Триллер моей взрослой жизни оказался херовым, как и ожидалось

      Пока ребята только-только начали собираться, я по-быстрому заперлась в ванной комнате. Проверила макияж, пришлось немного добавить помады – искусала нижнюю губу, мой страшный женский порок. Вроде бы и всё?       Погода стояла уже по-зимнему холодная и влажная, и Палезо покрывается тонкой коркой снега, светят оранжевые фонари на улице. Уже потемнело.       Приходят Маржан и Мишель.       Маржан – красивая иранка, с крупным, но миленьким носиком и кофейной кожей. На ней бежевое пальто Lappster, секондхендовый коричневый свитер с горлом и армейские ботинки с высоким берцем. Она пользуется такой же помадой, как и я. Снова прикусываю губу.       Мишель её одногруппник с департамента механики, для нашей компании он просто друг и товарищ по учебе для Маржан, но я вижу, как нежно он касается её рук и как посматривает на неё время от времени. Я знаю, что они трахаются. Маржан спит не только с ним, и мне его немного жалко. Жалко этого французского мальчика в протертом и заляпанном дорожными химикатами бомбере от Universal Surplus и в яркой оранжевой шапочке. Мишель стряхивает снежинки со своих кудрей.       — Эмико, как твои дела, дорогая? — Маржан целует меня в щёку своими холодными губами; я целую в ответ.       Мы немного обмениваемся типичными европейскими любезностями, пока Маржан стаскивает с себя свои берцы, а Мишель услужливо и мило берёт её пальто. Я указываю на вешалки.       Они принесли несколько бутылок газировки и шотландский виски; я забрала из рук Мишеля пакет с выпивкой, убрала на кухню.       Я не готовлю дома — здесь никто не готовит еду, и я предупреждаю Маржан, что доставка ещё не приехала; они устраиваются на диванчике в единственной комнатке.       Снова звонок — снова бегу к двери. Это Кишикава-кун, его подружка с департамента биологии, вроде бы её имя Анри, и… Юкиношита-сан.       Кишикава в технической зелёной парке от… Deltaplus, вроде бы? Этот дуралей с высветленными в ноль локонами всегда пытается одеваться, словно он дорожный рабочий. Разве что без жёлтого жилета, но сейчас это опасно. Мы говорим с ним по-японски.       — Это Анри, — он кивает на свою спутницу, — Будь с ней построже, очень развязная дурочка.       Анри ничего не понимает и улыбается ровными зубами. Я завидую этой улыбке. Снова кусаю губы.       — Bonsoir, — говорит Юкиношита и заходит последней.       Лицо её, как обычно, максимально мрачное. Ей не нравится здесь. Она не хочет быть здесь. Нахера, спрашивается, пришла тогда?       Она не говорит со мной по-японски. Как она приехала сюда, она всегда говорит с нами на французском. Мерзкая нахалка.       На ней look noir total. Длинное кожаное пальто, абсолютно чёрное; черный свитер с цветочным узором на рукавах от Simone Rocha; аккуратная чёрная юбочка от неё же; её изящные ножки подчеркивают чёрные колготки. Вот же мерзкая сука.       Пока Юкиношита-сан уходит куда-то в сторону кухни, я злостно хватаю Кишикаву за рукав.       — Зачем ты привел эту суку сюда? — шепчу я.       — Прости, Эмико-тян, — кается он, — Её мать мне трахает мозги каждый день, чтобы я не оставлял её одну.       — И что? — мой шепот уже не шепот, а шипение змеи перед атакой, — Какая, блять, разница, что от тебя хочет старуха на другом конце мира?       Кишикава бледнеет, поглядывает на кухню — опасается Юкиношиты.       — Её мать знает, что я нюхаю, — еле слышно говорит он.       — Зачем ты привёл её?       — Эмико, она, блять, знает!       Я кусаю губы.       — Знаешь, что будет, если мои предки узнают? Мне пиздец!       Я отмахиваюсь.       — Это будет твоя головная боль на сегодня. Придурок.       Кишикава принес, и мы удаляемся в ванную. Кристаллы рвут капилляры в моём носу, он немного немеет, лоб начинает протяжно ныть, но теперь всё будет хорошо.       Мы начинаем пить, мы начинаем веселиться, разговаривать, чесать языками, болтать, обсуждать что-то, смеяться, шутить, нежничать, переглядываться, шептать, кричать, показывать друг другу языки, обожать друг друга, моргать, что-то говорить.       Мне так хорошо, что Юкиношита-сан, мрачно пьющая чистый виски из стаканчика на кухне, кажется мне моей лучшей подругой. Я не хочу, чтобы она грустила. Мне даже кажется, что я люблю её.       Я люблю не только её, и я снова и снова метаюсь между всеми, иногда миленько чмокаю Юкино в щёчку, пытаюсь лизнуть её носик. Она меня игнорирует, и мне становится чуть-чуть печально.       Кишикава-кун любит Маржан. Её фиолетовые трусики свисают с её изогнутой в удовольствии стопы. Я улыбаюсь. Она смеётся. Становится очень тепло.       Мишель блюет в туалете. Я глажу его плечи, ласково, словно его папа или мама. Люблю. Я ласкаю его за ухом. Пахнет рвотой, краской и чем-то приятным. Я трогаю его, Мишель вздрагивает, мы вываливаемся в кухню, и я вижу, как Юкино пьёт одна.       Пока Мишель ласкает меня, я и Юкино смотрим безотрывно в глаза друг другу. Я не вижу там любви.       Мой взгляд это магнит. Я хочу притянуть Юкино. Я хочу, чтобы её тоже ласкали, чтобы ей тоже было приятно и хорошо.       Мальчика хватает ненадолго, и он вываливается из меня истощенный, и ищет способа догнаться. Мне настолько хорошо, что я не могу встать, я просто растворяюсь в тепле. Юкино возникает передо мной. Её холодные руки обхватывают мои пылающие щеки.       — Тебе не стыдно? — звучит её ледяной голос, и я вздрагиваю.       Она внезапно говорит по-японски.       Ты довольна? Что ты из себя представляешь?       Ты, животное, тебе понравилась эта случайная случка? Нравится с кем-то вот так перепихиваться, угашенной до состояния дерьма? Ты, дерьмо, мерзость, ты грязь. Что ты принесла в этот мир, Нишимура? Зачем ты живёшь? Ты помогла кому-то? В чём твоя ценность, Нишимура? Что мир потеряет без тебя? Ты любишь хоть кого-нибудь?       Юкино, ты знаешь в каком я состоянии, ты знаешь, что я не хочу грустить, мне хочется веселья.       Да, наркотического угара. Заменителя счастья. Ты несчастлива, Нишимура. Я презираю тебя. Ты не ищешь счастья, ты ищешь кипящую грязь, и с головой туда ныряешь, как свинья. Ты свинья.       Я свинья.       Юкино, зачем ты это делаешь!       Я заглядываю ей в глаза, и вдруг что-то вижу.       Мне нужно бежать. Она лезет мне в голову.       Её глаза, как море. Нет, это не море... Это... мелководье. Там так тихо, там нет мясорубки, которую Юкино устроила в моем сознании, там нет крови. Там холодно и грустно.       В её глазах кто-то есть, но это не я.       Я хочу вырваться, но не могу, из этой крепкой хватки, из этих цепких лап, из лап этого тигра, бредущего по мелководью, и только холод, только печаль и мурашки от журчащей воды на ногах, на лапах.       Я вижу, и я знаю, я вижу что-то искреннее, как пахнущий сыростью костёр на берегу мелководья, леденящий мокрый песок.       Искреннее, как песчинки, уползает из рук. Так печально.       Мне так грустно!       Я знаю, что парень не пришёл. Мы с Юкино так ждали, а он не пришёл. Так холодно. Хочется тепла. Огонь медленно пожирает сам себя, и вот уже угольки еле-еле разгоняют печальную тьму вокруг себя, и слегка тлеют. И вот огонёк уже почти потух.       Я вижу отражение мёртвых глаз в огоньках Юкино. Навечно отпечатанные следы в глубине её глазных яблок, идущие далеко в душу по грязному снегу, по ледяному мелководью, где бродит её тигр.       Тигр знает, где я нахожусь, и он медленно идёт ко мне. Он знает, что я не смогу сбежать.       Он не торопится.       Искреннее настолько теплое, что всё, что я ощущала раньше, это будто бы мороз, лёд и пурга. Юкино холодно без искреннего, но у неё тоже его нет. Я хочу её обнять. Я хочу её.       Но она мне не даётся. Она снова погружает меня в воду.       Я барахтаюсь в грязном снегу, но мне не встать на моих ватных ногах, они меня не слушаются, они щипаются и рыдают, и из моих глаз капают ледяные слёзы, мелководье съедает их, и они становятся частью потока.       Водовороты её глаз заливают меня холодной водой.       Юкино знает, что тигр идёт за мной. Она уже приготовила меня для него. Я не могу. Я не хочу. Я не могу!       Всё было так хорошо. И теперь всё так плохо. Я не хочу так. Я не хочу, чтобы мне было плохо.       Зачем ты это делаешь, Юкино! Ты же знаешь, он идёт. Ты же знаешь, он не оставит от меня ничего, только грязь на снегу, только ошметки в мелководье.       Меня начинает тошнить, и я с трудом сглатываю едкий желудочный сок и кислоту, не даю вырваться им на волю, потому что тигр учует и придёт.       Он не придёт к ней. Никогда. Ей больше не погреться у влажного костра, ей больше не ощутить тепла. Всё, что есть, это грязный снег.       Это всё так печально, что я начинаю рыдать.       Юкиношита отпускает меня руками, но не глазами.       Я убегаю из кухни.       — Il lui faut un fortifiant, — говорит кто-то, говорит кто угодно.       Дверь ванной комнаты издает глухой щелчок замка.       — Je voulais sortir fumer une cigarette, — говорит кто угодно, говорит кто-то, — Bon! Moi et Marjane, on sort boire quelque chose.       Мне уже не важно, и я уже не понимаю французский.       Стрелки испорчены, тушь потекла. Помада опять вся стерлась, и на нижней губе кровавые следы от укусов. Безудержно текут слюни, я не могу сдержать дрожи челюстей.       Где моя косметичка?       Лезвие ножничек для ногтей остро впивается в руку. Я с усилием рву вдоль.       Тигр идёт по мелководью…