I've seen things you people wouldn't believe. Attack ships on fire off the shoulder of Orion. I watched C-beams glitter in the dark near the Tannhauser gate. All those moments will be lost in time… like tears in rain… Time to die. Blade Runner
Sitting in a hole, waiting for the train Too tired to feel this old, too late to start again I leave my life behind, ruined by my hand No-one to blame this time, I'm forsaken in this land
Даже в полутьме он видит, какими плоскими и пустыми, а затем огромными и переполненными становятся ее глаза. — Нет, Логан, пожалуйста… Испуганный, переполошенный и словно бы детский шепот — как крик. И липкая рябь дрожи. Ему трудно говорить, но он должен: — Ты несчастлива. Ты причиняешь себе вред, боль, пусть в мелочах, но даже эти мелочи меня убивают. Мне на тебя смотреть тяжко. А все из-за того, что мы делаем. — Не из-за этого! — Взгляд снова разгорается и обжигает его. — Ты продолжаешь бояться! Продолжаешь думать, что скажут другие. А ты не должен! Если бы ты только согласился поехать в «Небесный край»… — «Небесный край», да, Сингапур. — Логан качает головой, жалкий, беспомощный жест, жалкий, беспомощный смех. — И что там, за этим краем? — Я говорила тебе! Они женят там кого угодно, и это имеет юридическую силу на всей планете. Двенадцатилетняя девочка сбежала туда и вышла замуж за саму себя, чтобы родственники не заставили ее стать женой какого-то старика. Два киборга одного пола поженились… Никто не посмеет на нас косо посмотреть, если мы это сделаем! — Господи, Лора! — Логан встряхивает ее за плечи, будто может втряхнуть в нее толику здравого смысла. — На нас будут коситься до конца жизни! Даже в таком долбанутом мире, где киборги женятся сами на себе, ты и я останемся парой цирковых уродцев, изгоев, мутантов… — Он впервые выплевывает это слово, произносит его как оскорбление только для того, чтобы она поняла: — Ты моя дочь! Я не могу быть твоим мужем, ты не можешь быть моей женой. Но у Лоры — своя правда потому, она есть у каждого, и одна не правее другой. — А кем я была для тебя столько времени, как не твоей женой? Кто заботился бы о тебе так, как я? Я вытаскивала тебя из смерти столько раз! Ухаживала за тобой, пока ты болел. Круглыми сутками работаю над этой сывороткой, чтобы тебя исцелить! И даже не в этом дело, papa. Она сердится, он чувствует запах ее гнева. — Это ничего не значит! Я бы делала это и для любого другого, кто мне помогал. Я бы делала это для Чарльза, я была бы счастлива заботиться о нем. Но ты и я… — Задыхаясь, она отламывает губами от воздуха синие мерцающие ломти. — Мы жили с тобой так! Как муж и жена! Мы это выбрали, потому что нам никто другой не нужен! «Вместе… Одна стая», — слышит Логан голос своего брата. Его затапливает усталость, беззвездная темень, из которой не выплыть. — Это неправильно, — бормочет он, — неестественно… Слова с просроченным сроком годности. Лора отметает их, как назойливых комаров, или совсем их не слышит. — Секс, секс, секс! — Она топает ногой, как капризный ребенок. — Ты одержим сексом, но не так, как мне хотелось бы. Ты боишься его! Ты так и не смог привыкнуть. Сколько раз я хотела, чтобы ты забыл обо всем и трахнул меня, чтобы сломалась кровать! Ты говорил, мне не понравится Росомаха. А я ждала, мечтала о нем! Мы одинаковы, ты представляешь, что мы могли бы друг другу дать, если бы ты перестал себя сдерживать? Как бы хорошо это было? А ты… Делаем это в темноте и тишине, как воры, забравшиеся в чужой дом. И я ни у кого ничего не крала! Ее слова тоже слишком долго сидели на цепи и бессильно рычали. — Но даже это не худшее. Ты смотришь на меня, будто мне еще одиннадцать лет! Как будто я маленькая дурочка, которая не понимает, чего она хочет. Но я всегда знала, чего хочу! Я хотела, чтобы ты помог мне добраться до Канады и найти моих друзей. Я хотела, чтобы ты выжил, чтобы у тебя была семья! Я хотела, чтобы ты любил меня так, как я люблю тебя, и чтобы мы были счастливы. Все это нормально! — Нет, — Логан качает головой. — «Нормально» — последнее, что можно сказать о нас. — А кто это скажет? — Она восклицает, как и много лет назад, поддавшись своей великолепной, ослепительной, разрушительной ярости. — Кто может судить, что правильно, а что нет? В ярости они могут схлестнуться, стенка на стенку, рана на рану. — Я могу! — кричит Логан. — Теперь я знаю это. Раньше я не понимал. Раньше я думал: так для нее выглядит счастье. Она хочет, чтобы я так ее любил. И как бы я к этому ни относился, я дам это ей. Но сейчас я знаю: это не счастье. И это уже не любовь! Ты просто боишься остаться одна, когда я умру! Он не успел принять обезболивающее, и нервные окончания уже занялись, как хворост, скоро придет пламя. Кровь гудит в ушах, оглушая его. — Ты не можешь выйти за меня замуж! Я умру, ты встретишь кого-то еще, и что ты будешь говорить о своем прошлом? Что ты была замужем за своим отцом? Что ты спала с ним много лет? Что у тебя от него был ребенок? Чудовищное создание, родившееся от инцеста! В нем не было ничего человеческого! Допустим, какой-то твой эксперимент удастся. Ты родишь ребенка, который будет похож на человека, а не на зверя, лишенного сознания. И тогда твой ребенок, наш ребенок будет осознавать, что его мать — его сестра, что его отец — его дед. Что он будет чувствовать? Это неестественное, извращенное существование! Кому ты можешь это пожелать? Ты подумала об этом? Или ты можешь думать только о своей безумной жажде привязать меня к жизни любой ценой? Просроченные слова бьют ее по лицу. Лора плачет, и Логан завидует ей.And everything is changing All around it's blazing You turned my whole world upside down With all my heart I'm yearning But it won't stop the burning Now all our love's burnt to the ground
Он чувствует лишь иссушающий огонь, и мучительную ломоту в костях, через частокол боли почему-то перебираются звуки выстрелов, пулеметный шквал, которым прошлись тогда корейцы по захваченным в плен на 303 высоте; они бы с Виктором выжили в любом случае, хоть вы обстреляйтесь, мрази, но брат сразу что-то почуял в тех солдатах и успел шепнуть: «Джимми, лежи и не шевелись», и оказалось, что он был прав, хотя поначалу их пообещали отправить в военный лагерь, даже давали какие-то крохи еды и капли воды, а потом без объяснений выстроили и перестреляли всех, и после некоторые солдаты вернулись к оврагу и добили тех, кто пережил расстрел. Логан никогда не валялся под трупами и не дышал смрадом так долго, но это было лучше, чем попасться к ним в лапы, они бы резали двух бессмертных до Страшного суда, выворачивая каждый сустав, жгли бы кожу в чанах с углем и выкачивали бы кровь для своих людей, ребята многому научились у японцев во время Нанкинской резни… Когда они, наконец, выбрались, Логан блевал дольше, чем за всю жизнь; блевал желчью, сухими комками воздуха и кровью, а когда блевать стало нечем, принялся орать на Виктора за то, что втянул его в эту сраную заварушку, в мерянье хуями двух сверхдержав, устроивших в Корее сраный полигон, дома тебе, сука, блядь, не сиделось, развлечься, блядь, захотелось, новых приключений себе на задницу искал, засунь себе туда всю эту войну! Ему неделю казалось, что его кожа — осклизшая и мертвая, а дышит он трупной вонью, и он маялся лихорадкой, которой у него не могло быть, ее не могло быть, а он все равно ее чувствовал, как сейчас, только сейчас она — есть. — Посмотри на меня, — говорит Логан. — Не на картинку, обновленную в фотошопе. Детка, я ходячий труп. Ты хочешь воскресить меня. Ты вытащила меня из могилы, в которой я должен был остаться. Я сделал, наверное, лучшую вещь за всю жизнь, когда встретил тебя, когда помог тебе, и на этом нужно было остановиться. Я говорил тебе: от жизни не бывает лекарства. Даже если твое генетическое вуду поможет… Как насчет того, что здесь? — Логан стучит пальцем по виску. — Столько войн, столько смертей, столько людей, которые ушли… Я устал, Лора, я очень устал. Ты должна меня отпустить. Она прекращает плакать в тот же миг. Туннели черных глаз засыпают взрывы под металлический лязг когтей. Острия упираются в его горло. Где-то в аду аплодирует Виктор Крид. Единственный способ, который знал его брат, чтобы отпустить: убить. — Нет, — говорит она. Прикуси пулю, солдат. Лежи среди трупов и не шевелись. Она отрезает ему пути к отступлению с момента, как он впервые ее увидел. Может быть, это тоже означает — быть отцом. Зависимость. Жизнь по периметру, в строго очерченных рамках, даже если рамки напоминают воронку, оставшуюся от взрыва, в центре оазиса выжженной земли. — Значит, нет, — протягивает Логан. — Мои желания значения для тебя не имеют. Он достает из нагрудного кармана рубашки половину недокуренной сигары и зажигалку. Игнорировать упершиеся в него когти не составляет сейчас для него никакого труда. Он смотрит на свою дочь почти с любопытством: — Тогда тебе придется держать меня в клетке, чтобы ставить свои замечательные эксперименты. Тебе придется стереть мне память. Заставить меня забыть собственное имя. И присвоить мне номер. «X-25» подойдет? А если это вызывает у тебя плохие ассоциации — ну мало ли, вдруг? — то прими гребанный научный факт: все умирают, и я тоже должен. В том числе и для того, чтобы ты наконец начала жить! Чтобы ты перестала бальзамировать мертвеца! Он закуривает и спокойно прибавляет: — Отойди, а? Дым в лицо попадет.Under the blazin’ sun, my heart's forever charred My nights go on and on, my days are dark and tarred With every tear I hide, I drown the memory But where the fire died it burnt a hole in me
Японцы считают, человек должен уметь прятать страдание за улыбкой, никому не показывая его. Существует даже поговорка: «Као де варатте кокоро де наку». Улыбайся, пока страдаешь внутри. Лора вырисовывает это на себе. — Вот так ты хочешь, чтобы я теперь ходила? Улыбалась? Всю жизнь… Ему хочется сбить этот страшный перекореженный осколок счастья на землю, но он говорит: — Ты справишься. Потом просит: — Отпусти меня. И знаешь, тебе пора научиться разговаривать со мной без когтей. Нельзя получать все, что хочешь, угрожая. Нельзя вечно прижимать к стенке и загонять в угол. Я люблю тебя, детка, я сам виноват в этом, и я последний, кто вправе это кому-либо говорить, но ты немного чудовище. Давай попробуем… — Логан ищет слово и находит единственно подходящее: — По-человечески, ладно? Лора молча выпускает его, и он уходит, чтобы принять пропущенную дозу. К боли можно привыкнуть, как и ко всему на свете, но вечное существование с нею отупляет и выматывает, и мысль о том, что через какое-то время она прекратится, — это хорошая мысль. Словно бодрый, не проржавевший голос обещает ему: — Придет день! Потерпи немного, и он придет… Он выпивает целую горсть таблеток, заливая их виски. Пожар на нервных окончаниях утихает, под грудой пепла постоянно дымятся угли, но с ними Логан сроднился. Он вообще уже не помнит то время, когда чувствовал себя неуязвимым и сильным, только знает, что оно было, старая-старая история… На лестнице, а затем в холле звучат задумчивые шаги, шлепанье босых ступней. Лора никогда не стучится, приходя к нему, но, бывает, застывает в нерешительности на пороге. Логан делает взмах отяжелевшей и неповоротливой от наркоты рукой: — Иди сюда. Легким грациозным движением она опускается прямо на пол у него в ногах и кладет голову к нему на колени, как кошка. Трется щекой. Запрокидывает лицо, подернутое туманом, и произносит странную фразу, которую он понимает: — Всегда весна… Всегда — весна. Когда она только появилась в его жизни, рядом с омертвелым старым стволом пробился зеленый росток. Когда они начали то, что начали, пошел первый весенний дождь. И сейчас близится конец, который впишется в их историю с краткой пометкой: «На изломе марта». — Хочешь, я расскажу тебе о своей поездке? — говорит Логан. Пространство наполнено горем, ведь она оплакивает его еще при жизни, и страхом, и одиночеством, и призраками долгих дней, которые ей предстоят. — Расскажи, — тихо отвечает она. Логан собрал немало новых рассказов, которые она не слышала или пропустила мимо ушей, заперев себя в бесплодье тупика, пока искала секреты вечной жизни. Он бы предпочел, чтобы она побывала вместе с ним на Окинаве, чтобы ее глаза окунулись бы в ярко-бирюзовую воду, а волосы запорошил бы белоснежный песок, и чтобы они вместе заблудились в пещере Гёкусендо, где полмиллиона сталактитов и сталагмитов взрезают влажный охряный воздух, будто копья богов, а на очередном витке, когда он забрел в настоящую даль, куда не забирался никто уже много столетий, можно было услышать шершавые голоса камней и колыбельные подземных ручьев. Там ему встретилась старушка, которую он едва не принял за привидение, древняя, совсем слабая и слепая, говорившая на том наречье, которого не понял бы никто на поверхности, но он как-то догадался о смысле и ночью, когда весь остров дремал под серебрящейся от звездного света вуалью, вынес ее наверх и отвел к морю, и тогда увидел, как она дышит на воду, и бирюзовые облачка вырываются из почерневшего рта… Он не представлял, сколько веков может ей быть, этой сморщенной богине с уникальной мутацией, не представлял, сколько она провела под землей в ожидании кого-то, может быть, она даже никого не ждала, просто увидела его и решилась. Ему не пришлось ее хоронить, она просто — он готов был поклясться — растаяла среди вод, напоенных ее дыханием, давшим им удивительный цвет, хотя на утро все стало казаться ему наваждением или сном. Он повторяет для Лоры рассказ, как встретил в заброшенной деревушке, ближе к Тайваню, на диво неприветливых жителей, отводивших взгляды в сторону и показательно не замечавших заявившегося в их средневековую идиллию незнакомца. Лишь когда он заприметил какой-то чахлый домик или вовсе — сарай, они окружили его со всех сторон и принялись галдеть, а потом взялись за камни и палки. Он уже собрался уходить от греха подальше, чтобы никому не навредить, когда из сарая донесся высокий пронзительный скулеж, всколыхнувший в нем орду инстинктов. Местные подтвердили его догадку, заголосив одной перепуганной глоткой, и он разобрал знакомое слово: — Kuzuri! Kuzuri! «Монстром» оказался мальчишка лет трех, наполовину заросший рыжей лисьей шерстью, почти голый, за исключением грязных обносков, голодный и совершенно дикий. Вокруг него валялись обглоданные кости — малец выживал на одном сыром мясе, которое ему бросали сквозь щели в заколоченных досками окнах. Логан не сомневался, что, не будь он так мал, люди забили бы его насмерть теми самыми камнями и палками, которые успели ему продемонстрировать, и что именно такая судьба его и ждет, когда он станет чуть старше, и отвращение, смешанное с жалостью, переплавится только в ненависть и страх. Логан высказал на прощание людям из деревни, все, что о них думает, от чего они разбежались восвояси, слушая, как летят им в спины комья его рыка, и забрал «чудовище» с собой. Он успел изматериться, еще когда тащил его к яхте. Мальчишка кусался, царапался меленькими, но уже острыми коготками, мочился и гадил, не разбирая, когда это можно делать, а когда нельзя. Логан смог найти момент, чтобы сесть и подумать, что теперь с ним делать, лишь связав и заперев лисенка в каюте, обстановка которой скоро превратилась в щепки. Он вернулся в Токио и пошел к Марико. Рассказал ей о случившемся и предположил, что подобных случаев должно быть множество по стране. Малолетних мутантов до сих пор принимают за дикий зверей, оборотней или еще какую-то богопротивную хрень и наверняка убивают, или держат в клетках, морят голодом, используют, а потом все равно убивают, и надо что-то делать, как делал Чарльз Ксавье. — Если не школа, то хоть детский сад для них создать. — Он растерянно развел руками. — Ну, я не знаю, что-нибудь… Для малышей, которые могут за себя постоять. Он не стал пояснять, что обычно происходит, когда самые опасные малыши вырастают и начинают пользоваться своими способностями. Перегрызенные глотки, растерзанные внутренности, пытки, убийства, участие во всех вооруженных конфликтах… Прямо как Джеймс Логан и Виктор Крид. Для некоторых вещей им даже не надо было взрослеть. И он, и Виктор, и Лора совершили первые убийства, когда были еще детьми. Это их семья. — Так можно предотвращать преступления, то есть пойдет на пользу обществу, — прибавил он с горделивой уверенностью и опасливо посмотрел на Марико. Чувствовал он себя дурак дураком. В гигантском бизнес-кабинете она поднялась из-за глыбы своего бизнес-стола, за которым решались бизнес-вопросы и всяческие судьбы мира, подошла к нему и погладила его по щеке невесомой прохладной ручкой, иссушенной временем. — У тебя доброе сердце, Логан, — сказала она, и он вспыхнул, как мальчишка. С тех пор в своих поездках он обнаружил еще пять таких диких созданий разной степени заброшенности, забирал их и отправлял в Хасиму, на остров-призрак, который Марико смогла, благодаря своим связям, выбить у правительства «на пользу всему обществу». Там, среди обломанных зубьев скал, недалеко от заброшенного центра с пустыми разрушенными зданиями многоэтажек и неработающими заводами, на бетонной серой громаде покинутого людьми острова, напоминающего очертаниями сверху грозный боевой корабль, теперь разбит большой зеленый парк и построен новенький, празднично блестящий красным лаком дом. Это место ничем не похоже на Вестчестер, оно выросло на другой земле под другим небом, но, когда Логан туда приезжает, лисий мальчишка, уже научившийся говорить, радостно верещит, вертится у него в ногах, дергает за полы рубахи, чтобы потащить куда-то и показать ему свои тайники, где хранятся детские сокровища — резиновый мяч, красивый обломок ракушки, стащенная безо всякой цели из столовой глазированная чашка — а на прощание подает ему руку с важным видом и этак небрежно кивает: — Ja mata ne, Логан. — Ага, до скорого, увидимся, браток, — ухмыляется Логан и крепко, по-мужски, безо всякого снисхождения сжимает в своей лапе крошечную рыжую ладошку, и тогда ему кажется, что в его посмертном существовании был смысл. Сейчас перед ним другой ребенок, положивший голову к нему на колени. Он точно не знает, какой любовью она была, и не хочет препарировать сейчас свое сердце, чтобы разобраться. Была. Наверное, просто — последней.And everything is changing All around it's blazing You turned my whole world upside down With all my heart I'm yearning But it won't stop the burning Now all our love's burnt to the ground
Он проводит рукой по ее волосам и рассказывает о своей последней поездке, из которой вернулся всего за пару часов до того, как она появилась на пристани на своем сверхскоростном байке, мчащем по шелковым автобанам будущего. В этот раз он побывал на болотах, спрятанных от мира за спинами старых гор, там было еще по-зимнему холодно, но уже таяли огромные горбы сугробов, и он шел по щиколотки в талой воде, холодной и какой-то особенно мокрой, шел очень долго, пока не пропало солнце, уже нагревшее землю по ту сторону этого затерянного пространства, где нет ни небоскребов, ни телевизионных вышек, ни асфальта, ни сотовой связи, ни интернета, ни электричества, ни людей. Через клоки рыжей осоки, размякших трав и серые зеркала трясины проложена только тонкая дорога в две доски; единственный способ пересечь болото — идти по нему, встречая на своем пути только заброшенные с вертолетов деревянные хижины для ночлега, расположенные друг от друга на расстоянии в два дня, поэтому пару раз ему пришлось спать прямо на досках под открытым небом, с которого то моросило, то капало, то лило, набрякшие мешки туч прорывались ледяным ливнем, и тогда все становилось только водой, мокрым снегом, густой сыростью и облеплявшей кожу испариной. Там была и зелень — мелкие лиловые цветочки на деревьях, названия которых он не знал, и хрупкие дикие яблони, щедро сбрызнутые пеной пушистых лепестков. А потом он нашел то, что искал. Цветы. Они появлялись из-под воды, будто росли в ней, а не в земле. Единственный белоснежный лепесток, больше похожий на лист, солнечно-золотая сердцевина и упругая теплая зелень стебля. Говорят, каждый человек должен увидеть эти цветы так же, как должен умереть. И он увидел, хотя не был человеком. — И я подумал о тебе, — говорит Логан, осторожно и бережно касаясь измученных волос своей дочери. — Больше всего мне хотелось, чтобы ты была рядом со мной. Давай поедем туда вместе, ты тоже должна увидеть… Он не прибавляет: «Пока я жив» не потому, что знает — она задремала и его не услышит, а потому, что лучше всего, когда история кончается в тишине. Он отстраняется и встает, потом подхватывает Лору на руки, как в детстве, и относит в ее спальню. Она сонно ворочается на постели, но остается с закрытыми глазами, нужно накрыть ее одеялом и больше не тревожить. Ночесветки трудятся, светясь в море от малейшего раздражения, а может, от чего-то другого, Логан точно не выяснял, почему именно они так сверкают синевой. Токийский залив почти вызывающе красив, и, наверное, грех сбрасывать в него пепел, но на счету Логана столько грехов, что этого он уже не боится. Рядом валяется опрокинутое ведро, которое он так и не подобрал, до сих пор блестит лужа грязной воды и укоризненно щетинится брошенная швабра. Он терпеть не может прибираться, как и прочие хозяйственные заботы, и у него ломит спину, и вообще он старый, и скоро помрет, так какого хрена надрываться и пыхтеть? С другой стороны, тут действительно грязно. — Может, робота какого-нибудь купить, чтобы он все делал? — бормочет он вслух. — Хотя, что я, в самом деле, как старый дед, который ничего сам не может? Не, на хуй это автоматизированное дерьмо, и так уже все такое автоматизированное, что скоро люди сами шевелиться перестанут… Логан выпускает дым в чужое небо и решает, что завтра домоет проклятую палубу. Конец