You see the whole world burning

Джашана Рихадская не привыкла довольствоваться малым — нет, она никогда не была в числе тех, кто, устрашившись борьбы, готов поумерить амбиции. Верно, ещё при рождении Морва благословила её, девочку с древней и чистой кровью Йокуды в жилах, и благословила четырежды, каждой своей рукой, щедро делясь и милостью Папы, и его силой — как же ещё объяснить её страсть и удачливость? Что же, Джашана не обманула оказанного доверия, и нынче её торговые корабли бесстрашно бороздят моря Тамриэля, каждый раз возвращаясь в родной Рихад с немалым прибытком. Нынче в постели Джашаны — самая прекрасная женщина мира, и у неё — гладкая и горячая серо-жемчужная кожа, что нежнее лучшего лейавинского шёлка, и беспокойно-жгучие огневые глаза, слишком легко лишающие покоя, и совершенно не-тёмноэльфийское имя — “Анжелина”, — звонкое, словно эхо серебряных колокольчиков на ветру. Анжелина Индри… Впрочем, радость Джашаны всё же потравлена липкой тревогой, ибо самая прекрасная женщина мира решительно потушила все свечи и за весь вечер так и не сняла сорочки, а когда обе они отошли ко сну, до самых ушей — прелестных эльфийских ушей, изящных, и заострённых, и трогательно выглядывающих из-под тяжёлой огненной меди её непокорно-кудрявых густых волос… — натянула на себя одеяло и отвернулась к стене, словно бы не желая ни словом, ни взглядом, ни жестом даже случайно обменяться с постылой любовницей. Умом Джашана всё-таки понимает, что — скорее всего?.. — совершенно напрасно себя накручивает. И получаса не минуло с той поры, как Анжелина бессловно, но очень красноречиво доказывала, что ни на каплю к ней не охладела — горячими алчущими губами, и гибкими, ловкими пальцами, и тёмной медовой сладостью, что Джашана сцеловывала у возлюбленной с кончика юркого язычка и с нежной жемчужной кожи на внутренней стороне бедёр... Не в первый раз они занимались любовью, но никогда ещё между ними всё не было так: без спешки, окрашенной в охру опасности, и без шуршанья бесстыдно задранных юбок. Нынче у них с Анжелиной в распоряжении оказались почти что сутки, но вместо томной ленивой близости, на которую Джашана так горячо надеялась этой ночью, ей досталась лишь горечь, снежной крупой исколовшая сердце. — Я чем-то тебя обидела, batek sen? — спрашивает она, окончательно сдавшись, и зажигает свечу. — Если и так, то прости меня, этого я не хотела. Прости меня и скажи, в чём я перед тобой провинилась, и я сделаю всё, что в моих силах, чтобы это исправить. Анжелина — умная, чуткая, с щедрым горячим сердцем — тут же оборачивается… по-прежнему, впрочем, до подбородка натянув одеяло — укрывшись за ним, точно за ростовым щитом. — Ты ни в чём передо мной не виновата, душа моя, — отвечает она и, выпростав из-под одеяла руку (узкая ладонь, отмеченная мозолями мечника, и музыкально-длинные пальцы…), бережно, нежно касается Джашаниного предплечья. — Я, как это часто бывает, сама себя извожу. Не обращай внимания. — Ты же понимаешь, что меня такой ответ не устроит? — Это всё очень глупо, честно. Глупо и жалко... — Глупо — мучиться в одиночестве, — отсекает её доводы Джашана. — Ты мне сама говорила считать только счастливые часы, разве не так? Их и так немного. Нет нужды изводить себя ещё и молчанием. Анжелина вздыхает, отводит взгляд; тонкие губы не без труда складываются в подобие улыбки. — Просто мне... стыдно, пожалуй, — произносит она наконец, нервно комкая одеяло, и Джашана не может сдержаться — отшатывается резко, и сердце заходится у неё в груди сумасшедшим набатом. Стыдно? Стыдно?! Но Анжелина — умная, чуткая, с щедрым горячим сердцем — тут же исправляется и признаётся негромко: — Мне за себя стыдно, за себя — и перед тобой. Просто… Ты такая красивая! Да, я понимаю, что эти слова на всех языках давно уж затёрты до невозможности… Но иногда мне кажется, что ни одну женщину я не смогу отныне считать и называть красавицей, ибо что они рядом с тобой? И что я — рядом с тобой? Жёсткая, как старая подмётка, длинная, угловатая и нескладная: бёдра как у мальчишки, да и грудь — не намного лучше. Зато в туфлях можно разместить абордажную команду! А про физиономию я вообще… Джашана, до сей поры слушавшая всю эту речь с неизящно раскрытым ртом, наконец-то приходит в себя. Ужас мешается в её сердце с горьким стыдом — за свою глухоту, за капризный слепой эгоизм, — и, пожалуй, ненавистью — ненавистью ко всем, кто так заморочил её Анжелине голову; однако любовь говорит в её сердце намного громче. — Постой, batek sen, постой! — перебивает она, подавшись вперёд. — Просто послушай! Когда я впервые увидела тебя… о, я прекрасно помню тот миг! Солнце играло в твоих волосах, и ты улыбалась, так ласково и светло улыбалась проклятому Аласуру… Ох, как же я приревновала тебя тогда! Почти что позеленела от злости: с того самого мига я уже поняла, что хочу тебя… И только потом, узнав тебя лучше, поняла и то, что мне нужно куда как больше, чем овладеть твоим телом. Ты — моя Тава, моя королева птиц, и летаешь ты выше, чем все, кого я знаю. Просто быть рядом с тобой, греться твоим теплом, резать воздух твоими крыльями — это уже счастье! Но знать, что самая прекрасная женщина мира любит меня в ответ… о, это ни с чем не сравнимое удовольствие! А ты — знаешь меня, batek sen, и знаешь, что я не привыкла довольствоваться малым. Мне нужно только самое лучшее... Мне нужна только ты. Анжелина в ответ лишь чуть слышно смеётся: смех у неё такой же прекрасный, как имя, — звонкий, словно эхо серебряных колокольчиков на ветру, и Джашана сцеловывает его с горячих и жадных губ, а вскоре с готовностью избавляет возлюбленную от одеяла, сорочки и остатков душной застенчивости. Никакие свечи не смогут сравниться в глазах Джашаны с её морровиндским солнцем... но даже одна свеча — уже неплохое начало.