Всякий портрет, написанный с любовью, — это, в сущности, портрет самого художника, а не того, кто ему позировал. Не его, а самого себя раскрывает на полотне художник. ________ Художник должен создавать прекрасные произведения искусства, не внося в них ничего из своей личной жизни. Оскар Уайльд — Портрет Дориана Грея
~ * ~ * ~
Воздух в квартире спертый, душный, пропитанный горьким запахом растворителя для красок, но Гарри привык к этому, к легкому головокружению и уже почти незаметным головным болям. Этот запах становится его призрачным шлейфом, неотъемлемой частью жизни, преследует на улице, в магазинах, в транспорте. Юноша убирает прядь волос за ухо и глубоко вздыхает, пытаясь незаметно размять затекшую поясницу, шевеля лопатками и двигая позвоночником, пока Луи сосредоточенно вырисовывает линию и не смотрит на него. — Я все видел, верни волосы на место. Они хорошо лежали, — с кисточкой, зажатой между зубами, произносит Луи, все еще не поднимая взгляда. От зорких глаз художника не укрыть даже малейшего движения. — Хорошо, — мягко улыбается Гарри и легким движением пальцев поправляет прическу, искоса поглядывая на художника, смешивающего на палитре краски. Он наносит на жесткий ворс сразу три оттенка и проводит плавную линию, быстро поднимая глаза, чтобы сверить с оригиналом, и тут же опуская их, с головой погружаясь в работу. Его действия точные, быстрые, а порой размеренно медленные, выражение лица меняется с каждым мазком, а глаза неотрывно смотрят на картину и даже не моргают. Гарри сильно удивляется, когда Луи предлагает ему стать моделью для его картины. Не то чтобы это было для него новостью, возлюбленный и до этого делал карандашные наброски, писал его пастелью или акварелью, но это никогда не было его серьезной работой. Ни один портрет Гарри еще никогда не выставлялся на показ большому кругу лиц, а теперь же он обещает быть главной картиной для выставки Луи, от которой будет зависеть будущее молодого, но многообещающего художника. Он станет либо мастером современности, волшебником, чьи руки создают материальное волшебство, либо потерпит полное фиаско, а его имя будет ассоциироваться с грандиозным провалом. И потому Гарри не хочет так рисковать и становиться той самой последней песчинкой на весах, которая решит судьбу Луи, но все же почему-то в одно прекрасное утро соглашается, потому что не может сопротивляться отчаянным мольбам и сдается под натиском очаровательного мужчины. И вот теперь он вновь сидит неподвижно, иногда боясь даже вздохнуть, потому что Луи слишком сосредоточен на своей работе и переживает за конечный результат. Он должен показать всем, на что действительно способен, и портрет Гарри станет тому неоспоримым доказательством. Он готов даже вдохнуть в него жизнь, если это потребуется. — Пока все, — устало улыбается Луи и потирает покрасневшие от паров краски и сонливости глаза. Кончик кисточки оставляет на его скуле молочного цвета мазок, и, пытаясь его оттереть испачканными в темные цвета пальцами, мужчина только больше размазывает краски на лице, смешивая их на коже, как на палитре. Гарри смеется, сладко потягиваясь и слыша приятный хруст спины, и хватается за живот, видя безуспешные попытки Луи убрать грязь. Ему хочется навсегда запомнить эти моменты, сохранить на подкорках своей памяти, глубоко в сердце, потому что это все, что он может, не обладая талантом к живописи. Ему остается только любоваться солнечными бликами в непослушных волосах любимого, лучиками морщинок вокруг голубых глаз от улыбки и непроизвольными, но такими важными маленькими поступками Луи. Гарри откидывается на постель, закрывая глаза, и на секунду представляет себе свой законченный портрет, выставку, журналистов и их хвалебные статьи, а после счастливую совместную жизнь. Это общая картинка, собранная из важных кусочков пазлов их жизни, яркой вспышкой появившаяся в его воображении и тут же исчезнувшая, оставив тягучее приятное тепло в душе. На дворе глубокая ночь, часы давно показывают за полночь, а Гарри так и лежит на кровати, склонив голову на бок и наблюдая за сосредоточенным Луи, работающим под лампами дневного света, направленного на него и мольберт. Его рука без устали порхает над холстом, кадык резко дергается каждый раз, когда капля краски остается на нем. Юноше хочется спать, глаза сами закрываются, но он усердно борется с потребностью, потому что хочет уснуть только тогда, когда его труженик ляжет рядом с ним. — Нарисуй меня, как одну из своих француженок, — хриплым глубоким голосом произносит Гарри и привстает на локте, положив голову на плечо и наблюдая за реакцией Луи. Тот резко дергается, чувствуя рассыпающийся по телу рой мурашек, и поднимает уставшие глаза, встречаясь с задорной улыбкой, вызванной его реакцией. — Что? — Пойдем спать. Вряд ли ты обрадуешься, если нечаянно заснешь и ляпнешь краской не туда, — заботливо произносит Гарри и хлопает по свободному месту рядом с собой. Луи лишь улыбается и потирает переносицу. — Ты прав. Последний штрих, и я весь твой. — Нет, нет, вставай, мой руки, умывайся и ложись, — говорит юноша и плавной медленной походкой подходит к художнику, пряча руки за спиной. Он осторожно заламывает пальцы и поджимает губы, а потом делает попытку заглянуть за мольберт, но Луи тут же вскакивает и пытается прикрыть изображение. — Не смотри, еще не готово, — по-доброму протягивает Луи и немного толкает Гарри назад, не давая тому даже мельком посмотреть на картину. Ему приходится даже отложить кисточки, обойти холст и закрыть Гарри глаза, шаг за шагом отводя его дальше к кровати. Теплые сильные руки обнимают его за талию и притягивают ближе к себе, мягкие губы оставляют на испачканной краской шее россыпь крошечных поцелуев. — Обещаю, если ты сейчас же ляжешь спать, — бурчит ему в плечо Гарри и крепко обнимает, падая на спину на мягкий матрас. — Хорошо, завтра продолжу, — все же сдается Луи и осторожно убирает руки Гарри. Он закрывает тюбики с масляной краской и ставит кисточки в керосин очищаться, а картину накрывает полотном. Стайлс едва сдерживает порывы посмотреть, что скрывает за собой плотная ткань, но держится из последних сил, зная, что, когда Луи закончит, его мучительные ожидания будут вознаграждены. Он расслабляется только тогда, когда шум воды в ванной стихает и свежий и чистый Луи возвращается в комнату, осторожно ложится рядом и запускает пальцы в мягкие кудрявые волосы, осторожно перебирая пряди. — Я почти закончил. Это будет лучшее, что я когда-либо рисовал. — Неправда. У тебя есть по-настоящему стоящие картины, и твоя жизнь только начинается, — шепчет Гарри, поглаживая Луи подушечками пальцев по покрасневшей от усердного трения мочалкой щеке, где совсем недавно была краска. Художник качает головой и касается губами его запястья, оставляя на нем обжигающий поцелуй. — На них не было тебя, моей любви, моей музы, смысла всей моей жизни. Никто никогда не видел то, что я вижу каждый день, каждый час и каждую секунду. Это будет лучшее, что я когда-либо писал, потому что на холсте будет часть моей души, которую я отдал тебе. На нем будет твоя внутренняя красота, так схожая с внешней, но намного лучше. И я хочу, чтобы люди знали, какой ты на самом деле. — Ты говоришь смущающие вещи, — шепчет Гарри, чувствуя приятный волнительный трепет в груди. — Я говорю правду.~ * ~ * ~
Луи захлопывает дверь со стороны водительского сидения и достает из машины картины в резных рамках, осторожно ставя их на землю. Гарри придерживает их рукой, чтобы они не упали, некоторые подпирает ногой и щурится на ярком солнце. Ему не терпится подняться в студию, где Луи готовит свою выставку, и посмотреть на то, что уже готово. Часть работ уже занимает свои места на кирпичных стенах зала, остается только правильно направить на них свет, чтобы передать всю глубину и полноту красок, их оттенки. Портрет Гарри все еще не закончен, несмотря на то что Луи трудится над ним день и ночь, практически не отдыхая. Юноша и забыл, когда последний раз видел Луи, лежащим рядом с собой в постели. Стайлс засыпает при включенном свете, наблюдая за ссутулившейся маленькой фигуркой, и просыпается от ярких солнечных лучей, первым делом замечая все такой же немного сгорбленный силуэт. Портрет не готов, но Луи обещает закончить его как можно скорее. Они по лестнице поднимаются на третий этаж, и все, чего хочет Гарри, это поскорее поставить картины в галерее, боясь уронить их и разбить рамы, которые так старательно самостоятельно клеил Луи. Он так гордится им, так хочет, чтобы мечта возлюбленного скорее осуществилась, что готов делать для этого все, что угодно, даже помогать Луи носить тяжести, устраивать выставку и особенно следить за его здоровьем. Дверь оказывается не заперта, и юноша начинает немного паниковать, надеясь, что все именно так и должно быть, что никто не вскрыл замок и не вынес ценные полотна. — Зейн! Эй, Зи! — звонко зовет какого-то человека Луи и первым входит внутрь. Стайлс осторожно следует за ним, пытаясь не выронить рамы из вспотевших рук. — Помоги нам. Забери у Гарри картины, они нам еще нужны, — смеется он и крепко обнимает мужчину, показавшегося из подсобки. Высокий, стройный, с легкой щетиной, которая делает его старше своего возраста, человек, чьи теплые карие глаза тут же переметнулись в сторону незнакомого ему спутника художника, сразу подходит к нему и берет часть картин, молча веля следовать за собой. Они осторожно ставят картины у стены, и Гарри неловко потирает руки, ожидая, когда же Луи их наконец познакомит. — Это Гарри, мой парень. Я тебе про него рассказывал, — гордо произносит Томлинсон, перекатываясь с пятки на носок и чуть задирая нос вверх. Его рука аккуратно ложится юноше на талию и забирается под один из вырезов по бокам пиджака. — Безумно приятно. Большая честь наконец познакомиться с тобой, — произносит Зейн, протягивая руку и сжимая теплую ладонь, и не дает Луи представить его, взяв инициативу на себя. — Зейн Малик, хозяин этого помещения и один из главных организаторов выставки, — его губы растягиваются, обнажая зубы, и Гарри опускает взгляд, чувствуя себя немного неуютно под яркими темными огоньками его глаз. — Эй, не обольщайся. Ты всего лишь мой друг, который добровольно согласился мне помочь, — улыбается Луи, подмигивая, и Гарри ему премного благодарен, потому что Зейн отворачивается от него и отпускает руку, всем своим видом умоляя Томлинсона подыграть ему хотя бы в этом. — Ладно, это тоже, но согласись, без меня ты бы до сих пор обивал пороги лондонских выставочных музеев, умоляя выделить им зал для тебя. Он ничего не отвечает, лишь плавно проводит пальцами по талии Гарри, чуть наклонив голову влево в его сторону, и отворачивается к картинам. Малик прячет руки в карманах брюк, чуть оттягивая их вперед, и неотрывно смотрит на Стайлса, все больше и больше смущая его своим взглядом. Есть в нем что-то такое, что заставляет юношу нервничать, и ему это не нравится, поэтому он садится рядом с художником на корточки и помогает ему распаковывать полотна, снимая защитную воздушную пленку и пенопластовые уголки. — Думаю, — начинает Луи, собирая с пола мусор и комкая его в руках, — эти можно повесить на той стене, — он указывает на нее рукой. Некоторые картины уже на своих законных местах, но все еще есть пустые участки. — Мы направим свет с нескольких сторон, — произносит он, чуть прищурившись, примерно представляя себе, как все будет выглядеть в конечном итоге. — Только нужно будет правильно настроить яркость, чтобы не искажать цвета. Зейн кивает и записывает все в блокнот, изредка поглядывая на любующегося картинами Гарри. Он сцепляет руки за спиной и осторожно ходит от одной к другой, забавно морщит нос, пытаясь скрыть довольную улыбку. Он гордится художником и безумно за него счастлив, это и невооруженным глазом видно. Малик хмурится, кривит губы и неотрывно смотрит на юношу, на плавные волны его волос, прямой профиль, сильные руки, обтянутые плотной тканью пиджака, изгиб поясницы, длинные ноги. — Так что? — спрашивает Луи. Он стоит у окна, замерев с широко раскинутыми руками, словно показывал размер какого-то предмета. — Еще раз, — дергает губами Зейн, пытаясь улыбнуться, и бросает на Гарри, делающего пару снимков холстов Луи на телефон, последний взгляд, прежде чем смотрит на друга. — Я сказал, — повторяет он, немного хмурясь, — что хочу сделать небольшую перестановку. У меня будет еще одна картина. Возможно, самая важная за всю мою жизнь, — кончики ушей Гарри краснеют, а щеки пылают, когда он слышит это и смотрит в сияющие глаза художника. — Она должна висеть на особом месте, — продолжает он, обходя стену в центре зала, обводит висящие на ней картины рукой и замирает, сделав полный круг. — Какого она размера и с чем будем ее сочетать? — Точно сказать не могу, но она будет висеть одна, чтобы ничего не отвлекало от нее взгляд, — улыбается Луи и вновь перекатывается с пятки на носок, пытаясь сдержать рвущиеся наружу эмоции, которые могут выдать главную интригу, а ведь он так старается сохранить ее до тех пор, пока не закончит портрет. — Неужели она настолько особенная? Хочешь убить всех разом? — шутливо произносит Малик и улыбается, поигрывая бровями. — Да. Очень, — едва дыша, отвечает Луи и не может отвести взгляд от розовых щек с глубокими ямочками, блестящих глаз и смущенной улыбки. Зейн видит это неприкрытое восхищение и вознесение до небес, и ему не нужно объяснять, что, а точнее, кто, изображен на ней. Поведение художника и Гарри говорит все само за себя. — Уверен, что она будет уместна в контексте выставки? Все же это будет либо твой звездный час, либо грандиозный провал, так что… — Они сказали показать мне всего себя, открыться, обнажить душу, — говорит Луи, глядя прямо в глаза Гарри, стоящего в другом конце зала, но чувствуя его так, словно он рядом. — И я сделаю это. Эта картина — часть меня. Иногда мне кажется, что она смотрит в ответ и улыбается. Хотя, наверное, я просто схожу с ума, и мне это все мерещится. — Тебе просто нужно больше отдыхать и спать по ночам, — отвечает ему Гарри и дергает бровями, напоминая о том, как он заботится о Луи и его здоровье, а тот мастерски все это игнорирует, делая по-своему. Зейн смеется, прикрывая улыбку рукой, подходит к другу и сочувствующе похлопывает его по плечу. — Приятель, — выдыхает он, — просто сделай это. Выложись по полной и докажи этим старым ценителям, что значит настоящий шедевр. Уверен, когда они увидят, над чем ты сейчас работаешь до потери сознания, то назовут тебя новым Микеланджело. Или еще кем-нибудь, я в этом не разбираюсь. Луи закатывает глаза и прячет лицо в ладонях, пытаясь скрыть от всех смущенное красное лицо, потому что его хвалят за то, чего сами еще не видели. Это действительно будет невероятная картина, что-то настолько удивительное, что поразит всех, не оставит никого равнодушным. Он чувствует это, а потому хочет как можно скорее закончить портрет. И для этого он готов пожертвовать сном и едой. Даже общением с людьми. Разве что Гарри должен быть рядом. За окном давно темно, зал освещает только уличный фонарь, а они сидят в кабинете Зейна и вносят правки, пытаясь правильно освободить место для портрета. Луи, похоже, единственный, кого не клонит в сон, Малик профессионально сосредоточен, хотя его взгляд туманен, а Гарри, закрыв глаза, сидит рядом с художником и тихо посапывает ему в плечо. — Наверное, мы поедем, — наконец решает закончить на сегодня Томлинсон и будит юношу мягким поцелуем в волосы. — Я завтра позвоню тебе и скажу, что можно с этим сделать, — говорит Зейн, откладывая бумаги, снимает очки и устало потирает переносицу. — Спасибо тебе, — от всей души благодарит его художник и пожимает другу руку, а потом на секунду обнимает. Стайлс в это время стоит в стороне, желая как можно скорее уехать домой, потому что ему не нравится, как весь день смотрел на него мужчина, и не нравится, как он смотрит сейчас, поглядывая из-за плеча Луи. Это не правильно, но так оно и есть, и юноше не остается ничего, как скорее уйти отсюда. Он пожимает Малику руку в знак прощания, пока Томлинсон ищет ключи от машины на столе, и морщится, когда Зейн поглаживает тыльную сторону его ладони большим пальцем и держит дольше, чем требуется. Гарри выдергивает руку и тут же направляется к двери, надеясь, что так Луи поторопится. — Буду ждать звонка, Зи. — Обязательно. Пока, — машет он другу. — До свидания, Гарри, — улыбается он, но Стайлс его уже не слышит, быстро пролетая по ступенькам вниз на свежий воздух.~ * ~ * ~
Он движется резко, часто, чувствуя, что готов первым закончить этот безумный танец тел, но Гарри сильно тянет его за волосы на затылке назад, крепко обхватывая ногами бедра, притягивая ближе к себе, и держится из последних сил, хотя это очень тяжело, особенно когда горячее дыхание обдает чувствительную кожу шеи, а губы покрывают ее поцелуями. Луи убирает его руки от своей головы и поднимает вверх, вжимая в смятые простыни, переплетает пальцы и крепко сжимает их. Он ловит каждый стон Гарри, каждый его прерывистый вздох, смотрит на дрожащие ресницы и не может понять, почему именно он имеет право обладать самым замечательным человеком на земле. Если это не дар свыше, послание богов, то он даже не знает, что тогда. Он определенно счастливчик, любимчик Фортуны. Горячий язык сплетается с его, Луи физически ощущает, как становится с Гарри единым целым. Они два кусочка одного пазла, так идеально подходящие друг другу, и им больше ничего и никого не нужно для этой картинки. Юноша выгибается в пояснице, чуть заваливаясь на бок, и хрипло стонет, откидывая голову назад. Мужчина чувствует на своем животе теплые капли и впивается во влажную шею любимого, легко покусывая кожу там, где так бешено бьется венка. У Стайлса нет сил даже пошевелить пальцами и убрать влажные волосы с лица. Он тяжело дышит, пытаясь перевести дыхание, и искренне удивляется, когда краем глаза замечает, как встает Луи и садится на край постели. — Вот куда ты? — тянет он, лениво поворачиваясь на другой бок и поглаживая художника, плавно спускаясь от лопаток к пояснице и ниже. — Ложись, — шепчет он и обнимает его, покрывая спину поцелуями. Луи поворачивается и целует в ответ, чувствуя на его губах свой вкус. Он укладывает Гарри обратно на спину, а потом целует в лоб и кончик носа, выдыхает в открытый рот. — Я должен закончить картину. Сегодня ночью. Не утром, а сейчас, — шепчет он, убирая влажные кудрявые пряди за ухо. — Пожалуйста, не обижайся, это очень важно. Я чувствую, что готов сделать это. Всего пару часов. Гарри морщит нос и сжимает губы, но все же легко отталкивает его от себя, грустно хмыкая. — Давай, иди к своему портрету. Не забудь поцеловать его на ночь, а утром попроси приготовить завтрак, — фыркает Гарри. — Спасибо, — широко улыбается Луи и вскакивает с кровати. Он вновь включает всего один светильник, откидывает плотную ткань и разводит покрывшиеся сухой корочкой краски на палитре. — Всего несколько мазков. — Замолчи, — протягивает Гарри и тоже встает. Он заботливо накидывает на плечи художника халат, чтобы тот не замерз ночью, и старательно избегает хотя бы мимолетного взгляда на картину, не желая расстроить и без того напряженного Луи. Последнюю неделю он почти не выходит на улицу, мало ест и спит, все время проводя за мольбертом. Стайлс бросает на него последний взгляд и закрывает глаза, надеясь, что завтра это все закончится и он в последний раз засыпает один в их постели.~ * ~ * ~
— Умоляю, осторожно! — слезно стонет Луи и закусывает губу, когда они с Гарри поднимают картину на третий этаж. Дверь любезно придерживает для них Зейн. — Просто расслабься и прекрати бубнить, умоляю, — говорит Стайлс и хмурится, оглядываясь через плечо, чтобы знать, куда поворачивать. Малик аккуратно направляет его в проход, мягко коснувшись плеча и опустив руку до лопаток, но юноша резко дергается, отчего художник страдальчески взвывает. — Боже! Просто давай уже внесем ее внутрь! Наконец они ставят ее у свободной стены, и Гарри может с чистой совестью упасть на колени, потому что это было чертовски сложно. Он никогда не думал, что его Луи такой противный зануда. Знай он об этом раньше, никогда бы не стал с ним встречаться. Наконец успокоившийся Томлинсон, облегченно выдохнув и немного расслабившись, опускается перед картиной и любовно проводит рукой по раме, спрятанной для сохранности под пленкой. Он закончил ее еще вчера, но нужно было подождать, когда краска до конца высохнет, чтобы ничего не смазалось при транспортировке. И вот теперь он с нетерпением ждет, когда сможет снять уродливый полиэтилен и показать двум важным для него людям работу всей его жизни. Он еще раз пробегает пальцами по краю, а потом ногтями рвет пленку, снимая ее клочья и отбрасывая их на пол. Ему приходится отойти в сторону, чтобы не загораживать спиной весь вид, и, когда он оборачивается, чтобы посмотреть на реакцию Гарри и Зейна, слышит лишь их удивленный возглас и видит пораженные лица с блестящими от слез глазами. Стайлс не знает, почему он плачет, но вытирает капельку с полыхающих щек, боясь даже моргнуть, потому что ему кажется, что перед ним мираж, который исчезнет, стоит ему хоть на секунду отвлечься. Такого никто никогда не видел. Это полотно словно светится, испуская невидимые золотые волны, которые ощущают все, кто находится сейчас в помещении. Гарри смотрит и не может отвести взгляд, даже забывает, как дышать, завороженный своим изображением. Ему даже кажется, что это не его портрет, настолько поразительно он исполнен и так превосходит свой реальный прототип. Эти переливы в буйных кудрях. Он готов поклясться, что видит каждый волосок, в котором блистает и искрится радуга. Его кожа кажется бархатной и шелковистой, так и хочется протянуть руку и погладить, коснуться губами. Губы яркие, чуть припухшие, словно их долго целовали, а после пытались изобразить то, что получилось. Даже родинка на щеке на том же месте и не кажется такой ужасной. Она никогда не нравилась Гарри, но сейчас он готов признать, что это чуть ли не самое прекрасное, что есть в нем. Хотя нет, он солжет, если скажет это, потому что это не единственное, от чего перехватывает дыхание, а сердце бьется как сумасшедшее. Глаза. Изумруды, переливающиеся в лучах теплого летнего солнца. Два бездонных лесных озера, затянутых росянкой. В них хочется утонуть, погрузиться в эту мучительную глубь и добровольно умереть. Гарри смотрит и не может поверить, что это действительно он, потому что картина стоит всех этих бессонных ночей за последние два месяца, пропусков приемов пищи и холодной постели. Да, он готов простить Луи все, что угодно, потому что его руки создали шедевр, еще никогда не виданный человечеством. И это портрет Гарри, его любви, музы, смысла всей его жизни. Юноша готов поклясться, что его точная копия дышит с ним в унисон, что грудная клетка поднимается каждый раз, когда он вдыхает, и опускается, когда выдыхает. Он видит, как картина улыбается ему в ответ, замечая его реакцию, и даже по-доброму смеется. — Потрясающе, — первым приходит в себя Зейн, обретая способность говорить. Он закрывает глаза и резко открывает, немного тряся головой, словно до сих пор не может поверить, что-то, что он видит перед собой, реальность. Мужчина подходит к Гарри и Луи и обнимает их обоих за талии. — Потрясающе, — повторяет он и выдыхает Стайлсу на ухо, заставляя его вздрогнуть от неожиданности и вырваться из сетей, которыми опутала его картина. Юноша дергается, по всему телу чувствуя мурашки, и поворачивается лицом к Зейну, встречаясь с его горящими глазами, но видит только солнечного Луи позади него, который скромно стоит, переплетя руки перед собой, и улыбается так широко, что ослепляет своим счастьем. Он действительно превзошел самого себя, и если он еще об этом не догадывается, то в скором времени обязательно поймет. — Как тебе? — хрипит он и прочищает горло, повторяя свой вопрос. Он прикусывает нижнюю губу в ожидании и морщит нос, собирая вокруг глаз лучики морщинок. Он солнце, а картина — его величайшее творение. — Я… — выдыхает Гарри и не может ничего произнести, а потому всего лишь шумно сглатывает, разводя руками. Ему нечего сказать. Он не знает, что нужно говорить, потому что ему кажется, что его знаний будет недостаточно для того, чтобы выразить все то, что он сейчас чувствует. А для Луи большего и не нужно, потому что он видит его потерянный и пораженный взгляд, слезы в глазах и трясущиеся губы и понимает, что он выполнил свое дело. Зейн откашливается, привлекая их внимание. Он сам все еще находится в легком шоке и пребывает в состоянии сродни возбуждению, но кто-то из них должен всех взбодрить и стряхнуть с их плеч тонкую вуаль, которую накинул на них портрет, вовлекая в свои сети. — Предлагаю это дело отметить. Нам нужно выпить, — говорит он и отправляется в свой кабинет, в котором на такие особые случаи припрятано дорогое вино. Гарри все так же смотрит на Луи и не замечает, как в его руках оказывается бокал, а ледяные кончики пальцев задерживаются на его коже дольше, чем должны. Он переводит взгляд на картину, поднимает хрусталь, кивая своему портрету, и пьет, одним глотком осушая все содержимое. Луи звонят по телефону, и он выходит за дверь, отвечая на звонок, оставляя Зейна и Гарри наедине с полотном. Малик становится позади юноши, пользуясь его беспомощностью перед талантом мастера, и легко обнимает со спины за талию, просто положа ладонь на поясницу. В любой другой ситуации Стайлс бы сбросил его руку и отошел дальше, пока Луи не вернется, но сейчас он слишком заворожен своим двойником, чтобы реагировать на неуместные прикосновения должным образом. — Потрясающе. У Луи действительно талант от Бога. Так мастерски выполнено, что даже не верится, что он реален. Хотя, думаю, дело еще и в модели, — произносит Зейн и вновь наполняет бокал Гарри. Он ставит бутылку на пол рядом с рамкой и протягивает ладонь к полотну, широко разведя пальцы в стороны. Мужчина словно тянется к чему-то прекрасному, недостижимому, но не может до него дотронуться, а потому разочарованно сжимает кулак до белых костяшек и медленно опускает его, продолжая смотреть на четкие мазки масляной краски. — Вряд ли. Это заслуга одного Луи и больше никого, — хмурится юноша, губами касаясь края бокала. — Но только посмотри на это! — разводит Зейн руками, показывая ему другие картины художника, которые слишком идеально висят на стенах. Большая часть из них — пейзажи, и Стайлс узнает на них места, которые они посетили вместе. Есть среди них и случайные люди, занимающиеся своими делами. Луи часто уходил из дома в парк, гулял по отдаленным улицам часами в поисках вдохновения и брал с собой блокнот, в котором делал наброски. — Ты видишь наивысший уровень мастерства, — продолжает Малик, — но разве еще хотя бы один холст обладает такой же магнетической силой, как твой портрет? Разве другие полотна кружат голову, заставляя сердце пропускать удары, а тебя самого терять сознание? — он в один большой шаг преодолевает между ними расстояние и хватает его за локти, притягивая к себе. — Гарри, скажи мне, ты чувствуешь что-то подобное от других его картин? Они разного размера, парень даже экспериментировал со стилями и материалами, но это все ничто по сравнению с его действительно величайшей работой. А все потому, что на ней изображен ты во всей своей неописуемой, всепоглощающей красоте. Мужчина крепче сжимает ладони, большим пальцем больно надавливая на руки. Он словно сошел с ума, обезумев от картины, и Гарри хочется как можно скорее выпутаться из его цепкой хватки. Взгляд Зейна туманен, его глаза не могут сфокусироваться на чем-то одном, осматривая лицо Гарри, его волосы, шею, линию плеч. Оба юноши слишком красивы, чтобы быть реальными, но это так, и он едва держится, чтобы не сорваться. — Ты себе даже представить не можешь, как это тяжело, — выдыхает Малик, облизывая губы, и опускает голову, покачивая ею. — Мы знакомы с Луи с университетской скамьи, и я знаю о тебе примерно такое же время. Каждый день я слушал его восторженные рассказы о тебе, как он гордится тобой, как счастлив, что ты рядом с ним, как сильно он тебя любит. Он так боготворит тебя, так возносит до небес, что иногда мне кажется, что ты нереален, потому что таких идеальных людей не бывает. Но нет. Я все же знакомлюсь с тобой после стольких лет и понимаю, что ты даже лучше, чем описывает Луи, потому что его фразы ничто по сравнению с тем, что есть на самом деле. Невозможно описать тебя словами, тебя можно только написать, что Луи и сделал. И это невероятно. Посмотри, — говорит он и разворачивает Гарри лицом к портрету, продолжая все так же крепко держать его за руки. Но теперь он стоит у него за спиной, вдыхает запах волос, щекочущих лицо, и не отпускает. — Смотри, — заставляет он Стайлса поднять на себя взгляд. — Эта кожа, — шепчет он, вызывая даже у себя рой мурашек по спине, — эти губы, волосы, глаза… Посмотри и скажи мне, неужели ты не чувствуешь это? Гарри молчит. Ему кажется, что его двойник смотрит на него осуждающе за то, что он не может дать отпор настойчивому воздыхателю, который ведет себя сейчас неуместно и особенно эгоистично по отношению к своему другу. Эти речи ему противны настолько, что хочется незамедлительно снять с себя всю одежду, выбросить ее и долго отмываться от этой грязи в горячей ванне, пока кожа не распарится и не покраснеет от усердного трения. Но где-то глубоко в душе есть темное маленькое пятнышко, которое не хочет оставаться незамеченным и незначимым, и ему нравится все это, оно наслаждается сложившейся ситуацией и хочет большего, потому что Гарри действительно прекрасен в жизни, и только холст с красками могут передать это так точно, что даже не верится, а восхищение Зейна неподдельное и смертельно обжигающее. Это не спокойное плавное тепло, окутывающее его с ног до головы, дарящее блаженство и покой, а жгучее притягательное пламя, резкие вспышки и буйство огней. Иногда ему этого не хватает, и темное пятнышко знает это. И портрет знает, кривя губы в осуждающей ухмылке, а в его взгляде читаются все тайные пороки его души. — Прекрати, — морщится Гарри и убирает чужие руки от своего тела. Эта ситуация ему настолько мерзка и приятна одновременно, что он не знает, что ему делать, а потому злится на всех, в особенности на себя, за такие ужасные мысли, которые он посмел допустить. — Пожалуйста, только скажи, и я брошу мир к твоим ногам, достану звезду с неба, если ты пожелаешь, — быстро шепчет Зейн, носом зарываясь в густые кудри, губами невесомо касаясь участка кожи за ухом. Одной рукой он обнимает его за талию, а другую запускает в волосы на затылке. Если хоть одна живая душа увидела бы это, то поняла бы все неправильно. И Гарри сейчас действительно рад тому, что свидетелями этого недоразумения становятся только бездушные полотна с тысячами мазков краски. — Убери руки, — серьезней произносит Гарри и разжимает его пальцы, которые больно впиваются ему в тело. Там останутся синяки, и он не знает, что скажет Луи, потому что тот никогда в жизни не применял физического насилия и не оставлял никаких меток во время секса. — Пожалуйста, позволь мне доказать тебе, что я достоин быть рядом с тобой, — мольбы Зейна неуместны и жалки, и юноша только хочет, чтобы все это закончилось. В горле стоит тошнотворный ком, Стайлсу кажется, что руки мужчины оставляют на нем мазутные пятна, которые невозможно ничем отмыть, а портрет смотрит и улыбается, потому что знает абсолютно все и их маленький секрет тоже, но скрывает это под толстым слоем масляной краски. Он молчалив, за что Гарри ему премного благодарен, хотя ему кажется, что он сходит с ума, раз у него оживает картина. Луи возвращается немного грустным, но все таким же счастливым и улыбающимся. Он продолжает крутить в руках телефон, легко похлопывает им по ладони, но берет себя в руки, немного встряхнувшись, чтобы сбросить неприятные чувства. Зейн отпускает Гарри и отходит от него на безопасное расстояние прежде, чем художник поднимает на них глаза. Мужчина старается вести себя как ни в чем не бывало, все так же непринужденно подносит бокал с вином к губам, обхватив себя чуть выше локтя, и смотрит на последнюю работу его друга. Стайлсу же мерзко и горько, его щеки пылают, а все тело кажется испачканным настолько, что грязь чужих прикосновений, которые, по сути, еще ничего не значат, въелась навсегда. Горло сжимают болезненные спазмы, скулы сводит, и он хочет только скорее прижаться к Луи, надеясь, что хотя бы так сможет не чувствовать себя предателем. — Кто звонил? — дрожащим голосом спрашивает юноша, поджимая губы и стараясь не смотреть на Зейна. Тот отличный актер, никто никогда не догадается, что произошло несколько минут назад. — Отец, он… — начинает Луи, но Гарри его перебивает. — Серьезно? Ты до сих пор отвечаешь ему? После всего, что он сказал и сделал? — юноша хмурится. Он чувствует, как все внутри него закипает, и теперь не знает, отчего и на кого больше злится. Этот день обещал быть одним из самых прекрасных за всю его жизнь, но почему-то все всегда шло не так. Родной отец Луи оставил их семью около двадцати лет назад, даже чуть больше, не появлялся какое-то время, а потом возобновил отношения сначала с матерью его детей и дочерью, а потом с сыном, хотя давалось это с трудом. Маленький мальчик, наверное, никогда бы с ним не разговаривал и не встречался, если бы мужчина не забирал его из художественной школы, когда ребенок задерживался дольше, чем обычно. Он так и не принял его, не смог забыть, как плакала мама, когда хлопнула дверь, но попытался простить, потому что без этого груза жить стало намного легче. Отец помогал с поступлением в колледж, с получением высшего образования, чтобы талант не пропадал даром, а потом исчез из жизни так же неожиданно, как и появился. А напоследок сказал, что ему противен мужчина, связывающий себя отношениями с человеком своего пола. Гарри не знает, зачем нужно было возвращаться, строить мосты между двумя душами, чтобы потом разом разрушить все, что создавалось непосильным трудом столько лет. И не хочет понимать, зачем нужно было опять врываться в теперь уже чужую жизнь. Это кажется ему до ужаса глупым и странным, и он злится, потому что не хочет, чтобы Луи снова страдал. — Он помогает мне с выставкой. Я попросил у него денег, и он согласился. Стайлса словно ударяют ломом по затылку, когда он стоит и ни о чем не подозревает, словно вонзают нож в спину и прокручивают, надеясь сделать как можно больнее. — В смысле? — он все еще не верит, поэтому закрывает глаза и отрицательно качает головой, пряча лицо в ладонях. — Ты шутишь? Трой — последний человек на земле, у которого ты что-то должен брать. Луи, дорогой, проснись! — Гарри подходит к его ссутулившейся и поникшей фигуре и берет его лицо в ладони. Неприятный инцидент с Зейном на секунду забывается, потому что на его место встает еще более нелепая ситуация. — Почему не у матери? — У нее нет таких денег, — отворачивается от него художник и поджимает губы. — Мы бы взяли кредит, — Луи всем видом дает понять, что это чуть ли не самая ужасная идея, которая только может родиться в его голове, и Гарри чувствует себя немного беспомощным. А еще разочарованным, разозленным и униженным. — Мы бы что-нибудь обязательно придумали. Но не это! — разводит руками Стайлс, переходя на крик, голосом особо выделяя последнее слово. — Да какая разница? — Томлинсон пытается сохранять спокойствие, потому что ему не хочется ругаться, хотя бы не сейчас, не при таких обстоятельствах. — Что на тебя вообще нашло? Ты как с цепи сорвался. Юноша стискивает зубы. Он всего лишь хочет уберечь своего парня от его же ошибок, которые могут причинить ему еще больше боли, чем в прошлый раз, а ему говорят, что он закатывает скандалы. Это определенно самый ужасный день за всю его жизнь. Зейн тяжело вздыхает, широко открывая глаза и поднимая брови, и опускает взгляд в пол. Тут он явно лишний, но вся эта ситуация не кажется ему ужасной, ему это даже на руку. — Пойду погуляю, — шипит сквозь зубы Стайлс и направляется в сторону выхода, громко топая каблуками замшевых туфель. Он сжимает кулаки и разжимает и хочет как можно скорее оказаться на свежем воздухе. Ему душно в этом зале, он задыхается парами надоевшей краски, свежего лакированного дерева рамок, его тошнит от горечи терпкого вина, ударившего в голову. Ему противны Зейн, его взгляды и неуместные прикосновения, его раздражает Луи, его необдуманные поступки и несогласованные действия. Он зол на самого себя, свою вспыльчивость, немного грубость и ужасные мысли, которые таятся глубоко в его душе. Ему нужен воздух. — Пусть идет, — Зейн рукой преграждает художнику путь. — Ему нужно проветриться. Погуляет полчаса и вернется. Оставь его, — улыбается мужчина, обнимая друга за плечи. — Эти месяцы были действительно тяжелыми и напряженными. Он просто переживает за тебя, твое здоровье и душевное состояние. Луи выдыхает, хмуря брови, и почесывает колючий подбородок, чувствуя слабую пульсирующую боль в висках. — Да, наверное, ты прав.~ * ~ * ~
Это не помогает. Город пропитан выхлопными газами, запахами людей, еды, и это не дает ему расслабиться. Кажется, что это только сильнее распаляет его, подливает масло в огонь его бурного эмоционального пожара. Только бы не сгореть в его коварном пламени. Гарри бродит по улицам Лондона, вымещая злость на мусорных баках, пиная их ногами каждый раз, когда искры эмоций вспыхивают вновь, но с каждым разом немного слабее. Он искренне не понимает, почему Луи не посоветовался с ним и не решил эту проблему. Они бы вместе что-нибудь придумали, обязательно нашли выход. Зейн же помог ему с местом, или часть денег пошла именно на аренду? Ведь нужно еще платить за электричество, покупать специальное оборудование, поддерживающее для картин определенную влажность и температуру. На это требуются крупные суммы, которых у них нет. Ни у кого, кроме Малика, так почему бы не попросить у него, если он лучший друг? Или не такой уж и хороший? Точно! Друг не станет открыто флиртовать с молодым человеком своего товарища, а потом приставать с откровенными грубыми предложениями, когда того нет рядом. И это тоже злит Гарри. Еще больше — он сам, потому что на секунду допускает мысль о том, что ему приятны проявления чувств Зейна и что можно совсем чуть-чуть поддаться его обаянию. Отвратительно! Он же любит Луи. Они вместе четыре года, столько всего пережили, и он не имеет право так поступать с ним. Но разве Луи имеет? Он всегда делает так, как сам считает нужным, не учитывая советы других. Его эгоистичная, по мнению Гарри, черта характера всегда все портит, являясь основным камнем преткновения в их отношениях. Если бы он хотя бы раз послушал его! Юноша никогда не желает ему зла, делает все только для него и ради него, получая в ответ эти ужасные «Я сам» и «Я знаю лучше». Так не должно быть, нужна согласованность, доверие, но откуда им взяться? Стайлс садится на лавочку и прячет исказившееся в мучительной гримасе лицо в ладонях. Он нервно постукивает ногой, запускает пальцы в волосы и откидывается назад, издавая страдальческий стон. Ему немного легче, но юноша все еще ощущает легкую нервозность и напряжение во всем теле. Рядом с другой стороны скамьи садится бездомный пожилой мужчина и начинает считать собранные монеты, очищая их от налипшей земли. Ему на что-то не хватает, и он шумно выдыхает, хватаясь за живот. — Мальчик, пожалуйста, подай, сколько сможешь, — просит мужчина, поднимая на Гарри свои красные опухшие глаза. Стайлс не сразу реагирует, нехотя выпрямляется и смотрит в ответ, взглядом окидывая его с ног до головы. — Зачем? Ты же все пропьешь. Иди работай! — огрызается он и отворачивается, ясно давая понять, что не настроен на продолжение разговора. — Я не пью. Мне на хлеб, несколько дней крошки во рту не было. Всего пару монет. Гарри искоса смотрит на него и кривит лицо, зная, как попрошайки любят рассказывать сказки и давить на жалость. — Не мои проблемы, старик, — качает он головой, поднимаясь с лавочки. — Иди работай, и будет тебе и на хлеб, и на лишнюю бутылку, — с этими словами он разворачивается и собирается уходить, но почему-то тормозит, обращая внимание на тихое бормотание позади себя. — Красивый, а такой злой. Душа у тебя гадкая, черная. Нужно быть добрее к людям, которые тебе ничего не сделали, а если и сделали — прости их, — Гарри напрягается, стоит, не уходит, но и не оборачивается. — Плохим человеком быть просто, а ты попытайся стать хорошим. Это тяжело, но награда тебя не разочарует, — кряхтит он и медленно поднимается. Гарри молчит, кусает губы и хмурится. Этот мужчина не имеет права критиковать и учить его, но что-то в его словах заставляет его задуматься. — Стойте, — поворачивается юноша и достает из заднего кармана бумажник, отсчитывая пятьдесят фунтов стерлингов. — Возьмите, — говорит он и подходит к бездомному, протягивая ему деньги, но тот качает головой, отворачивается и уходит. — Не нужно мне помогать, спасибо, — грустно улыбается старик и пытается пройти, но Гарри все время преграждает ему дорогу. — Я… Извините, я был не прав и не должен был так говорить, — произносит Гарри и разжимает грязные пальцы, вкладывая в ладонь купюру. — Вам нужнее, я не обеднею от этого. Но бездомный все так же отказывается, пытается вернуть уже не нужные ему деньги, и со стороны эта ситуация кажется смешной, потому что юноша словно насильно пытается помочь старику, лишь бы не казаться таким, каким он его назвал. Хотя бы внешне. — Забери, мальчик, спасибо. Ты лучше подумай над моими словами, — говорит он Гарри. — Я правда не должен был срываться на вас. Мои проблемы — это только мои личные дела, которые никого не касаются. Пожалуйста, возьмите. Или давайте вместе купим вам одежды и еды? Старик замирает, задумывается над чем-то своим и смотрит на ссутулившегося юношу своими красными болезненными глазами. Его рот немного приоткрыт, сухие губы дрожат, словно мужчина собирается что-то сказать, но почему-то молчит. Он ведь получает то, что хотел, и даже больше, однако это не приносит ему удовлетворения. Как и Гарри. Этот день, похоже, решает проверить его на прочность на жизненных неурядицах, на отношениях с другими людьми и с самим собой, и, какими бы ни были истинные намерения юноши, он не собирается просто так проваливать этот экзамен. — Ладно, — вдруг тепло улыбается бездомный, прощая ужасный поступок Гарри по отношению к ни в чем не повинному человеку. — Спасибо тебе, возможно, я был не прав, так скоро осуждая тебя. Нам всем иногда нужно несколько раз подумать, прежде чем что-то делать или говорить. Полезная вещь, хочу тебе сказать. Мужчина уже не кажется юноше таким безобразным и отвратительным, хотя тяжелый осадок от его слов все еще остается на сердце. Стайлс дергает губами, пытаясь улыбнуться, но выходит криво и неестественно. Теперь он чувствует себя менее виноватым хотя бы перед этим стариком, остается только найти в себе силы извиниться перед Луи, когда совершенно не ощущаешь за собой вины. Гарри еще долго думает над словами бездомного. Его болезненные опухшие глаза все так же стоят перед ним, словно он видит их вживую и слышит его голос так отчетливо, что становится страшно. «Душа у тебя гадкая». Откуда он может знать, какая она на самом деле? Он просто сорвался, потому что на него давят обстоятельства, наросшие за день, как снежный ком. В действительности все не так, как может показаться на первый взгляд. Побродив по улицам Лондона в сумерках и немного замерзнув, Гарри возвращается в студию, радуясь, что свет в кабинете Зейна все так же горит. Он тяжелой поступью поднимается по лестнице на третий этаж, чувствуя, как его ноги словно налиты свинцом и их с неимоверной силой тянет обратно к земле, но все же входит в темный зал, бросая лишь один взгляд на свой портрет, который, кажется, поворачивает голову в его сторону и осуждающе смотрит своими блестящими глазами. Но это всего лишь иллюзия, созданная руками умелого мастера. Многие оценят эту способность оживлять картины по достоинству, ведь даже море, освещенное только одним лишь серебряным серпом луны, движется, а в тихом помещении слышится всплеск волн. — А теперь представь! — слышится задорный, немного пьяный голос Зейна, а из его кабинета льется на пол теплая желтая полоска света. — Включают они свои камеры, поднимаются наверх и произносят: «Святое дерьмо! Это шедевр! Луи, вот тебе мои деньги, мой дом, моя жена и дети, только продай мне свои картины», — широко разводит руками Зейн и поднимает их над головой, отчего Луи заливается смехом и запрокидывает голову назад, чувствуя, как живот сковывает приятными спазмами. Сердце Стайлса почему-то болезненно сжимается, живот скручивается только от одного звука высокого голоса любимого. Он дурак, такой дурак, ему нужно срочно помириться с ним, потому что иначе он никогда себе этого не простит. Гарри тихо входит в кабинет и садится рядом с Томлинсоном, опускает голову ему на плечо, а потом утыкается лицом в мягкую ткань, бубня что-то нечленораздельное. Художник замирает, опускает свой бокал на стол и щекой прикасается к мягким кудрявым волосам, чувствуя, как то ли от количества выпитого вина, то ли от сентиментальности ситуации у него начинают щипать и слезиться глаза. — Прости меня. Я вел себя как полный кретин. Это все стресс, — уже громче повторяет Стайлс и поднимает голову, упираясь подбородком в косточку на плече, а губами касаясь жестких волос, едва прикрывающих ухо. Луи тихо хмыкает, вспоминая слова друга о том, что к вечеру все обязательно наладится, им обоим просто нужно время выпустить пар и прийти в себя. И если художнику нужно лишь крепкое вино нескольких десятков лет выдержки, то Гарри — прогулка в одиночестве по улицам Лондона. Зейн тепло улыбается, наполняя еще один бокал вином, протягивая один юноше, а второй другу, и отворачивается, создавая для них иллюзию уединенности. — Я все понимаю и уже давно не обижаюсь на тебя, — Гарри любит в Луи эту черту его характера быстро отходить и никогда ни на кого не держать зла. — Я тоже должен был сразу тебе сказать, как-то обсудить с тобой, а не решать все самостоятельно, — говорит Луи и притягивает любимого ближе, усаживая его к себе на колени и обнимая со спины, щекой касаясь ткани пиджака. Он аккуратно убирает волосы с плеча и носом утыкается в мягкую шею. Томлинсон готов поклясться, что терпкий мускусный запах тела Гарри пьянит сильнее любого алкоголя, а сам он на вкус такой же сладкий, как сахарный сироп, но кто-то уже слишком много выпил. Они еще долго сидят в кабинете и что-то обсуждают, давно забыв о работе и перейдя на странные несвязанные темы. И самым смешным оказывается то, как Луи обнимает и ласкается к любимому, шепча ему на ухо приятные, милые или горячие, интимные слова. И если первые дозволено слышать Зейну, то последние предназначены исключительно для Гарри, но Малик как будто читает по губам. Он вальяжно сидит в своем кресле, закинув ногу на ногу и широко разведя руки, свесив их на спинке, и кружит в бокале вино, неотрывно наблюдая за друзьями. Его черные глаза поблескивают в желтом свете лампы каждый раз, когда губы Луи оставляют на волосах юноши или на его шее, щеке, плече маленькие поцелуи. Они кажутся по-детски невинными и такими милыми, что сердце сжимается от этого, и Зейн хочет оказаться на его месте, также прикасаться к Гарри, любить его. Он вздыхает, привлекая к себе внимание порядком опьяневшего и раскрасневшегося юноши, который ему только искренне улыбается, не в состоянии отличить счастливую за друзей улыбку от завистливой ухмылки, полной страсти и коварства. Они собираются домой, когда уже давно за полночь. Зейн любезно предлагает вызвать такси, потому что никто из них не сможет нормально доехать до дома. Мужчины спорят о том, кто будет платить, в то время как Гарри, чье сердце заполнено любовью к его художнику и всему, что тот делает, веселым выходит в зал и хочет еще раз посмотреть на картину, потому что день все-таки не такой ужасный, как казался на первый взгляд. Но что-то в портрете не так, и Стайлс не может это понять. Что-то меняется в нем, совсем маленькая деталь, которую с первого раза не заметишь, но даже пьяным он видит это, с ужасом глядя на потухший взгляд и ужасное темное пятно на воротнике с рюшами. Оно тенью лежит на молочной ткани, распространяясь на шею, словно смертельно опасная зараза, разрушая невиданную красоту, созданную мастером своего дела. — Луи! — зовет его Гарри, наклоняясь ближе к холсту, чувствуя, как счастье и радость в груди заменяет стремительно нарастающая паника, лишающая его кислорода. — Лу! — он чувствует, как начинают жечь и слезиться глаза от обиды, хотя не до конца понимает, что происходит. — Боже, Гарри, не кричи так, — держась за пульсирующие виски, умоляет его мужчина, подходя к нему со спины и обнимая за талию. — Что случилось? Он ничего не говорит и лишь поднимает руку, указывая на серое пятно на картине, покрывающее его шею, часть уха и ворот одежды. Томлинсон хмурится и трет глаза, пытается сфокусировать взгляд, но получается плохо. Он не может понять, что именно так расстроило Гарри, поэтому подходит ближе, все так же ничего не замечая. — Пятно, Луи. На портрете это чертово пятно. Откуда оно? — спрашивает Стайлс, и на его обиженный голос приходит Зейн, прощаясь с администратором и сбрасывая трубку. Он хмурится и смотрит на картину, потирая переносицу. — Может, это просто тень? Уже давно ночь, да и вы не все лампы включили. Не вижу причины для паники. — Да, скорее всего. Но не переживай так. Завтра утром я приеду и посмотрю, что тут случилось. И исправлю, если дело в краске, — Луи целует его в щеку и напряженный рот и плавно тянет к выходу, напоминая, что их внизу ждет такси. Гарри поджимает губы, потому что его Луи тоже с этим согласен, но видит, что что-то все равно не так. Он не глупый и еще может отличить простую тень от потемневшей краски. Она словно чернеет изнутри, и масляный слой не может сдержать всю ту грязь, что скрывается за ним. Это не дает ему покоя всю дорогу до дома, и даже поцелуи на заднем сидении автомобиля, любезно игнорируемые водителем, не могут отвлечь его от мрачных мыслей. «Моя картина — это твоя внутренняя красота, так схожая с внешней». «Красивый, а такой злой. Душа у тебя гадкая, черная». Гарри всю ночь не может нормально поспать, потому что портрет приходит к нему во снах и кривит прекрасное лицо, руками расчесывая потемневшую кожу, на которой из царапин течет смоляная краска-кровь.~ * ~ * ~
Когда мы счастливы, мы всегда добры, но, когда мы добры, мы не всегда счастливы. Оскар Уайльд — Портрет Дориана Грея