Зимовье зверей

Самые прекрасные цветы — те, которые расцветают на холоде. Джон Апдайк «Иствикские ведьмы» * Tonight's the night I've waited for, Because you're not a baby anymore, You've turned into the prettiest girl I've ever seen Happy birthday sweet sixteen. What happened to that funny face? My little tomboy now wears satin and lace. I can't believe my eyes, you're just a teenage dream. Happy birthday sweet sixteen. Neil Sedaka — Happy Birthday Sweet Sixteen

Лора говорит, что на день рождения не собирается звать никого из друзей, хотя они у нее есть. — Почему бы тебе их не пригласить? — спрашивает Логан. Он мог бы убраться куда-нибудь, чтобы не мешать им веселиться. Ему даже не придется беспокоиться о том, что к Лоре полезет кто-то из парней, насосавшись дешевого пива. На нее как полезет, так сразу и слезет. Если ему повезет, обойдется без переломов. — Я хочу отпраздновать только с тобой, — отвечает она. Неожиданная причуда, но она ему приятна. Другие стыдятся своих отцов просто потому, что те — их отцы. Сам он не стыдился, попросту не успел, да и в XIX веке родителей было принято уважать. Конечно, он думает о Джоне Хоулетте, а не о пьяном ублюдке, который его убил. Человек, спустивший один раз в его мать, — ему не отец. На руках Логана много тяжелой крови, въевшейся навсегда, но свою первую он отмыл сразу. Да и Виктор ему повторял: даже не думай, Джимми, не ощущай вины, ты поступил хорошо. А Виктору он тогда верил, как богу, в кого ему еще было верить… Лора не знала дня, когда появилась на свет, как не знала своей матери — какой-то бедной мексиканской девчушки, которую после рождения дочки сразу выборосили на помойку, и даже могилы от нее не осталось. Ее днем рождения стал тот день, когда Логан должен был погибнуть, но этого не случилось. Тогда она и решила: этот день — праздник. Ему всегда трудно покупать ей подарки. Лучше бы дал денег, и она бы сама себе купила, что пожелает, но он знает, что это ее бы обидело: такой равнодушный безличный жест. Что бы он ни дарил, она радуется. То ли не хочет обидеть его, то ли так и не привыкла к такой обычной для прочих детей вещи, как подарок, и для нее любая ерунда удивительна. Он не смеет надеяться, что ей на самом деле нравится. Он думает: она просто ко мне добра. Чарльз сразу разглядел доброту в насупленном щерившемся зверьке, готовом разорвать миру глотку. Логан тогда ничего не разглядел, кроме новых проблем. Даже подумать страшно, что он хотел ее бросить; сама мысль об этом сейчас невыносима. А она простила его — тот отупевший от боли, потерь и усталости безразличный кусок дерьма, в который он превратился… От неловкости сводит скулы, когда он вручает ей большую коробку, повязанную бантом размером с голову самой Лоры. Коробка голубая, бант голубой, внутри — сплошные незабудки в сливках, она же любит этот цвет, так? — Поздравляю с днем рождения. — Слова звучат так, как будто он выпиливал их циркулярной пилой на лесоповале. — Ты… э… Ты у меня молодец. Вот. «О Господи, — думает он, — чтоб я провалился…» — Muchas gracias, papa, — улыбается Лора и на некоторое время для нее существует только коробка, и она не обратит ни на что другое внимание, даже если случится вторжение инопланетян: — Красивая лента, даже жалко развязывать. Может, перерезать ее? А что там? Только не говори! Хочу сама посмотреть… Ух ты, оно шуршит… «Женщины», — умудрено отмечает про себя Логан. Можно подумать, он знает, что это значит. — Ох, — выдыхает она. Застывает с приоткрытым восторженно ртом, держит голубое облако шелка на вытянутых руках. Личико расцвечено радостью: — Это мне? — Ну, а кому еще? — Логан, наконец, улыбается без резинового сопротивления лицевых мышц: — Надеюсь, размер подходящий. Не хочешь примерить? Лора кивает — часто-часто, как китайский болванчик, и все вдруг становится так хорошо, будто Бог напился шампанского или сделался добродушным стариком на завалинке, решившим, что в мире хватит страданий, теперь будем просто жить под ласковым солнцем. Лора убегает с платьем в обнимку, а потом ее нет целую вечность. Небось, крутится перед зеркалом и что-нибудь пятьсот раз поправляет. — Женщины, — говорит Логан, сейчас он отлично разбирается в этом вопросе и, с ощущением того, что заслужил, наливает себе шампанского, чтобы выпить с Богом на брудершафт и похлопать его по плечу, как мужик мужика. Лора возвращается новой походкой, будто ей под ноги насыпали лепестков и она их боится примять. Не идет, а парит и мерцает, как голубая жемчужина. — Мне идет? — спрашивает она с хрупкой улыбкой. Логан не знает, идет ей или нет, знает лишь, что она прекраснее всех незабудок на свете. Что-то в нем натягивается и дрожит, как струна. В горле ком. — Eres muy linda. — Он проводит ладонью по ее распущенным волосам, которые гладит свет. Ты очень красивая. Как принцесса из сказки. — Tu eres mi princesa, — прибавляет он сдавленным голосом. Она прищуривается, весело и немного кокетливо, и вдруг начинает кружиться, раскинув руки. — Как Золушка, да? А кого мы будем варить в кипятке? Давай кого-нибудь сварим! Они смеются, и это звучит одинаково. Лора просит налить ей шампанского, и он соглашается, замечая с подобающей деревянной ноткой: — Только немного. Наверное, получается чуть больше, чем следует, и через какое-то время, захмелев, Лора валится на диван, разметав конечности по вороху голубого блестящего шелка. Потом подзывает его к себе и устраивает голову у него на коленях. Вздохнув глубоко-глубко, она шепчет, тревожа золотые пылинки, парящие в воздухе: — Я так счастлива… — Я очень рад, детка. Задирает голову и пристально на него смотрит: — А ты, papa? Логан пробует понять. На что похоже счастье? — Да, — осознает он и застывает, сраженный этим невиданным ощущением, ощущением-мутантом, вырвавшимся из клетки заскорузлого, ржавого, покрытого коркой застарелого страдания и тоски. Счастье порвало все цепи и сломало замки, вырвавшись на волю.  — Да, — он шепчет, — милая, и я тоже… Лора вытягивает руку к его лицу и прижимает к щеке ладонь. Легко касается его ресниц кончиками нежных пальцев, и он моргает, застигнутый врасплох. — Tienes los ojos más bonitos del mundo, [3] — говорит ему Лора. Сердце, омытое счастьем, вдруг тяжелеет и колотит о клетку ребер. Пульс погнал на красный свет. Он сглатывает и натужно покашливает. — Что ты говоришь, детка? Это у тебя самые красивые в мире глаза. А мои старые и плохо видят. Что-то не то, знает он. Неуклюже пошевелившись, он пытается встать. Лора его не пускает. Поднявшись у него на коленях, она стискивает его плечи. Ее взгляд обдирает. Губы вылепляют слова, что должны звучать мягко, но не звучат. — Te amo. [4] Она сильна, и ее захват — это капкан даже для него. — Я люблю тебя, Логан, — повторяет она. — А ты любишь меня? Сердце разбухает сильнее, и ему становится страшно. — Да, детка. — Он сам себя едва слышит. — Теперь отпусти меня. Не разжимая рук, она приподнимается выше, ловко переворачивается на колени, он чувствует, как ее стало много, как много теперь его маленькой девочки, она выросла, ее лицо закрывает собою мир, она надвигается на него, как гроза, как шторм, как конец света, и он думает: «Катастрофа» и не знает, сделал ли это сам. — Отпусти меня, — повторяет он очень тихо. — Лора, ты должна. Она распахивает губы, и он замечает выдох, обрисовывающий слово «нет». Тонкие пальцы проводят по его шее почти угрожающе, и он вспоминает Роуг, которая могла коснуться его своей голой кожей в те минуты, когда боялась, что он бросит ее, «ибо крепка, как смерть, любовь», а еще сильнее любви — страх, что тебя бросят одного среди обглоданных костей мира, который был даже сделан не для тебя. — Я никогда тебя не оставлю, — шепчет он и целует ее в лоб. — Я обещаю. Но сейчас мне нужно уйти. Он отправляется на берег и напивается в каком-то баре до фиолетовых чертей, отбивающих чечетку на развалинах его мозга, потом обнаруживает себя в машине, где чей-то незнакомый рот трудится над его ширинкой, он даже не помнит — бесплатно или нет, поэтому на всякий случай кидает деньги, за что получает по морде, а, может, сам кому-то дает, после чего его тошнит, и он падает на берегу, просыпается, дрожа от холода, выкашливает остатки прошлой ночи, пока озноб вытрясает из него последние силы, но он все равно не решается вернуться на корабль и тянет до последнего, когда уже нельзя не попасть в их плавучий дом, чтобы принять душ и переодеться, потому что он похож на бомжа, и от него воняет, и кусок козьего сыра сгнил на его шерстяном языке. Когда он приходит назад, то ступает по лепесткам. Они сияют чистой незабудковой голубизной, и ветерок устраивает с ними туры вальса на палубе. Лора разодрала когтями свое новое красивое платье, на тысячи новых красивых обрывков. Она ушла, оставив ему на кухонном столе ампулы, пустой шприц и написанную крупным и твердым, как военный марш, почерком очень короткую записку: «ТЫ ТРУС». Он читает и комкает бумагу в руке, а затем разрывает, но какой в этом прок? Слова стоят над ним, как палачи. Все меняется. Лора едва его замечает и перестает делать ему уколы. Он иногда вспоминает о них и колется сам, иногда забывает, или ломает иглы, или ему просто надоело чувствовать себя вечно ущербным и больным. Он путается в своих таблетках: какие нужно принимать утром, какие вечером, какие перед сном, а Лора за этим больше не следит, и он посылает свое лечение к черту. Чувствует он себя неплохо, лишь немного покашливает по утрам, но это, наверное, от курения. Они почти не разговаривают, лишь озвучивают друг для друга простейшие действия: — Будешь есть? Сдай, наконец, на права, пока тебя не арестовали. Купить тебе мороженого? Я сегодня поздно. Как незнакомые люди, сталкивающиеся в гостиничном коридоре, где их поселили в соседних номерах. Каждый день Логан взбирается на гору отстраненности, вымахавшую до неба, и скучает по своей дочери, живущей с ним рядом, но с тем же успехом она могла бы находиться на другом краю света. Ему не хватает ее теплого присутствия, и того, как они обменивались своими сновидениями по утрам, и того, как ее глаза жили в его рассказах. У осени серые старушечьи космы, белеющие к зиме. На свинцовую воду моросит первым снегом, когда Логан выкашливает за завтраком в тарелку хлопьев сгустки крови.