[Ishwari Ghale]
[Королевский Дворец]
Ишвари так и не привыкла к тому, что путь её теперь, вновь будучи Тарун Матарой, пролегал не к домишке на окраине города, а в королевский дворец. Она каждый раз спешила домой — отправляя службу, снимая увенчанную цветочными пластинами корону и яркие одежды, облачалась в обычные свои убрания, что вызывали у Пэйгана неизменное тихое ворчание и спешила… дома её ждали дети, любовник… любимый. Домом стал королевский дворец, куда она пришла по воле мужа, почти изгнавшего её из дому. Домом стала постель чужака, что, вопреки всем своим чудовищным делам, вопреки всему, вопреки тому, что сама Иштвари не одобряла его поступки, вызывал в ней чувство такого заполнения пустот души счастьем, что иначе она уже и не мыслила жизни. Возможно, по мере того как Лакшмана будет расти, по мере того как Пэйган привыкнет к детям, к своей не-жене, возможно, по мере того как прекратится война, ведь повстанцам уже не выиграть — их силы слабеют, вылазки становятся всё отчаяннее. Возможно — правитель Мин станет добрее к теперь уже своему народу? Ишвари, Тарун Матара ему в этом поможет — она каждый день старается утешить и упокоить людские боли, старается изо всех сил, чтобы к вечеру спешить к своим детям и отогреваться теплом их любви и своей любви, облаченной в пурпурные шелка. Она спешит. Разбитый камень старых улиц глушит шаги. Холодно уже — ветер, врывающийся в долину из-за горных вершин, треплет края накидки, но не багровой внутренней стороной платка по глазам, а пламенем отсветов — выстрелы во дворце. Крики. ЧТО?! О, КИРА, СОХРАНИ! Охрана на воротах узнает её, встревоженную, пропускает, лишь рядом теперь грохочет, взбегая по всем лестницам и коридорам следом, один из головорезов Пэйгана — Мин беспокоится о своей любовнице, даже когда его самого нет во дворце. Пейгана нет сейчас, он улетел вчера — зачем нападать? Зачем? У Ишвари у глазах темнеет. Она, сжимая приподнятые юбки, невольно бросает взгляд на свои руки, на запястьях больше нет супружеских браслетов. Она перестала их носить тогда, когда родилась Лакшмана. В то же время и перестала оставлять записки Мохану. Неужели он не понимает, что война, очередное восстание обескровит Кират ещё больше? Что хватит, что Пэйган Мин победил! Он, Пэйган, даже её смирил и убедил в том, что не враг всему сущему, что с ним можно договориться, что можно любить тигра, не смотря на то, что он режет скот; что невозможно тигру не резать скот, но в том закон природы. Но повстанцы пробрались во дворец. Опять. Только тут нет Пэйгана — зачем им, зачем?! Выстрелы глохнут и утихают — буря уносится прочь, погоня перебрасывается куда-то на улицы города и дальше. Это была какая-то диверсия, но на сердце у Ишвари неспокойно. Женщина вбегает на жилой этаж, к своим покоям, распахивая двери и… Грохотом колоколов, которые рушатся со скал в пропасти, водопадами бесконечными вверх, в чернильную бездну напрасных небес — плач и вой служанок. — Что случилось? Аши? Мита? ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? — её пытаются ухватить за руки, удержать, воют девочки, воют раненными зверями в пурге зимней стужи, воют, но женщина расталкивает всех, врывается в детскую. Мягкие пуховые перья белых павлинов кружатся, всё ещё кружатся, подхваченные ветром и сквозняком от разбитых окон, — колыбелька Лакшманы. Кровь на переплетении прутьев и шелках. Кровь на…НЕТ!
НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕЕ-Е-Е-ЕТ! Ишвари подбегает и падает на колени, выхватывая из развороченной колыбели тело дочери. Ещё теплое. Кровь залепила и залила подбородочек, туловище, крохотные ручки сведены судорогой боли и ужаса. Черные глубокие, такие красивые глазищи… мертвы теперь — хрусталик вытек. Струйка крови из распахнутого ротика — уже застыла, размазалась по бледной щеке. Горло — распорото — будто звери его рвали. Но кромсали. Кромсали в один удар кривого, намеренно-щербатого кукри. Ишвари знает у кого такой меч. Она знает кто оставил кровью выписанное на изголовье «шлюха». В глазах темно. Мать прижимает к себе убитую дочь и воет. Мохан Гейл выбросил её из дому, едва оправившуюся от родов сына, с двухмесячным Аджаем на руках, выбросил воевать против Пэйгана Мина. Выбросил лгать и нести информацию. Рисковать и своей жизнью, и жизнью сына, зная, что Пэйгана невозможно смирить… Мохан Гейл убил её дочь. Мохан Гейл… Как же больно. У неё из рук пытаются осторожно отобрать дочь, а Ишвари дергается, вскакивает на ноги, ослепленная своей болью, вымаранная родной кровью. Её любовь, её доченька, что так сладко пахла весной, надеждой и любовью, мертва. — Аджай?! Где мой Аджай?! — видя на лицах служанок и охранника, что даже перестает голосить что-то в рацию, животный ужас, Ишвари кричит. Бьет наотмашь, чтобы от неё отстали. В спальню к сыну — там пусто. Ни капельки крови. Только оброненная туфелька. — Его забрали… госпожа… забрали… простите нас, простите! Забрали… ЗАБРАЛ! — Зачем… зачем вы живы, если она мертва, если Аджая украли. Сгиньте! Сгиньте с моих глаз и больше никогда не возвращайтесь во дворец! Во-о-о-он! Все вон! — она кричит и, подхватив вазу, которую так любил рассматривать Аджай, швыряет в сторону двери. Служанки, испуганно выскакивают. Охранник тоже её оставляет. Все оставили, кроме смерти. Все. И Пэйган. Где Пэйган? Почему его не было? Почему её самой не было?! Не будет прощения никогда. Ишвари до полуночи, как её учили, как она сама никогда не хотела того делать, омывает и кутает в шелка тело дочери. Закрывает её мертвые глаза, целует в лоб. Баюкает мертвую, плачет, заливается горькими слезами, стоя на коленях в дворцовом храме. Молится, молится, сжимая дочь. Где были боги?! Зачем нужны эти боги? Зачем нужна Тарун Матара, не способная спасти собственных детей? Шаги Пэйгана она всегда узнает. Сквозь память продираются воспоминания, как вздрагивала поначалу, как улыбалась ему тревожно ещё до того, как Мохан и Пэйган стали врагами, как провожала его любопытным взглядом… Теперь Ишвари смотрит в пустоту перед собой, пока любовник не подходит совсем близко. — Я убью его, — оборачиваясь, пустыми, почти как у дочери, глазами смотря на свою любовь, — я убью его и он будет страдать больше, чем Лакшмана. Ты… ты её не спас. Я… никто её не спас, — падает к ногам Пэйгана, утыкаясь лбом в холодный пол, воет, а у груди, мертвыми камнями, тело дочери, даже шёлк ледяной теперь, даже шёлк, а сердце матери — холоднее горных вершин. Её сердце распяли кривым кукри и кровь всю выпили. Нет её — есть только боль.[Pagan Min]
Ледяные, сверкающие в ясном небе вершины не могут светить ярче Пэйгана Мина — самопровозглашённого короля Кирата, его единственного властителя, управителя, чья власть — аксиома, не подвергающаяся критике и, тем более, не терпящая посягательство на неё. Абсолютная. Жёсткая.
Пэйган мин опускает лихую голову на сложенные перед собой пальцы — порывистый ледяной ветер с восточного ущелья доносит до него яростные звуки пальбы и смерти. С минуты на минуту должна подойти рота китайских наёмников, что вырежет несогласных со столь близкого к монастырю Шал-Жама размещённому гарнизону Королеской Армии. Не смотря на жар войны, что раздирает Кират изо дня в день, из часа в час, Короля ждёт дом. Любящая его женщина. Любимые дети.***
Ладонь сжимается со скрипом кожаной перчатки, только с выпученными по пять Непальских рупий глазами к нему, слишком близко, подбегает запыхавшийся гонец дурной вести. Самопровозглашённый король Кирата приказывает своей правой руке с прекрасным и вечно юным ликом наступать на жилое поселение, чтобы вырезать затаившихся в деревне повстанцев, позорно вешать на столбах крестьян, осмелившихся прятать «проклятых тупых обезьян». Последнее он бросает уже, когда машина уносит его с огневой точки и несёт прочь с ущелья, вверх, вверх, тогда как душа уходит куда-то вниз, собираясь чёрным и холодным сгустком. — Прочь! — рявкает на охрану, осмелившуюся с десяти метров не признать Солнце Кирата, — ПРОЧЬ!! Территория дворца с её пьедесталами, резными крышами, мостками и рукотворными ручьями, давно высохшими за скукой по долгожданному ноябрьскому дождю, невесомы под спешными и широченными шагами Пэйгана Мина. Он бежит, спешит в сокровищницу, где заключено его собственное сердце. Чёрная ночь небесного купола меняется на красное марево резного дерева. Но и здесь ему холодно — гнев выжигает и застилает глаза, не разбирая свой-чужой. Руки в перчатках с силой отталкивают служанку, пытающуюся преградить ему путь. За затылком слышится треск дерева, треск мебели. Двери детской открыты. Запах благовоний сладким цветочным ароматом до сих пор равно просит богиню Таши окутать маленькие головы крепким и спокойным сном… но перед королём Кирата — смерть. Бежит дальше, ищет. — Ишвари, — он не понимает, как тихо звучит его всегда уверенный и сильный голос, — Ишвари, Ишвари! — а кроме имени через торопливые шаги с жёстких каблуков, и ничего более, — Иш… — рука в кожаной перчатке едва не касается обмякшей детской тёмной головки. Согнувшись над матерью своего ребёнка, застыв гранитной статуей над кошмаром в живую, Солнце Кирата чувствует себя беззащитным человеком с порванной раной в груди. — Ублюдок… — солнце Кирата… плачет? Сквозь мутную пелену он видит, как сам бьёт одну из молодых служанок по лицу и, схватив ту за волосы, угрожая вырезать «весь её проклятый род», требует ответов: кто? Как? Где? Он? Где он? Почему никто не помешал? Кто был в эту ночь во дворце? Девица рыдает, отвечает, но отвечает чуть ли не на треть необходимых вопросов. Глупая мартышка. Которая от руки его в чёрной коже хватается за горло и, прохрипев, замертво валится на тканые золотыми нитями рисунок ковра — на врата Сукхавати — двери в восточный рай Амитабхи. Но сейчас — это заляпанный кровью, осквернённый ногами предателей простой грязный ковёр. И простой узор на нём. Солнце Кирата оборачивается на женщину, которую он называл красивой, на женщину, которую он называл сильной, нежной и светлой — воплощением Тарун Матары. Сейчас же видит скрючившуюся от боли мать своего дитя, сверкающей налитыми слезами большими, но, всё же, прекрасными глазами. Они застыли в холодной пустоте. Они видели смерть, что не прошла мимо, а проникла в самое сердце. Слова застревают в горле, когда Король хочет обратиться к любимой, камнями падают вниз, наполняя жгучую чёрную пустоту. Остаётся страх. — Я пошлю Юму разобраться, — хмурится, избегая из поля зрения мыслей стену с мерзкой надписью, исполненной кровью его дочери, — с ним, — произносить имя проклятого ублюдка в этих стенах — кощунство, — Аджай у него? — взгляд Ишвари исполнен такой боли и ненависти, что Пэйган Мин физически ощущает ледяные стрелы, пронзающие его, на самом деле, живое сердце, — ты… — укроешься во дворце? Во дворце убили его. Не только его дочь. Солнце Кирата было убито здесь. Повернувшись на каблуках, Мин уверенно выходит из комнаты, в полной уверенности согласовать со своей правой рукой план дальнейшего наступления на юг. Он готов идти по головам, по черепам. К Ишвари подбегает один из вояк китайцев, подхватывающий её под руки и объясняющий ей, чем грозит столь опасная её затея, если она вернётся в лагерь к Мохану — мужу. Не споря, не прекословя, кивает, соглашается и обещается помочь вывести Ишвари Гейл и Аджая живыми.Дворец Короля Кирата на утро заметно опустеет.
[Ishwari Ghale]
Пэйган не мог быть ласковее, когда в дом его, в спальню его маленького солнца, ворвалась смерть и поглумилась над самым дорогим. Пэйган не может быть менее ненавидящим. Ишвари знает это. Ишвари прощает это — она сейчас многое прощает, кроме главного — ни его, ни её не было во дворце. Никто не сохранил сокровище, никто не уберег самое дорогое. Тарун Матаре, что сейчас корчится от боли, воет воем, совсем всё равно на все земные блага, совсем все равно — ела бы Лакшмана из золота, или спала бы на старых матрацах. Совсем всё равно — но её дочь была бы жива. Совсем всё равно на весь мир, в котором больше нет маленькой Лакшми… …не совсем — в мире её, одиноком, обглоданном до костей, осталась пировать месть, ненависть и страх. За сына — Аджая украли, украл убийца и Ишвари будет не собой, если не вернет себе сына, если не вырвет его из лап чудовища. Настоящего чудовища. Пэйган никогда не убивал детей. Пэйган бы не посмел. — НЕТ. Никакой Юмы, никаких наемников. Никого кроме неё не должно быть на пути к смерти Мохана. И рука его, все ещё жены, не дрогнет, как не дрогнула рука Гейла, когда он выпроводил её из дому. Что он думал себе? Как он думал себе, что она, Тарун Матара с маленьким Аджаем на руках, сможет и выстоять, и устоять перед всем, чем мог грозить Пэйган Мин? Полагал, что ей быть мученицей и рисковать сыном? Или знал, что только он сможет убить чужого ребенка. Чужого? Дочь любимой некогда женщины… но любимой ли? Их повенчали и поженили еще детьми и, сколько Ишвари себя помнила, она с ним спорила о своем месте, о месте каждой из женщин забытого богами Кирата, а Мохан только отмахивался от молодой жены, не замечая, что она живая, что она, ликуя и горюя, ждала, что её будут любить, а не пользоваться, как вещью, что полезна тем, что делает, а не чувствует. Чувствует. Ишвари захлебывалась от боли. Оставив трупик на алтаре, повернувшись к робеющей, уже другой служанке, что боязливо косилась на труп, оставленный Пэйганом, бывшая Тарун Матара гордо расправила плечи, перекинула за спину растрепанную тяжелую косу, скидывая накидку с головы — горе её огромно, и она, с непокрытой головой, всей боли неба отдаться готова, но у неба нет столько боли, сколько у Ишвари найдется для мира: — Готовьте погребальный костер и урну, но ничего не делайте, пока я и правитель не вернемся. Мы должны будем видеть., — это всё, что безутешная мать может дать душе своей дочери, что не увидела вторую весну в своей жизни. Быть может — сойдет цветом слив по весне? Быть может, но не обнять, не уткнуться больше лицом в темную макушку, не услышать заливистый смех. Пониз живота так холодно, будто она — не женщина — рыба выпотрошенная и выброшенная на лёд; а в груди не сердце — камень. По венам — сгустки траченой ядом крови. Не женщина она больше, не женщина любимая, но всё еще мать. — Не смей мне мешать, Тан. Если хочешь, иди следом, но куда бы не зашла я, что бы не сделала. не.смей.мне.мешать. Никто не знает, что Мохан сделает и когда. Никто. И Ишвари не знала, но сейчас, как по наитию, она идет сквозь город к старому дому, где жили они вместе, где она, тяжелая бременем первенца, нанизывала на нити бусы; где выслушивала новости от Мохана; где ругалась с ним; где кричала от боли и предвосхищения, рожая, даря миру Аджая. Аджая у неё никто не отберет — ни смерть, ни бывший муж, ни Пэйган, ни вся Королевская Армия и Золотой Путь… ей ведь снилось не это. Ей когда-то снилось, когда Мохан ещё был любимым и любящим, снилось…* * *
В доме горит свет и слышится плач ребенка. Что ты с ним сделаешь, горе-отец, ни разу не переживший с сыном как режется его первый зуб, как мучают колики, как нужно ночей не спать, убаюкивая. Что ты с ним сделаешь, сын дохлого вымени? Что ты посмеешь с ним сделать только через труп женщины, что стала на пороге и горе ей застит разум. Ты опоздаешь, Мохан Гейл, что бы не хотел ты сделать, ты опоздаешь, потому что женщина, хватающаяся за нож — это уже не человек. В каждом из нас свои демоны, в каждом. Её — многорукая темная демоница, выскочила из распоротой души, выскочила из каждой капельки крови из разорванного горла дочери. Око за око. Зуб за зуб. Смерть за смерть. И пусть плачут по тебе шакальими стаями твои повстанцы. Пусть плачут.Ты.не.достоин.даже.слез.но.пусть.делает.весь.проклятый.кират.что.ему.хочется.пусть.горит.всё!
Она прекратила бить в грудину упавшего тела, только когда руки налились полной болью тяжести. Вся требуха, вся кровь его — по полу — Ишвари била, начиняла сталью его, пока его поганый рот не перестал кричать. Пока его предательские руки не перестали пытаться её бить, пытаться отобрать оружие. Нет той силы, что остановит лавину: она — лавина и смерть. Белый саван траура по своему счастью. Сын плачет. Отбрасывая покрытый запекшейся кровью кинжал, Ишвари разлепила сведённые судорогой губы: — Аджай, солнышко… мама здесь, — голос её, от крика немого, надтреснул, но ребенок, заходящийся плачем в соседней комнатушке, не видящий того, что здесь… перестал хныкать. Ишвари слепо улыбнулась и встала, прошла к бадье с водой и чисто вымыла руки свои, умыла лицо и шею — она чиста. Она смыла кровь Лакшманы, кровью, а вода — это просто вода. В старом сундуке нашлась старая накидка, поверх багрово-черных от запекшейся крови одежд. Чтобы не пугать сына. Пройти к нему, улыбаясь, обнять, подхватить на руки и, прикрывая глаза, вынести из дому, баюкая. Аджай котенком тычется в шею, лопочет что-то. — Мы домой, маленький, мы домой. Всё хорошо. Я с тобой. Я всегда буду с тобой. На улице Тан стоит, взведя автомат. Много тут, наверное, слышали крики — никто не ринулся на помощь. Никто. А многие ли слышали крик маленькой девочки? — Веди нас во дворец.* * *
Пепел Лакшманы теперь в усыпальнице. Аджай в сотый раз за неделю белькочет «где же сестричка». Ишвари устала лгать. Обнимает сына, которого и так с рук почти не выпускает, даже спит теперь в детской, едва будучи с Пэйганом, ненадолго за сутки телом — злыми разрядками волн отчаяния, а мыслями всеми, душой — между сыном и маленькой гробницей. — Мы полетим, хороший мой. Полетим далеко отсюда, любимый мой, все будет хорошо, Аджай. Мама с тобой. Мама навсегда с тобой. Я люблю тебя. Она просит у Пэйгана право уехать. Просит, заколачивая каждую букву, за молчанием и словами пряча факт того, что все равно уедет — Ишвари больше не может. Она умерла, Пэйган умер, Лакшмана умерла. Остался только Аджай и ему жить не на пепелище этой разодранной войной страны. Ему жить, а не бояться сна в собственном доме. Ему жить. — Я люблю тебя, Пэйган, и любила. Но я больше так не смогу. Отпусти меня. Нас. У Аджая её глаза и смешная привычка морщиться и смеяться, когда Солнце Кирата осторожно тыкает подушечкой пальца ему по кончику носа. У Аджая будет лучшая жизнь. Ишвари улетает на сутки раньше, чем договорилась — не выдержала бы проводы. И Пэйган не выдержал — она это знает — видела в его больных горечью глазах. Они оба себя похоронили. Только у Мина теперь есть целая страна для мести. Страна, что для Ишвари теперь ничто. Она оставляет ему записку, на подушке, что ещё долго будет пахнуть её телом. Всё ещё любит, всё равно любит. Но любовь — это для живых. Однажды одной молоденькой девушке, что готовилась стать матерью, приснился сон — так прекрасный и смелый сын её шел по золотому пути, озаренный солнцем. И путь тот был, несомненно, в Шангри-Лу. Однажды одна женщина-иммигрантка плачет над извещениями из полицейского участка. Однажды она плачет в суде. Однажды она плачет, провожая сына в аэропорт, на его первую войну. Однажды она плачет в больнице. Однажды она перестает плакать. В далеком саду, среди скал, зацветают сливы. Одной больше двадцати лет, вторая только пустилась в рост. Боги не милуют никого — служи ты им голосом и святой, или будь последним грешником. И далекий крик, далекий плач эхом бьется по горам. Нет покоя стране Кират. Верни мой прах к Лакшмане. Верни меня к Лакшмане, Аджай. Я люблю тебя.[Pagan Min]
[когда-то]
Удобный костюм позволяет, облокотившись на локоть, лечь прямо вдоль огромного китайского стола из чёрного лакированного дерева и, слегка наклонив голову, с полуприкрытых глаз наблюдать за тем, как Тарун Матара, звеня браслетами на руках, веселит сына. Мохана Гейла — упёртого козла, отказывающегося вставать на колени перед истинным Солнцем Кирата. Тарун Матара… Ишвари оборачивается и улыбается ему, обращая внимание сына на человека в пурпурных одеждах. Тот смотрит своими слегка тревожными, как у матери, глазами на него и с детской непосредственностью хмурится — серьёзный, изучает. Пэйган Мин не видит в этом ребёнке сына Мохана. Этот ребёнок — Аджай, всегда любимый гость в его сокровищнице. Служанки подносят Ишвари воды, помогают снять с её волос ритуальные украшения, которые она, в спешке к сыну, снять забыла. Тарун Матара — она же — юная мать своего дитя. Пэйган Мин встаёт со стола, жестом прогоняет обслугу за двери. Под звук захлопнувшихся деревянных створок наклоняется и обхватывает руками любимую женщину, длинными пальцами касается головы мальчишки, который в первом порыве прянет в сторону, боится. Но мать его льнёт к груди этого странного человека — значит, бояться нечего? Легко касается пухлой щёчки. Мягко нажимает на нос — Аджай морщится, не понимает ничего и сводит большие глазки к мужскому длинному пальцу. Пэйган Мин улыбается, кладя вторую руку на едва наметившийся живот Ишвари, прячет ладонь за вышитым шёлком. Почему ты смотришь так строго на меня, Аджай?[сейчас]
Солнце Кирата затянуто тучами — тяжёлыми, грузными, полными воды, готовой пролиться над несчастной страной кровавым дождём. Во дворце сейчас он — один. Рассвет встречает со сжатыми в окаменевшей хватке, сцепленными за спиной ладонями, подставив потяжелевшую горечью грудь еле пробивающимся лучам солнца, что осторожно восходит из-за горных зубьев. Сегодня оно будет светить ярче Солнца Кирата? Пусть.Мохан Гейл был готов идти до конца. Но он сломает свои острые зубы о несокрушимого Короля Кирата. Глупый наивный мальчишка, которого погубит обида на святыню своего же народа. О чём ты думал, когда шёл убивать дочь живой богини воплоти? Не она ли ребёнком была избрана, чтобы свою всю жизнь посвятить мольбам небу о Кирате, о людях Кирата? Но нет, ты видишь лишь кровавую руку в чёрной перчатке, которая режет скот. Недальновидный глупец. Если ты не хочешь, чтобы люди жрали мясо, ты сам будешь жрать землю.
На солнце стоит смотреть издалека. Оно греет на расстоянии тысяч и тысяч километров. Но стоит приблизиться — сгоришь. Пэйган Мин — настоящее Солнце бьющейся в агонии двух десятилетий страны, становится больше, страшнее. Боги не живут на солнце. Ишвари бежит от огня и смертельной опасности. Она исходит не просто от Кирата — она исходит от Пэйгана Мина.***
Белый штукатуренный бетон скоро превратится в священное для Короля Кирата место, куда он, как думает сейчас, будет заходить часто, но… Погребальная урна звякнула по жестяному сверкающему подносу, будто бы ножом полоснуло по горлу — отец убитого ребёнка стискивает зубы и руки за спиной. Душа его каменеет, обволакиваемая ритуальными благовониями. Есть торжество и притягательность смерти. Но его она отвратила от святыни, выгнав на улицу на жёстко ступающих ногах. Женщина его осталась внутри, прощается с Лакшманой.***
Король Киарата, легко коснувшись пальцем детского носа, не может ответить ребёнку взаимной улыбкой. — Ты улетишь. Тихо отвечает ещё юный мальчишка, принявший на себя великую ношу правителя раздираемой на части земли. Ишвари права. Ишвари умна. Он слишком любит Ишвари, чтобы уговаривать её остаться в стране, утопающей в вечной войне. Не может уговаривать остаться рядом с собой. Пэйган Мин пока ещё не до конца понимает, какой ужас может в будущем внушать всем, кто его окружает. Аккуратно касаясь ладонью волос любимой женщины, будто это было в первый раз, когда она ступила на порог королевского дворца, целует в лоб, но не приветствует Тарун Матара, а провожает свою любовь, свою душу, свою жизнь. Добровольно.***
Лопасти вертолёта поднимают грузную машину вверх, волнами выпавшего снега вздымая белую дымку над Пэйганом Мином, который слегка прикрыл глаза рукой, чтобы проводить лично, проводить взглядом, мыслями о том, о чём он думал, возвращаясь во дворец. Проводить повод для радости. Проводить повод для того, чтобы любить.***
Солнце снова всходит над горами, ущельями, изломами, деревнями, день изо дня, продолжая жизнь и радуя её своими тёплыми лучами. Пэйган Мин окрасит страну лентами, плакатами, наводнит её танцами и песнями, будет сверкать солнечной улыбкой и пурпурным костюмом. Он окрасит воющий от боли Кират яркими красками. И кровь — не единственная на его палитре. Да озарит вас свет Солнца нашего — Пэйгана Мина!
[ t h e e n d ]