Шерлок Холмс. Сериал от Губернатора Содома. 3 серия: Дело о двух миллионах и пропавшей наследнице

Шерлок Холмс Всю свою сознательную жизнь я считал, что отсутствие чувств — это преимущество. В год смерти мамы, а мне тогда было 15 лет, я стал сознательно воспитывать в себе холодность и отстранённость. Я убивал эмоции, как неприятных насекомых, и они вызывали у меня точно такое же омерзение, как тараканы и клопы, если не большее. И со временем, годам к двадцати трём, я понял, что ничто не способно взволновать меня. Любовь, так же как и ненависть не имели хода в моё сердце, не говоря уже о жалости, восхищении или сочувствии. Я оставил лишь небольшую толику братских чувств, но поскольку брат у меня был всего один, они никак не меняли картины в целом. Эксперимент над собой проходил удачно — я стал, наверное, самым ледяным человеком в Британской империи. Но я не был рождён таким, отстранённым и равнодушным, поэтому, в отличии от тех, кого сама природа лишила какой бы то ни было чувствительности, хорошо знал цену этим порождениям человеческой натуры. Разум с большим перевесом одержал победу. Ничего не изменилось с появлением доктора Ватсона. Он был комфортным для меня человеком, не больше. Думаю, моя непроницаемая оболочка дала трещину, когда я встретил Ирэн Адлер. Я не был готов к встрече с подобным совершенством. Её острый, как стальной клинок разум, это совершенное оружие, было упрятано в ножны тонкой чувствительности, и одно не мешало другому, а только усиливало эффект. Я испытал восхищение. Оно было настолько сильным, что Ватсон принял его за любовь. Не сомневаюсь, что он до сих пор уверен, что я был влюблён в Ирэн Адлер. То же самое можно сказать и о моём теле: купания в ледяной воде, изнуряющие гимнастические упражнения, фехтование, бокс. Закалить и сделать нечувствительным к боли — такова была моя задача. Я будто бы готовился пересечь африканскую пустыню в одиночку. Я изучал воровское дело как искусство, параллельно участвуя в боксерских поединках по правилам и без… Полгода посвятил тому, чтобы научиться выживать на улице, без денег и без друзей. Я наверное, мог бы всю жизнь прожить под одним из Лондонских мостов, если бы мои клиенты, поставщики разнообразных тайн и загадок, не ценили респектабельность выше чем способности человека. Мне ничего не надо было из того, что не могло бы пригодиться в моём деле — раскрытии преступлений. Всё шло своим путём, пока Шерлок Холмс не умер. Он умер, а я остался. Ватсону я обрисовал всё обычным «фокусом». Но это было не так. Испытанное потрясение, когда мне, во-первых пришлось убить Мориарти, а во-вторых самому притвориться мертвым, сильно истощило мою нервную систему. Железные ворота моего сердца дрогнули и приоткрылись. Я не хотел этого, но ничего не смог сделать. Я, как оказалось, устал от Шерлока Холмса, мне хотелось побыть обычным человеком. Картина мира не поблекла, наоборот, она стала ещё ярче. Я будто выздоровел после тяжёлой болезни: моя врождённая чувствительность расцвела пышным цветом. В какой-то момент я понял, что отчаянно скучаю по Лондону, Ватсону, брату. И если тоска по брату и родному городу была мне понятной, то тоска по Ватсону приносила мне всё новые и новые ощущения. Мой первый чувственный опыт случился благодаря этой тоске. Я мог бы вразумить норвежского лейтенанта менее радикальным способом. Но мне хотелось узнать, каково это, быть близким с другим мужчиной, стирать грань собственной личности, когда над тобой властвует страсть и желание. Признаться, мне понравилось. Разрядка, которая наступала после того, как я полностью насыщался чужим телом, была схожа с реакцией моего тела на кокаин. Пустота в душе и теле преображали меня. Это было похоже на смерть и возрождение в миниатюре. Это было так похоже на природу всего живого. Когда я после трёхлетнего отсутствия вернулся в Лондон и увидел Джона, мне хотелось только одного — снова обладать им. Теперь уже полностью и во всех смыслах, чтобы никто не смог встать между нами. Я был влюблён самым тривиальным образом. Джон, мой Джон, такой податливый и добрый дома, со мною, и такой решительный и даже жестокий, когда дело доходило до серьёзных стычек. Он сочинял рассказы и влюблялся в женщин, он был романтиком, но при этом оставался бойцом, неутомимым и неустрашимым. Женщины обожают подобные сочетания. И я не лучше их. Это даже отчасти служит мне оправданием. Я с легкостью «читал» других людей, но Джон вдруг стал для меня загадкой. В отношении любимых людей логика не работает. Я не мог представить, как бы он отреагировал на мою разгоревшуюся страсть. Я знал, что он меня любит, и готов пожертвовать своей жизнью ради моей. Но был ли он готов подарить мне своё тело? Не лег бы обоюдоострым мечом между нами жестокий закон и предвзятое общественное мнение? Неизвестность и неопределённость сводили с ума. Иногда, когда я точно знал, что мы дома одни, когда день клонился к вечеру, а огонь в камине, благодаря стараниям Джона, разгорался всё ярче и ярче, я был готов совершить нечто фатальное, применить силу, сломить сопротивление угрозами и уговорами. Но что-то всё-таки сдерживало меня. Какая-то слабая надежда… Но я всё-таки договорился со своей совестью, когда мне представился удобный случай. Я проверил на Джоне то средство от бессонницы, что нашёл в монастыре. Мой опасный эксперимент послужил разгадке дела с Непорочным зачатием. Я насладился Джоном, испытал его близость, но он ничего не узнал о моём к нему влечении. На некоторое время мои муки прекратились. Но потом возобновились вновь и с новыми пугающими оттенками. Терзания страсти для праздного ума всё равно, что когти льва для кролика. Поэтому я предпочитал быть занятым: расследованием, экспериментами, музыкой, просто бесцельной ходьбой по Лондону. Всё было лучше, чем оставаться с Джоном наедине. Можно сказать, что я перестал выносить своего возлюбленного соседа: не смотрел на него, не слушал того, что он говорит. Джона стало слишком много: в моей голове в моём сердце и у меня перед глазами. Я чувствовал, что ничем хорошим это не кончится. Я могу притворяться долго и изысканно. Но сейчас мои силы на исходе… При всём моём атеизме сэр Кранчестер представляется мне посланником дьявола. Моё ненасытное желание, моя оголодавшая похоть поедали меня изнутри, я боролся со своим запретным влечением из последних сил. А дьявол взял и предоставил мне Джона в моё полное распоряжение, в мою собственную постель, ни много ни мало. Я пытался отговорить моего дорогого доктора от этой невероятной затеи — спать со мною в одной комнате. Но Ватсон настаивал на своём, а я сопротивлялся весьма слабо. Даже наоборот, путём небольшого манипулирования, я добился, чтобы Ватсон лёг спать рядом со мною. Едва Джон заснул, я переместил правую руку себе между ног. Мой член уже прилично затвердел и сочился смазкой. Я погладил его через ткань штанов: мне хотелось продлить свою сладкую пытку, превратить её в настоящую боль, и пить эту боль, словно сладкую отраву. Но я недооценил силу своих желаний. Очень скоро они поработили меня, и я превратился в жалкого раба своей плоти. Несколько сантиметров, отделявших меня от Джона, сжались, исчезли, испарились. Словно в помутнении разума я прижимался своим буквально окаменевшим членом к ягодицам своего друга. Ещё мгновение, и мои руки обвили бы его плечи. Но тут Джон проснулся… //Джон Ватсон// Описывая наши приключения в своих рассказах, я сознательно умалчивал о внешней привлекательности моего друга, употребляя такое описание его внешности, которое можно было понять и так и так. Но он был красивым человеком. Красивым мужчиной. А я всегда был неравнодушен к красоте, какого пола она бы ни была. Однако внешняя привлекательность – это одна из последних причин, почему наша дружба переступила общественно-допустимую черту. То, что произошло между нами в ту ночь, и то, как это произошло, навсегда разделило нашу жизнь с Холмсом на «до» и «после», так же как мнимая смерть Холмса разделила мою собственную жизнь на две части. И каждое из этих событий добавляло моей личности таких свойств, о которых я и не подозревал в себе: — Знаете, чего я хочу? — прервал я наше молчание, продолжавшееся уже несколько минут, после того как мы насмеявшись вволю, продолжили обследовать забор, окружавший поместье. — Чего же? — не сразу выйдя из раздумий, с улыбкой спросил меня Холмс. — Раньше я бы захотел вызвать этого Кранчестера на дуэль. А теперь — мне просто хочется всадить ему нож в сердце без всяких церемоний, за то, что он похитил вас, и с удовольствием понаблюдать за его агонией. — Как мелодраматично, — небрежно произнёс Холмс и отвернулся от меня. — Как же хорошо быть дикарём без всяких законов и правил. Жить, руководствуясь только силой своих желаний. Холмс обернулся и внимательно на меня посмотрел. — Кажется, мне удалось всего за одну ночь развратить вас полностью. — Нет. Вы меня не развратили, а сняли оковы. Вы ведь не забыли, что мне приходилось участвовать в самой настоящей войне? А на войне нет приличий и законов. Я гордился тем, что в бою мог уподобляться зверю, а с его окончанием снова превращался в джентльмена и врача. Теперь это выглядит так наивно… И выгодно окружающим… — Вы меня пугаете, — рассмеялся Холмс, — я хочу обратно своего доброго и милого доктора! — Я всецело ваш Шерлок, каким вы меня хотите, покорным или строптивым, умным или глупым. — Давайте уедем! — предложил Холмс, выслушав моё темпераментное признание. — С удовольствием! Тем более миссис Хадсон наверное, волнуется. — Утром я послал ей телеграмму. Я имел в виду континент, или может, Америку… — Америку?... — Я, признаться был несколько ошарашен таким предложением. — Тогда… Брайтон? — Холмс лукаво посмотрел на меня, и мне сразу стало стыдно: до полного освобождения от здравомыслия мне было далеко. — В Брайтон я готов ехать хоть сейчас, — объявил я. — Тогда вперёд! — Но как же дело? — Дело раскрыто! — объявил Холмс. — Но когда, Холмс? — Ещё вчера вечером. Идёмте, друг мой, сделаем из сэра Кранчестера фарш. Я рассмеялся жаргонизму моего всегда такого аристократичного друга и поспешил за ним. Шумно ворвавшись на кухню, где кухарка с двумя помощницами готовила завтрак, он потребовал собрать всех слуг. — Сэр, но вчера вы уже видели всех слуг! Минут через десять или более того в кухне собралась целая толпа заспанных и недовольных слуг. — Все на месте? — строго спросил Холмс. — Сколько всего прислуги в штате? Управляющий принёс список слуг. Всех пересчитали и устроили перекличку. Все были на месте, кроме старого садовника, который жил в комнатке над конюшней. — Сколько ему лет, этому садовнику? И сколько он здесь работает? — Около семидесяти, а в этом поместье он работает уже около двадцати лет. — Обойдёмся без него. Пусть на середину кухни выйдут те, кто работает у сэра Кранчестера меньше года. Таких оказалось шестеро: два лакея, камеристка хозяйки, горничная, конюх, и девчонка-замарашка, в обязанности которой входило разжигать камины по утрам. Холмс прошёлся перед шеренгой слуг, как полководец перед солдатами: — Все преступления, совершаемые в этом мире, делятся на две части: одни преступления совершаются ради любви, другие — ради денег… Эффектно развернувшись так резко, что полы его сюртука взлетели вверх, Холмс вдруг цепко схватил за руку маленькую золушку, с ног до головы, перемазанную золой из каминов. — Не так ли, леди Сара? Девчушка испуганно шарахнулась от Холмса, но тот не собирался её отпускать. — Вот сейчас у нас будет любопытная возможность узнать, совершено ли преступление ради любви, или ради наживы. Вы бы хотели узнать это, леди Сара? Я оглянулся на слуг. В их глазах читалось лишь немое изумление, граничащее со столбняком. Впору нюхательные соли было доставать… Однако, опровергать Холмса никто не спешил. Должно быть, девчушка на самом деле была переодетой госпожой, дочерью сэра Кранчестера. — Отпустите мою руку, — девушка с ненавистью посмотрела на Холмса, — я никуда не собираюсь бежать! Она вдруг стала выше ростом, и личина чумазой служанки спала с её гордого лица. — Деньги украла я! — Нет, Сара, мы вместе всё придумали… Симпатичный рослый конюх посмотрел на переодетую в тряпьё девушку так, будто она королева. Она опустила голову: — Я ненавижу своего отца… *** — Должно быть, это всё-таки любовь… Комфортабельный вагон первого класса мчал нас в Брайтон. — Если молодые люди не представляют совместной жизни без комфорта, который стоит больших денег — так ли жизнеспособно их чувство, Ватсон? — Но согласитесь, мой друг, приятнее любить в просторных солнечных гостиных с красивой мебелью, чем в нетопленной хибаре. Думаю, Холмс очень хорошо представил себе гостиную, в которой я хотел его любить… — С чего вы вообще взяли, что дочери Кранчестера грозило бы жить в хибаре, если бы она не вышла замуж за герцога? Этот её возлюбленный-конюх хоть и не герцог, но всё равно самый настоящий шотландский дворянин. А у шотландцев бедность — это что-то вроде родового герба. — Думаете, отец простит её? — У него нет другого выхода. Он британец с головы до пят… Скандал немыслим для него… Тем более, золото нашлось, целое и невредимое… — Холмс посмотрел на меня и улыбнулся. Я уже был готов сорваться со своего дивана и прильнуть к его коленям, благо, что в купе мы были одни, и дверь наша была предусмотрительно заперта, но он продолжил: — Леди Сара не кажется мне бездушной или чрезмерно жадной. К тому же она неглупа. Из одной фразы конюха, которому одни бочонки показались тяжелее других, она сделала правильные выводы. А тут как раз уволилась одна из служанок, и леди Сара, переодевшись, устроилась на работу в собственный дом. Девочка-истопница появлялась только по утрам, а леди Сара просыпалась гораздо позднее… Пару дней она была и госпожой и истопницей, а потом украв деньги, перевоплотилась в истопницу окончательно. Сделать дубликат ключей от сейфа не составило труда, она имела свободный вход в комнаты родителя. Сейчас, эта кража кажется мне скорее вызовом отцу, чем реальным желанием обогатиться. Жаль, что она втянула в это своего возлюбленного. К тому же это так символично — прятать бочонок с деньгами в куче навоза. Мы рассмеялись. В деле, которое начиналось так тревожно и мрачно, снова оказался замешан бог любви – Амур. Однако мне было непонятно главное… — Но как вы догадались, что леди Сара прячется в доме под видом служанки? — Всё очень просто — леди Сара очень похожа на своего отца. Накануне, когда я беседовал со всеми слугами, я сначала обратил внимания на её руки – руки леди. Мысленно отбросив бедную одежду и грим, которым она рискнула воспользоваться, я увидел фамильные черты… — Вы настоящий художник, Шерлок! Мой горячий комплимент удостоился лишь насмешливого взгляда. Некоторое время мы молчали, глядя на проплывающие за окном осенние пейзажи. Потом Холмс посмотрел на меня… Всё у меня внутри запылало от этого томного взгляда приглушённого тенью от длинных ресниц… — Идите ко мне, Джон… *** Спустя несколько недель, после нашего возвращения из Брайтона я наткнулся в «Таймс» на прелюбопытную статью. Какой-то неизвестный меценат выплатил семьям погибших некоторое время назад горняков огромные суммы в компенсацию потери их кормильцев. И что уже начато строительство новой школы для детей этих бедолаг. Владелец рудников, сэр Кранчестер вынужден был признать, что не знает, кем мог быть неизвестный благотворитель… При этом он добавил, что если бы не крайне стесненные материальные обстоятельства его семьи, он бы сам давно бы облагодетельствовал этих несчастных. — Холмс, посмотрите, журналисты снова взялись за сэра Кранчестера, и откровенно потешаются над ним. — Он действительно жалок, — Холмс подошёл к окну и посмотрел на улицу. Я окинул взглядом его стройную фигуру в утреннем сером халате и снова ощутил что-то вроде голода, хотя как раз плотно позавтракал: — Он заслуживает клинка в горло, за то, что похитил вас у меня. — Ему это довольно дорого обошлось… Почти двести тысяч фунтов стерлингов… — Что?! — Мой гонорар, — пояснил мой невыносимо скрытный возлюбленный. — Шерлок! Вы мне ничего не говорили! Такие огромные деньги! Что вы с ними сделали?! Почему ничего мне не рассказали? — Я ещё много чего вам не рассказал. А деньги я весьма удачно вложил. — Куда? — В Британию… В частности, в угледобывающую промышленность. Вам же по вкусу тёплые гостиные? Мой взгляд упал на газету… — Боже милостивый, так это вы, этот неизвестный меценат?! Холмс слегка склонил голову набок и затенил глаза своими девичьими ресницами: — Между нами я не смею этого отрицать. Но техническими вопросами занимаются служащие Майкрофта. — Ах вы, мой скромник! — мои руки нырнули под серый халат. Всю прошедшую ночь я держал этого мужчину в объятиях, но так и не насытился им. Его совершенство было нечеловеческим, а моё влечение неисчерпаемым... Тихий смех прозвучал для меня как поощрение…