You see the whole world burning

В такие дни Саалиш чувствует себя очень старым, пусть даже тело его ещё далеко от подлинной дряхлости. Ему уже шестьдесят три года, и большую часть этого срока — без малого пятьдесят пять лет! — он прожил в Морровинде. Как и тысячи аргониан до и после него, Саалиш попал сюда в рабском ошейнике. Тогда он и не надеялся даже, что проживёт такую долгую (и по большей части – всё же счастливую) жизнь: порывистый подросток с ещё не отвердевшей чешуёй и уже отвердевшим сердцем вкушал хозяйской немилости слишком много и слишком часто. Однажды, когда Саалишу почти что исполнилось семнадцать, он подрался с надсмотрщиком… не выдержал, вспылил, безоглядно бросился в бой. Результат оказался закономерным: Саалиша избили, и избили страшно. Он был уверен, что так и умрёт в тот день — весь переломанный, кашляющий кровавой слюной и безотчётно скулящий, — напоминающий скорее кусок сырого мяса, чем разумное существо. Надсмотрщики это убеждение всецело разделяли: обратиться к целителю выходило дороже, чем попросту списать неисполнительного и не особо полезного раба. Поэтому с полумёртвого Саалиша сняли оковы и выбросили его за ворота; свободу он заработал только вместе со смертью. Саалиш плохо помнит те страшные часы. Он думал, что умирает, но умирать, покорно лёжа в дорожной пыли, он просто не мог. И Саалиш, поскуливая и оставляя широкий кровистый след, — полз. Он знал, что умирает, но не разрешал себе отчаяние… и удивительным образом всё же не умер, а дополз до спасения. Спасение звалось Гарином Индри, и позже, намного позже он скажет выздоравливающему аргонианину: “Одной ногой ты уже шагнул тогда за двери духов, но даже не думал сдаться. Я просто не мог позволить такому огню погаснуть – это было бы преступлением”. Это было величайшей милостью, которую Саалишу оказывали в те годы. Он не помнил, как выполз на дорогу, но помнил свою отчаянную надежду, что незнакомые данмеры, чей путь он тогда перешёл — переполз? — милостиво убьют его, освободят от этой нестерпимой муки. Но Гарин и не подумал убивать Саалиша. Он пожалел его, выходил — не сам, конечно, а силами своего лекаря — и предложил помочь узаконить так странно полученную свободу. Он не прогнал Саалиша, когда тот добровольно решил служить ему — как свободный гражданин Империи, — и стал для бывшего раба сначала “начальником”, а потом и другом. Саалиш никогда не думал, что ему доведётся пережить Гарина. Тот был старше товарища на несколько сотен лет, но возраст у эльфов отмеряется совершенно иначе, чем у аргониан. Гарин уже был немолод, когда они встретились, но за долгие годы знакомства данмер практически не изменился, и Саалишу казалось, что время над ним просто не властно. И нынче немолодой аргонианин с порядком уже потускневшей, сухой чешуёй чествует память своего друга в Большом индорильском кардруне, что находится в Морнхолде — и чувствует на языке привычную горечь. Саалиш прекрасно разбирается в морровиндских обычаях: за эти годы они сделались ему ближе и роднее, чем аргонианские. Впрочем, он не настолько наивен, чтобы поверить в нелепицы вроде того, что в душе он – “истинный данмер, заключённый в неподходящее тело”. Саалиш был, есть и будет аргонианином, окружённым гладколицыми, мягкокожими, немного жутковатыми чужаками. Но, заразившись от Гарина всякими глупостями, он по-настоящему полюбил эту негостеприимную землю — и даже научился видеть красоту в когда-то пугающе-чуждых, серых и мягкокожих лицах. Самым красивым для Саалиша — меркой, по которой он оценивал остальных данмеров — всегда был сам Гарин. И, оставляя для мёртвого друга шейн и рисовые лепёшки, аргонианин не может не сравнивать с ним и мера, с которым делит это скорбное утро. Занятно, что внучатый племянник похож на Гарина куда больше, чем его собственная дочь… занятно, но, зная их историю, – вовсе не удивительно. Да, нынешний серджо советник Индри очень похож на почившего старшего родича — пусть даже Гарина Саалиш никогда не знал таким молодым и никогда не видел его густые рыжие волосы свободными от нитей седины. Что для данмера сорок лет? Совсем не то же, что для аргониан — цветущая пора молодости, не омрачённая пугающе быстрым бегом времён. Но Саалиш и вовсе помнит “серджо советника” озлобленным двадцатилетним юнцом с полудетским лицом и взглядом затравленного зверя. Мальчик невероятно вырос за эти годы — во всех отношениях. Первые годы в Морровинде Саалиш, захваченный в плен в Аргонии и до того не покидавший родные края и почти не видевший гладколицых, различал и запоминал их довольно скверно. Данмера от имперца он, конечно, мог отличить, но представители родственных рас, схожие волосами и ростом, сливались для него воедино. Выручило простое: делить каждого на маленькие кирпичики, на отдельные черты и приметы, и этот разъятый на части образ в такой же манере укладывать в голове. Долгие годы практики привели к тому, что сия нехитрая процедура выходит у Саалиша сама собой, почти против воли: он смотрит на серджо советника и с лёгкостью вычленяет общие с его предшественником черты. Схожее сложение: оба высокие, поджарые, стройные, длинноногие. Худые костистые лица, украшенные одинаково выдающимися фамильными носами; узкие губы, высокий лоб, длинный подбородок. Достаточно редкий для данмеров оттенок рыжих волос – зримое свидетельство непрерывной цепи родства с одним из кузенов госпожи Альмалексии. От матери и её родни мальчику досталось намного меньше: пожалуй, что только глаза — форма, и тёмно-багряный цвет, и рисунок бровей, — да и в линии его скул при должном тщании можно было бы углядеть Эланду Релви. Уши, не менее выдающиеся, чем нос, он унаследовал от редоранской родни своего отца, но во всём остальном он был типичным отпрыском семейства Индри, на которых за последних четыре с половиной десятилетия Саалиш успел с лихвой наглядеться: у отца Гарина было два младших брата и четверо сыновей, каждый из которых успел обзавестись и своим потомством. У Гарина сыновей, родных сыновей – не было... Да, сегодня Саалиш чувствует себя очень старым, пусть даже тело его ещё далеко от подлинной дряхлости; из топких, болотистых размышлений его вырывает только негромкое, учтиво-обеспокоенное: – Мутсэра, всё ли в порядке? Саалиш, поймавший себя на том, что стоит, уставившись в пустую серую стену, вздрагивает и отводит глаза. Голос, который он слышит, совсем не похож на Гарина, но это приятный голос — глубокий и сильный, приправленный мягким дешаанским выговором. Выговором, от которого серджо советник мог при желании с лёгкостью избавляться, но которым в минуты покоя речи его поют так же, как пели они у Гарина. – Да, ссерджо. Я просто задумалсся, – говорит Саалиш, встречаясь с ним взглядом. Советник Индри улыбается ему в ответ, и, несмотря на все внешние различия, Саалиш с лёгкостью узнаёт в этом лице искреннее неравнодушие, что так завораживало его в ныне покойном друге. Он похож на Гарина, избранный им преемник, похож и внешне, и внутренне — не как безыскусная, слепая отливка одной и той же формы, но как мер, обладающий с ним глубоким духовным сродством, но не теряющийся на его фоне. Великодушный, сильный и благородный мер, выросший из озлобленного зверёныша прямо на глазах Саалиша. Покидая индорильский кардрун, он не может не горевать по утраченному. Но в лице своего спутника, так не похожем на его собственное, Саалиш видит свою тоску, как в зеркале — и ему удивительным образом становится легче. Пока дряхлость всё-таки не одолеет его, Саалиш не предастся праздному бездействию. Свою верность он не вручает кому попало, но этот мер заслужил её сполна. Гарин бы им гордился.