***
После чудесного выздоровления все носились со мной, как с хрустальной вазой. Поначалу мне нравилось, но вскоре стало действовать на нервы. Джонатан буквально ходил за мною по пятам везде, куда бы я не пошел. Служанки Мэри и Лиззи приносили мне еду в десять раз чаще, чем то было принято в нашем доме. Родители не позволяли оставлять меня без присмотра даже во время сна. Но я не мог их осуждать. Всякий раз, когда я гневался, когда не мог больше контролировать свои эмоции, когда хотел послать каждого на все четыре стороны света, я вспоминал, что мои родители едва не потеряли дитя. Я представлял, каково это — изо дня в день наблюдать за тем, как в муках угасает жизнь твоего единственного ребенка. Смотреть и не иметь возможности помочь. Я представлял. И я не мог представить. Но все же сдерживался, дабы не расстраивать отца и мать, покорно принимая всю эту невыносимую заботу. Убеждая всех в поместье, будто бы со мной все в порядке, отнюдь себя я так не чувствовал. Совсем скоро внутри разгорелось непонятное мне желание. Незнакомое, но в то же время такое нормальное и обычное. Простое: мне всего лишь хотелось что-то съесть. Но я не знал, что именно. Такое ведь бывает у каждого, не так ли? Случается, что правильный образ приходит в голову сразу. Случается, что нет. Тогда неутоленное желание совсем скоро исчезает бесследно. У меня самого так часто бывало. Если слуги не угадывали с блюдом, то я забывал об этом уже на следующий день. В этот раз желание оказалось на удивление стойкое. И с каждым днем оно только крепчало. Слуги приносили мне на тарелках разную пищу. Но все было не тем. Мне казалось, что вкус еды несколько изменился, будто в нее постоянно добавляли землю. Я даже намеками опрашивал кухарок, ходил на кухню, лично присутствуя при процессе приготовления, но все было хорошо. Как всегда было. И я просто свалил все на пережитки хвори. Через несколько дней ко мне пришло осознание, что мое такое особенное блюдо должно быть солёным. И весь дом стоял на ушах, готовя мне все, что угодно с очень большим количеством соли. Я даже ел ее просто так, но этого все равно было недостаточно. Ещё позже я понял: блюдо, которого мне хотелось, раньше на стол не подавали. Но я также знал и то, что это было нечто безумно простое и доступное, но тем не менее необычное на вкус и вид. Я маялся от невозможности даже представить, как оно может выглядеть. Встревоженная Мэри говорила, что с радостью приготовит мне любое — возможное и невозможное, лишь бы мне полегчало. Но что я мог ответить, если сам себе объясниться был не в силах? Спустя неделю это желание стало навязчивым. Маниакальной, ненормальной страстью. Помешательством настолько, что думать я мог только об этом невообразимом блюде, каждую минуту, каждую секунду своей жизни тратя на то, чтобы снова и снова перебрать все возможные варианты в голове, но так и ни с чем вернуться к началу. Нормальная еда больше мне не подходила. Она постепенно теряла свой вкус, пока и вовсе не превратилась в груду сожженных угольков, приправленных землёй. Пусть бы так, но каждый кусок разъедал меня изнутри. Я блевал и, казалось, выплевывал куски собственных органов, теряя сознание от острой боли вновь и вновь, а приходя в себя, снова мечтал о невиданном ястве. В конце-концов я перестал разговаривать с людьми, перестал выходить из своей комнаты. Я забивался в угол, лез на стены, раздирал свою кожу и вырывал волосы, потому что всё думал, думал, думал. И не мог остановиться. Я не спал ибо мысли о желанном блюде не давали покоя. Они не покидали меня ни на мгновение и не позволяли задумываться о чем-либо другом. Когда я делал это — их приходило в два раза больше, они смешивались в огромный, кричащий хаос превосходящий по размерам тот, который мой мозг вообще был в состоянии выдержать. И я забыл все на свете. Даже свое имя. Я больше не узнавал этот мир. Прошло полторы недели, когда я, сходя с ума, обессиленный осознал, что хочу единственного: покончить с собой. Я знал, что не выкарабкаюсь. Знал, что более никогда не стану прежним. И тогда самые жуткие кошмары, живущие только внутри меня, выползли наружу, крадясь в ночи и окружив меня отныне со всех сторон. — Вы здесь… — Смеялся я, обращаясь к своим образам в голове. Я думал, что они ожили. Мне казалось, что я видел их в кромешной тьме своих покоев. Словно бы они, как тени, бесшумно подобравшись к моей постели, нависли над ней в безмолвном созерцании моего безумия. — Это Томас, — устало послышалось где-то из глубины комнаты. Томас? Я не знал, кто такой Томас. — Ты меня не помнишь, — беспечно пронеслось неожиданно рядом, у самого лица, и я выдохнул, расплываясь в улыбке, только больше убеждаясь в том, что это действительно все те мысли, голоса — весь тот хаос, пришедший сюда из моего пораженного мозга и воплотившийся в реальность. Настолько, что теперь даже обзавелся именем. Томас. Вот, как звалось мое безумие. Томас. — Но я знаю, что тебе нужно. — Тихий шепот перемещался, он кружил вокруг меня, как хищник, присмотревший добычу. — Хочешь, чтобы я помог? — Оставь разговоры и просто убей, — ответил я Томасу, — не могу больше тебя выносить. А, быть может, я уже давно мертв? Может, все это время находился в Преисподней? Может, это Ад, что отныне вечным кошмаром будет терзать мою душу? Я выдохнул, осознавая, что так оно вероятнее всего и есть. Просто изначально никакого исцеления не было. — Ты все еще жив, — заговорил Томас. Мне захотелось рассмеяться. Мой хаос. Конечно же ты знаешь, о чем я думаю. Ты и есть думать. — Ты продолжишь жить. Только по-другому. — Прошептал Томас, опалив мои уста своим горячим дыханием, и я растаял, воспринимая его слова, как приглашение. Приглашение в бесконечность. Избавиться, наконец, от мук и предаться забвению, вечности — безмятежной и счастливой. Успокоиться. Предвкушая блаженство, я распластался на кровати, полностью открываясь для Томаса, чтобы показать: я готов ему отдаться. Ощущая каждой истерзанной клеточкой своего тела, как он смотрит на меня, как приближается все ближе и ближе — тише тени, незаметнее воздуха, мое сердце с каждым ударом билось быстрее, дышать стало почти невозможно, ведь вот — с мгновения на мгновение я освобожусь от оков боли. И пусть меня разорвут на части, переломают кости — какая разница, если я выберусь из земного тела, смешаюсь с ветром…Вознесусь к небесам..! Боже! Я задохнулся, ловя губами спасительный поцелуй, нежнейший, холодный, приятнее всех земных утех настолько, что я услышал, как поют ангелы, окунулся в самые мягкие воды, и тело мое прогнулось, следуя за, наконец, вылетевшей из груди и метнувшейся вверх к божественному свету душой. Ради этого мгновения стоило родиться, жить и вытерпеть все те страшные мучения. Вот, значит, как приходит Смерть. Отнюдь. Это была не она. И моя душа все по-прежнему оставалась в бренном теле. Не было ни ангельских песен, ни пушистых рек — ничего. Это была кровь Томаса, которую с поцелуем он оставил на моих губах. В тот самый миг мое сумасшествие на шаг отступило, тьма рассеивалась и впервые за, казалось, вечность я увидел размытые очертания знакомой, наполненной ярким дневным светом комнаты. Той самой, которая принадлежала мне на протяжении девятнадцати лет. Испугавшись, что все это может исчезнуть, почти вслепую нащупав Томаса, я дрожащими от паники руками мертвой хваткой вцепился за воротник его черного фрака, рывком притягивая к себе и укладывая совсем не противившегося юношу на лопатки. Я плохо его видел, но это не мешало жестоко расцарапывать бледную кожу повсюду, как зверь припадая к открытым ранам и остервенело глотая то, что, наконец, было тем самым блюдом. Томас не издал ни звука. Он не кричал, не плакал, не умолял остановиться, а лишь, обвив мои плечи руками, рвано выдыхал, позволяя мне насыщаться им до изнеможения. И смертоносный поток мыслей очень вскоре превратился в умиротворенное озеро на рассвете, такое, что ежедневно царит в головах нормальных людей. Тьма окончательно рассеялась, и безумие отступило так быстро, словно его и не было. Я услышал сладкие птичьи голоса за открытым окном, узнал запах моего любимого пирога с яблоками, который всегда по субботам готовила Мэри и любимые объятия, где я чувствовал себя самым счастливым на свете. Все было хорошо. Я отстранился, натыкаясь взглядом на некогда стального цвета, но в тот миг потемневшие настолько, что казались черными глаза, покрытые знакомой дымкой страсти. Пепельно-русые кудри больше не казались такими пушистыми. Красные и намокшие, они прилипли к разодранному лицу Томаса, чьи уголки искусанных мною полных губ все равно поднялись в ласковой улыбке. Томас лежал на моем ложе весь в крови. Я едва мог найти хоть одно целое место на его теле, и это повергало в ужас. — Мне так жаль, — выдавил я, отодвигаясь от юноши, но почему-то не смея отвести стыдливый взгляд от нанесенных мною ран. — Мне так жаль, прости… Но Томас поднялся следом и, приблизившись ко мне, обхватил мое лицо окровавленными ладонями прежде, чем я успел встать с ложа. — Нет, не прощу, — твердо ответил он, поднимая мою голову и встречаясь со мной добрым взглядом своих лисьих глаз, не прекращая при том усмехаться так еле-еле, но все равно солнечно и ярко, что все невзгоды мгновенно забывались. — Тебя не за что прощать. — Да как ты… — Непонимающе сведя брови, начал было я, но Томас меня прервал, прикладывая мою голову к своей шее и вновь медлительно со мною в объятиях возвращаясь в постель: — Позже, Эван, позже. А пока пей. Пей столько, сколько захочешь. Но оставь во мне хотя бы каплю. Я еще многое должен тебе рассказать… И я послушно впился из ниоткуда взявшимися острыми зубами в юную кожу, в этот раз стараясь быть более осторожным, когда снова и снова упивался желанным напитком под тихое щебетание за окном, ржание лошадей и грустные звуки клавесина, доносящиеся с нижнего этажа.***
Лежа на диване в гостиной, я вздрогнул и выронил с рук телефон, когда Хельга и Мортен вернулись, громко хлопнув входной дверью. — Ребенок, ты спал? — Удивилась Хельга, чем вызвала у меня улыбку. Я протер глаза, опуская ноги на пол и поднимая грохнувшийся мобильный, глянув заодно на время. — Задремал. Исак ушел три часа назад и обещал написать, когда вернется домой. — Сказал я, проверяя сообщения. — Но так и не написал. Взволновано взглянув на Хельгу, что тоже нахмурила брови, я услышал Мортена: — Так сам ему позвони. — Предложил он, пройдя на кухню и открыв холодильник. Я молча проследил за ним взглядом, а затем вновь сконфуженно уставился на экран телефона. Присев на лестнице около своей комнаты, я и вправду сам набрал его номер. В первый раз никто не отвечал. Во второй тоже. Сердце застучало быстрее, я тревожно ерзал на месте, чувствуя нарастающую панику внутри. Третий и четвертый звонок — то же самое. Я уже успел перебрать все самые жуткие варианты того, почему Исак не отвечает и решил отправиться на его поиски, если юноша и в пятый раз не ответит. Он ответил. Но не сразу. — Что? — Нервно бросил Исак. Это слегка обескуражило. — Исак, ты дома? — Взволновано спросил я, стуча пальцем по деревянным перилам. — Дома, — просто ответил юноша, словно бы не замечая моего тона, — фру Вальтерсен, как ты и просил. В следующее мгновение я услышал шаги, а вскоре и приятный женский голос: — Что, Исак? — Мягко спросила его мать, и я бы в жизни не сказал, что с этой женщиной что-то не в порядке. — Мам, не видела мой учебник по биологии? — Понятия не имею. — Окей, я понял. А затем снова шаги и уже через какие-то секунды я узнал вздох Исака. — Убедился? — Грубо выплюнул юноша, все больше вгоняя меня в ступор. Боги, что я такого ему сказал, из-за чего настроение мальчика так поменялось? — Почему ты мне не позвонил сразу? — Спросил я, зачем-то игнорируя желание задать кучу вопросов о возможной причине таких перемен. — Потому что недавно пришел, — холодно ответил юноша, тут же срываясь на почти что крик: — блин, Эвен, я не обязан перед тобой отчитываться! — Исак, я просто волнуюсь. — Спокойно произнес я. — Ну, это конечно прикольно, — театрально послышалось на том конце, — только нянька мне не нужна, ясно?! И вообще, какого хрена ты ко мне пристал?! — Послушай… — Нет, это ты слушай! — Шипел Исак, — отвали от меня, Бэк Насхайм! И не подходи ко мне больше никогда! На этой фразе юноша просто бросил трубку. Я не поверил всему тому, что услышал, оставаясь, как столб стоять на лестнице, бездумно пялясь на завершенный вызов.