пор бродит по земле в ожидании Судного дня, он не нужен ни Богу, ни черту, ни себе самому. Вместо сердца у него зашит уголек. — Все, кого ты любишь, умирают, — сухим учительским голосом чеканит Джин Грей. Похоже, ей вполне удобно на его когтях, пронзивший тело металл ничуть не смущает Темного Феникса, Темный Феникс сотворен из энергии, которая появилась до наступления эры слов. Ничем не утолить ее жажду. Она игриво подмигивает ему, как шлюха в кабаке. — Скучал по мне, милый? Феникс смеется. — Пока меня тут не было, у тебя появились плохие идеи. Рубиновые волосы разлетаются на ураганном ветру. Она грозит ему пальцем, кончик которого измазан в крови, а под белой кожей трещит огонь. — Ты очень плохой мальчик, Логан. Боюсь, мне придется тебя наказать. Она наколота на его когти, как кусок мяса на вилку, но почему-то с них не слезает, хотя может уничтожить его взмахом ресниц или даже без взмаха ресниц. Она может уничтожить все, может стереть временные линии в порошок, и она гуляет в его снах, как у себя на кухне. Здравствуй, любимая. — Впрочем, я не против, Логан. A mí si me dan por el culo está bien. [1] Он не в состоянии ни двигаться, ни говорить, его даже не существует, он — лишь необязательное приложение к металлу и меньше пылинки в ее вселенной. — Ты ведь все еще хочешь трахнуть меня? — спрашивает она с интересом. — Или передумал? Нашел кого-то лучше?   Она снова подмигивает, приподнимая бровь:  — Моложе? Ее кожа пахнет ударной волной и раскаленной плазмой, ее тень — золотой свет, багровая смола кипит в прорезях ее век. — Зря, милый, — вздыхает она. — Ты ведь знаешь, что по шкале Рихтера я была бы двенадцать. Потрясла бы твой мир. Можешь представить себе бесконечный оргазм, вечное удовольствие? Я бы свела тебя с ума… О, я стимулировала бы твои афферентные нейроны, как никто другой… После ебли с моими когтями в мозгу тебе бы ничего другого не захотелось. — Пожалуйста, — шепчет он. — Пожалуйста, Джин, не надо… Она склоняет голову на бок птичьим жестом. Золотые крылья обугливаются по краям. Кровь расползается по ее груди, одежда намокает, и он видит ее возбужденные заострившиеся соски. — Тебе давно пора умереть. Давно пора придти ко мне. Я жду тебя, Логан, я жду тебя уже так долго… Когда ты придешь? Чарльз велел спросить об этом. Нам тебя не хватает, всем нам, даже Скотт соскучился по тебе, по вашим перепалкам и стычкам, по играм альфа-самцов, не поделивших одну девчонку… Она придвигается к нему, его когти пронзают ее плоть все глубже, он слышит хруст костей, треск разрывающихся связок, щелчки выбитых суставов, металлические лезвия выходят из ее пропоротой спины, ощетинившейся остриями, как дикобраз, Логан пробует отшатнуться, но по-прежнему не в силах пошевелиться. Феникс прижимает губы к его губам. — Te amo, — шепчет она, размазывая по его лицу золото и кровь. — Te deseo. Я хочу тебя, Логан, прошу тебя, умри поскорее, ты сделаешь это для меня? Никто не может жить так долго, и никто не должен. Это давно не жизнь, и ты давно мертв, ходишь и говоришь, но что ты такое? Только жалкий обломок прежних дней, остаток кунсткамеры… Ее рубиновая улыбка — свернувшаяся под камнем змея. — Вцепился в дитя и сосешь из нее силы, точно вампир, подпитываешься ее любовью. Ты стал, как Роуг: ничего своего, только чужое. Чарльз прав, ты — такое разочарование. С ее губ облетает ледяная сладость могильного тлена. — Ты был худшим из нас, слабейшим, а прожил дольше всех. Разве это справедливо? Что за дар у тебя был? Убивать? Помнишь тот день на Алкали? Она проводит языком по его губам, скользит пальцами по члену, и — Господь милосердный — у него встает от ее ласк, и он хотел бы выблевать от этого самого себя.  — Нет, конечно, ты ничего не помнишь. Разума в тебе всегда было с горошину, а тогда они так азартно встраивали в твою пустую голову новые программные коды, так промывали мозги и так долго пытали, что ты не узнал бы самого себя в зеркале. С тем, кто легко восстанавливается, так весело играть… — Она сдавливает его плоть алыми ногтями. — Скотт спросил, услышав твой вой: «Что за животное они тут держат?» Но я пожалела тебя и выпустила из клетки… Она прислоняется к его уху, и шепот вползает в него: — Kuzuri… Феникс смеется. — Что сказал Страйкер, твой создатель, увидев тебя у Чарльза? «Я не знал, что Ксавье принимает зверей. Даже таких уникальных зверей, как ты». Ее руки безжалостны, Логан выплескивается в ее ладонь, и ему кажется, что он кончает грязью. Стон ссыхается в гортани, но ей нет дела до его скулежа. — Где-то у меня был припасен ошейник… Впрочем, ты и без того сидишь у меня на цепи и никогда не слезешь. Не стоит ли умереть хотя бы ради того, чтобы Феникс освободил тебя, Логан? Ее черты обтачиваются до немыслимого, чудовищного совершенства, преображаясь в нечеловеческие. Если ад существует, она должна попирать его ступней. — Ты не представляешь себе, как я тебя презираю. За то, что ты не можешь просто лечь и сдохнуть! В ярости она замахивается на него, и он, наконец, чувствует ее когти. Боль, которую он может причинить ей, ничтожна в сравнении с тем, что делает она. Потоки золотого света входят в его мозг и проникают туда, куда не может попасть ни человек, ни мутант, только ангел, танцующий на острие иглы. Логан кричит, и кричит, и кричит, пока не просыпается в ледяном поту, трясясь, как в припадке, даже эхо той призрачной боли способно лишить рассудка. Он чувствует что-то соленое и мокрое на губах, вытирает рукой и понимает, что у него пошла носом кровь. Кашель раздирает легкие, он харкает и плюется, и это снова кровь. В нем течет отрава. Жар, лихорадка, температура, угли шипят в костях, он болен… Он болен и слаб. Беспомощен, как ребенок. Когда он делает вдох, воздух горчит, как пепел. Собственный скелет придавливает его к постели. Он не может шевелиться, не может говорить, а Феникс продолжает смеяться, и Логан впервые в жизни ненавидит Джин Грей за то, что убил ее. В бреду он больше догадывается, чем видит или чувствует, как Лора кладет ему на лоб прохладную влажную ткань. Он хочет сказать, чтобы она бросила его, оставила бы и ушла, спаслась бы бегством, не тратила бы на него время, внимание и силы, но шепот только забивает ему глотку, а слабость делает легким, прозрачным и пустым, лишь его кости весят, как грех. Мир растворяется в золотом свете, а потом прекращается даже свет. В последний миг перед полным забытьем Логан надеется, что он тоже прекратится.