«Сердце очень хрупкая вещь: оно бьется». Цаль Маламед.
Сквозь тьму.
Больно, как же ему было больно! От этой боли по холодным щекам текли жгучие, горькие слезы. Они душили скорчившегося на кровати рыжего парня, он тихо всхлипывал, из последних сил стараясь не разрыдаться в голос. Кожа в некоторых местах горела, все тело стало словно одной кровоточащей раной. Но больше всего мучилась душа – сжавшаяся, побитая и униженная, она продолжала повторять: «Не может быть! Не верю!...» Дрожащими руками Тсуна потянулся к своему телефону, украшавшему неровные складки покрывала в белых и красных пятнах. Сил набрать знакомый номер не было, поэтому парень просто нажал и удерживал двойку. Скоро, совсем скоро он покинет это место… Ну же, быстрей! «Бери трубку!» - словно молитву, беззвучно шептал мальчишка. Потрескавшиеся губы неприятно саднили, а хрупкое нагое тело крупно вздрагивало. На молочной коже начинали проступать синяки. С каждым вздохом силы покидали Тсуну. Рука, державшая телефон, неожиданно обмякла, и всхлипы прекратились. Только тогда гудки трубки прервались, и в комнате раздался строгий мужской голос. Только успел ли он? - Отец… - не в силах даже пошевелиться, прошептал парень. Сотовый, лежащий рядом, отозвался гневной тирадой, которая вдруг прервалась. Мужчина на другом конце прислушался. – Папа… - и, последний раз всхлипнув, Савада провалился в беспамятство. Беспамятство, не приносящее успокоения или забвения. - Тсунаеши? – голос раздался в тишине комнаты неожиданно громко. – Тсуна? Тсуна! – Взволнованные нотки, кое-как прикрытые строгостью, и гудки. Но перед тем как отключиться, мужчина произнес одно единственное: «Дождись!», произнес, не боясь открыть истинные чувства. Таким и должен быть настоящий отец. Человек в элегантном костюме слушал врача, уверявшего его, что «с Савадой Тсунаеши все будет в порядке, стоит лишь дать ему недели три отдыха». И когда медработник прекратил тараторить, нервно поглядывая на Реборна, то получил строгий, в чем-то даже жестокий ответ: - Нет, лежать здесь он не будет. Я хочу, чтобы его перевезли ко мне, – взгляд черных глаз мрачно переместился на Саваду, бессознательно лежащего на больничной кровати, обмотанного проводами, с синяками по всему телу. - Но, Примо-сан… - врач – худощавый светловолосый парень лет двадцати, посмотрел в сторону и попытался возразить. - Что? – Спросил Аркобалено (как его называли некоторые друзья), гневно глянув на блондина, от чего тот поперхнулся. И весь пыл и желание спорить пропали. О да, врач был далеко не глупцом, не смотря на свой возраст, он понимал – перечить царю Токио - самоубийство. А совершать грех желания не было. - Нет, ничего, – стыдливый румянец и нахмуренные брови. - Отлично. Тогда через три часа я пришлю своего водителя и охрану. Подготовьте Тсуну к перевозке, – и Реборн, в последний раз посмотрев на сына, покинул палату, не удостоив врача даже прощанием. Что же тогда говорить о благодарности? Только садясь в машину, мужчина решился позвонить брату Тсунаеши. Нет, он не волновался, и, конечно, не боялся. Просто он не хотел быть вестником чего-либо дурного. Ведь это так утомительно – успокаивать старшего сына, который в гневе был ужасен, страшен. - Джотто, это я. У меня плохие новости… А на другом конце города, утопая в клубной роскоши, два парня вспоминали сегодняшний день. Они, не похожие вовсе, но тем не менее понимавшие друг друга лучше всех, погружались с головой в прошедшие часы. Но ни Кёя, ни Мукуро не знали, что в одной из больниц, сжимая зубы от боли, маленький рыжий паренек дал клятву. Беззвучная, она наполняла сердце блеклой надеждой и заставляла сжиматься кулачки, заставляла не сдаваться, не погружаться во тьму. С этого дня началась новая история. Через пару лет не будет существовать ни одного человека в Токио и за его пределами, не знающего Тсунаеши Саваду-Примо.