…портрет, написанный Бэзилом, всегда будет указывать ему путь в жизни, руководить им, как одними руководит добродетель, другими — совесть и всеми людьми — страх перед богом. В жизни существуют наркотики против угрызений совести, средства, усыпляющие нравственное чутье. Но здесь перед его глазами — видимый символ разложения, наглядные последствия греха. И всегда будет перед ним это доказательство, что человек способен погубить собственную душу. Оскар Уайльд — Портрет Дориана Грея
~ * ~ * ~
Гарри идет по дождливым улицам Лондона, сливаясь с его серыми сырыми красками, и не знает, куда на этот раз ведут его ноги. Он тащит за собой свои вещи, давящие на него тяжелым грузом, и едва может шевелиться. Его трясет, но не от резко упавшей температуры и ледяного дождя, а от мертвого холода, идущего изнутри. Стайлс буквально видит, как выдыхает морозный иней, состоящий только из острых иголочек. Он звонит Луи уже в сотый раз, но тот не берет трубку, а потом и вовсе выключает телефон, и юноша действительно не знает, куда ему идти. Каким-то чудесным образом он оказывается у студии, и добрая консьержка узнает в нем молодого человека художника, любезно предлагает полотенце и впускает внутрь, лично отворяя ему дверь. Она лишь просит его долго там не сидеть, потому что она скоро уходит, но Стайлс уверяет, что все будет хорошо и ей не о чем волноваться. Он аккуратно закрывает дверь в зал и бросает у входа вещи, осторожно проходя мимо картин, в каждой видя частичку души Луи. Юноше кажется, что в них отражается сам художник: в плавных мазках он видит его нежный взгляд, а в резких — острые линии красивых черт лица. И он все это потерял. Вот так глупо и ужасно. Гарри знает, что увидит, когда посмотрит на свой портрет, поэтому спокойно стягивает бархатное полотно, морально готовый ко всему, и на этот раз не дергается, когда встречается со своим собственным взглядом. Он не думает о том, почему не все люди видят то, что и он, хотя, возможно, они слишком заняты своими личными проблемами, которые превыше всего остального, и просто не обращают внимания на очевидные вещи. Заплывшие болезненно-красные опухшие болотные глаза презрительно смотрят на него в ответ, словно спрашивая, доволен ли он зрелищем. Нравится ли ему то, что он видит, во что он превратил себя за этот короткий промежуток времени? Тонкие бледные сухие губы с корочкой крови на них кривятся в оскале, показывая сточенные желтые пеньки, сквозь которые вырывается старческое кряхтение и едва различимые слова. «Изменник», — слышит Гарри и сглатывает, на секунду закрывая глаза, чтобы перевести дыхание, но все равно видит свое отвратительное нутро. Его некогда бархатная кожа покрыта гниющими язвами, водянистые волдырики лопаются, выпуская прозрачную субстанцию наружу, и не могут затянуться, начиная воспаляться. Нет некогда прекрасных шелковистых волос. Вместо них на лысине с темными пигментными пятнами остаются редкие седые пряди, тонкой паутинкой покрывающие плечи. Стайлс садится перед портретом на пол, открывает бутылку, делая глоток обжигающей горло и внутренности жидкости, и спрашивает у самого себя: — Думаешь, самый умный здесь? Висишь тут, показываешь мою душу, возомнив себя моей совестью, словно можешь этим что-то исправить. — Я предупреждал, — слышит он невнятное кряхтение и относит это к грому за окном и ударившему в голову алкоголю. — Каждый раз, когда ты падал в бездну. Гарри смеется демонстративно грубо и вызывающе, не понимая, что этим делает хуже только себе. На его же глазах кожа в некоторых местах пузырится и лопается, и кусочки краски падают на пол, крошась в пыль. — Неужели думаешь, что твои фокусы что-то изменят? Посмотри на меня: я остаюсь ни с чем, без любви, дома, денег. У меня нет семьи, я ничтожество. И да, я думал, что так буду важным, потому что столько людей любили меня. Они восхищались мной, боготворили, возносили до небес. И да, я подумал, что мне все можно. Не смейся, ты раздражаешь меня этим, — говорит Стайлс и делает еще один глоток, слушая, как прыскает портрет, сплевывая на подбородок черную бурлящую краску. — Ты еще мог все остановить. — Разве? Вряд ли, потому что я не хотел. Мне нравилось это, думаю, тебе тоже, — смотрит он на свои изрезанные пальцы на картине и гладкие вживую, только сейчас понимая, почему так происходит. — Знаешь, я всегда думал, что эта история только выдумка, больные бредни одного сумасшедшего. Мне никогда не нравилось это произведение, и я не понимал, почему все так им восхищаются. А теперь у меня самого есть живой портрет, показывающий мою внутреннюю натуру. Не смешно ли это? — глупо улыбается Гарри и прячет лицо в ладонях. Он ложится на спину и подгибает колени, начиная плакать, тихо и спокойно, просто потому что на большее уже не способен. — Я ведь люблю его. Я так долго добивался Луи, доказывал, что достоин его, и был на седьмом небе от счастья, когда он сказал, что тоже любит меня. Он отказался от отца, выбрав меня, понимаешь? Портрет кивает, болезненно постанывая: — Я знаю, все знаю. Мистер Томлинсон разговаривал со мной, когда писал. Только его любовь смогла оживить меня. Каждая его картина живет, но я единственный, кто чувствует, дышит и говорит, потому что ты вся его жизнь. Он делит свою душу на части и кусочек вкладывает в нас. Во мне ровно половина. Сердце глухим болезненным стуком отдается в груди, и Гарри пытается сглотнуть колючий ком в горле, но только сильнее раздирает гладкие стенки. Он бьет себя в грудь и заливает горе огненной жидкостью, пытаясь заглушить боль и пустоту. У него внутри словно огромная черная ненасытная дыра, которой нужно все больше и больше, и он не знает, чем насытить ее или как закрыть. — Молчи, умоляю, ничего не говори, — просит юноша и встает, садясь перед своим единственным слушателем, который может принять его исповедь. — Я не знаю, что это. Во мне словно живет ненасытное чудовище. Я был скуп и жаден, когда пожалел бездомному денег. Я завидовал своим коллегам по работе, всем этим успешным людям, которые почему-то продвигаются по карьерной лестнице, когда я сижу на месте. Я поддался сладкому греху, приняв вожделение за истинную любовь, а ее саму потерял. Что со мной не так? Почему именно я? Портрет пожимает костлявыми плечами, моргает, и, как по волшебству, маленький кусочек кожи на шее регенерируется и разглаживается. — Я хочу вернуть его, я не смогу жить без Луи, — дрожащим голосом шепчет Гарри, вновь пытаясь набрать художнику, но слышит лишь автоответчик. — Ты сам виноват. Каждый живет, как хочет, и расплачивается за это сам. — Он сказал, что все равно проведет выставку и покажет мою картину, даже если между нами все кончено. Но как? Как он может тебя показывать? Это же отвратительно! — брезгливо кривится юноша и показывает на изъяны пальцем, тыча в каждую язву и открытую рану. — На мне результаты каждого твоего порока. Луи хотел показать красоту твоей души, так что не вини никого, кроме себя самого. Пусть люди знают, какой ты на самом деле. Ты, его муза, его любовь, смысл всей его жизни, — издевается картина и хохочет, из-за чего облупливается краска и падает, сгорая в полете. — Замолчи! — хмурится Гарри и зажмуривает глаза, лишь бы не видеть своего уродливого лица, которое ярким клеймом позора появляется даже на закрытых веках. Он обливает его остатками пойла и отбрасывает бутылку в сторону. — Ты не имеешь права учить меня, жалкий кусок холста! — кричит он и вскакивает на ноги, немного пошатываясь. — В моих силах уничтожить тебя, в то время как ты ничего не сможешь сделать. Ты — ничто, обычная мазня, возомнившая из себя невесть что. Смотри! — он достает из кармана зажигалку и щелкает синим с оранжевым на кончике огоньком. — Одно неловкое движение рукой, — он дергает пламенем, и болотные глаза, в которых отражается его яркий блеск, неотрывно следят за каждым его движением, — и тебя нет. И никто не догадается, потому что проводка тут старая. Боишься? То-то же, так тебе и надо, — гордо улыбается Гарри и поскальзывается на собственноручно созданной луже, роняя зажигалку в спирт. Он тут же вспыхивает и распространяется по полу, переходя на бумажные обои, и Стайлс едва успевает отскочить, пока огонь не переходит ему на одежду. Пламя стремительно распространяется по резной раме, и портрет угрожающе ревет, меняя свое положение. Он словно оживает, дергается за пределами полотна, пытаясь вырваться наружу, и картина подозрительно шатается на стене, пока не падает на пол, разбрасывая вокруг снопы искр. Уродливый двойник рычит, ругается и шипит, но в его глазах отражается паника, когда огонь полностью поглощает его и распространяется на другие картины, и хватает нескольких минут, чтобы все вокруг погрузилось в адское пламя. Юноша кашляет от дыма и гари, чувствуя, как пепел оседает у него в горле и легких, и пытается закрыть лицо руками, безрезультатно ища выход. Он не хочет так глупо умирать от своей же шутки. Стайлс не собирался ничего поджигать, возможно, он бы просто украл портрет и уничтожил его, но не стал бы никогда в жизни портить многолетние труды его любимого, которого теперь он безвозвратно потерял. Гарри едва находит нагретую ручку двери и, обхватив ее курткой, пытается открыть, падает на колени и ползком выбирается наружу, под холодный лондонский дождь, дальше, пока не потеряется в этом огромном мире, которому нет до него никакого дела. Только он оказывается на улице, как в студии что-то взрывается, одним оглушительным хлопком выбивая стекла наружу, и с неба на него падают миллионы крошечных осколков, смешанных с каплями дождя. Юноша от ужаса и всепоглощающего страха, сковывающего каждое его движение, едва может закрыть рот руками, дышит тяжело и хрипло, пытаясь успокоиться, но ничего не выходит. Паника охватывает его с головой, утягивая в свою вязкую пучину, которая поглотит его и задушит. Стайлс не хотел этого, у него и в мыслях не было окончательно портить жизнь Луи, в крошки стирать все то, что он создавал годами своим непосильным трудом. Гарри бежит дальше по улицам города, который буквально выживает его со свету. Он едва не падает, спотыкаясь о неровный асфальт, его чуть не сбивает автомобиль, и он приходит в себя только на мосту, соединяющем берега спокойной Темзы, и хрипло дышит, чувствуя, как горят его легкие. Стайлс готов поклясться, что полыхает изнутри, потому что на вдохе легкие наполняются жгучей лавой, плавящей мягкие ткани, а на выдохе вместе с горячим воздухом выходят тлеющий пепел и черный густой дым. Он видит, как некогда ровная гладкая кожа покрывается ожогами, бурлит и лопается, а из язвочек вытекает желто-зеленый гной. Волосы водопадом сыпятся с его головы на плечи и спину, ногти отслаиваются, а сам юноша падает на колени, потому что обожженные ноги не держат его. Глаза болят и не видят ничего вокруг, и из груди вырывается протяжный болезненный стон, заглушающий сигналы машин. Гарри ползет, хватаясь за край моста, и не может поверить, что каждое увечье, бывшее на картине, теперь у него на теле. Все точно так же, как и на ней, но в реальности. Душевная боль равносильна той, что причиняют раны, несовместимые с жизнью, и от шока Стайлс теряет сознание, заваливаясь на бок. В этот самый момент грузное тело стремительно летит вниз в темные воды спокойной реки. Дождь прекращается, небо чистое, звездное, нет ни единого облачка. Мимо проносятся пожарные машины, нарушая внезапно наступившую тишину воем сирен, и вновь вокруг становится оглушительно тихо. На улице ни души.~ * ~ * ~
Луи просыпается от назойливой трели городского телефона, который, не прекращая, пытается до него достучаться. Мужчина так и заснул в лужах краски и осколках стекла, которые он, щурясь и шипя, вытаскивает, пока пытается найти источник шума. — Мистер Томлинсон? — спрашивают его, и сквозь сон художник не до конца понимает, что ищут именно его. — Чем могу помочь? — Ваши имя и телефон, как и мистера Малика, указаны на случай чрезвычайных ситуаций. В студии случился пожар, возможно, замкнуло проводку, но это точно укажет экспертиза. Нам нужны вы, чтобы составить протокол и выплатить страховку. Луи судорожно сглатывает и грузно опускается на пол, зажимая рот рукой, чтобы из него не вырвался ни один звук. За этот день он потерял все самое дорогое, что только было у него в жизни, и художник уже перестает верить в удачу, счастливую звезду или благословение богов, потому что он явно не тот, кто это заслуживает. — Понял, я скоро приеду, только… Насколько сильно сгорела студия? — Практически до конца. На некоторых полотнах краска расплавилась только участками, другие порвались, когда на них сверху падали части потолочных украшений, и… — Хватит, я понял, спасибо. Луи не прощается и сбрасывает вызов, а затем включает уже собственный телефон, наспех вытаскивая большие осколки и перевязывая кровоточащую правую руку бинтом. Он еще какое-то время не сможет рисовать, пока она полностью не заживет, но художник не уверен, что вообще сможет еще хотя бы раз взять кисточку, обмакнуть ее в краску и вывести всего одну линию. Он больше не может: мотивация разрушена, вдохновение развеяно, смысл уничтожен, так что он не понимает, зачем снова делать это. Мужчина надевает первое, что находит в шкафу, спускается вниз, вдыхая свежий после дождя воздух, и заводит машину, тут же разгоняясь и мчась по пустым улицам Лондона, зная, что даже на минимальной скорости быстро доберется до студии. Он не хочет туда ехать, не хочет видеть обгоревшие угли его многолетнего труда, боится посмотреть на уничтоженный портрет юноши, потому что он все еще дорог художнику, несмотря на то что за раз разрушил все, что они выстраивали долгие годы. Как будто одному Гарри было тяжело все эти месяцы. Томлинсон просматривает все текстовые сообщения и прослушивает голосовые, большинство из которых оставлены Стайлсом под давлением отчаяния, раскаяния и алкоголя, но он все из них дослушивает до конца, даже если они разрезают его душу на части, потому что сердце уже давно мертво, и его тошнит от глубокого, с хрипотцой голоса бывшего возлюбленного. «Я люблю тебя, Лу, так сильно люблю. Пожалуйста, поверь мне. Мне кажется, я не смогу жить без тебя. Я умру, если мы не будем вместе. Дай мне первый и последний шанс, и я докажу тебе, что ты единственный, кто нужен мне. Ты мой кислород, Лу. Я живу одним тобой. Милый, хороший, мой солнечный мальчик, пожалуйста…» Мужчина слышит слезы в его голосе и не может сдержать свои, когда сворачивает на шоссе. Он не видит дороги из-за мутной пелены, застилающей глаза, и не может поверить, что вдалеке мигают огни и воют сирены. Над зданием стоит густой серо-черный дым, а вокруг — яркий запах гари, пепел витает в воздухе, и Луи чувствует песчинки на зубах, когда дослушивает последнее сообщение на автоответчике и выходит из машины, готовясь встретиться с репортерами. Десятки вспышек камер и прожекторов направляются на художника, слепят глаза и оглушают, когда он пытается протиснуться сквозь толпу простых зевак, журналистов и пожарных, которые скручивают шланги и ногами сбивают пену на асфальте и траве. — Мистер Томлинсон, что будет с выставкой, если все ваши работы сгорели? — Будете ли вы проводить ее через какое-то время или бросите это дело? — Считаете ли вы это ясным намеком на то, что вам не стоит заниматься искусством? Лавина глупых неуместных вопросов обрушивается на мужчину со всех сторон, и он расталкивает настырных акул телевидения, пытаясь подобраться к капитану полиции, даже едва не разбивает чью-то камеру, когда ее направляют ему в лицо, преграждая путь. — Я не даю комментариев, пропустите, — кривится Луи и наконец оказывается у оградительной ленты, перелезает через нее и прячет лицо ладонью, скорее защищая глаза от ярких вспышек, потому что его и так уже снимают со всех ракурсов. Капитан полиции и старший пожарный оценивают нанесенный ущерб, записывая все в протокол, однако мужчина кивает им и проходит внутрь, игнорируя предупреждения о том, что многие детали после пожара хрупкие и могут обвалиться, поэтому заходить внутрь небезопасно, но ему все равно. Он должен увидеть последствия страшной ночи сам, чтобы понять, что все действительно кончено, безвозвратно разрушено и потеряно и нет смысла пытаться что-то восстановить. Дверь выбита ударной волной и слабо держится на петле, так что Томлинсон осторожно наклоняется и проходит внутрь, едва сохраняя способность держаться на ногах. Все его картины теперь похожи на почерневшие угли, готовые рассыпаться в труху и пепел от одного легкого дыхания. Ничего не сохранилось, все забрала с собой жадная стихия, которой для долгой жизни нужно больше жертв и смертей. Художник переступает через обвалившиеся с потолка балки, со скрипящим сердцем оглядывая кладбище своих многолетних трудов, и боится повернуться вправо и поднять глаза на одну-единственную работу, за которую он душу продаст, только бы она оказалась цела. Но вокруг только обломки хрупкого здания, под руинами которого погребены его жизнь и его детище. Мужчина отчаянно ищет взглядом резную рамку, которую он лично мастерил всю ночь, но не видит среди этой грязи, смога и пепла. Он давится от осевших в легких песчинок и пыли, глаза слезятся и режут, но Луи трет их и руками разгребает завалы, издавая хриплый полустон-полувой, когда встречает только обугленные любимые картины важных для него мест и интересных людей. Ничего, все разрушено, и художник не понимает только одного: за какие грехи именно в этот день он теряет все, что так любил и ценил, что являлось смыслом его жалкой жизни. Он пытался зафиксировать вечность, глупо надеясь, что сможет подчинить ее себе, но кто он такой, чтобы даже мечтать сделать это? Всего лишь жалкий человечишка, возомнивший из себя невесть кого. Возможно, так ему и надо. За эгоистичные, эгоцентрические мысли приходится платить. Томлинсон хотел всего и сразу: славу, деньги, семью, любимого человека — но в погоне за славой забыл о самом главном: человеческой душе, о маленьких радостях, крошечных мгновениях счастья. Он не хочет признаваться в этом даже себе, но все же обстоятельства вынуждают его в обратном. Да, Луи написал портрет Гарри не только потому, что отчаянно влюблен в него, вдохновлен даже простым присутствием рядом, но еще потому, что знал, что это вытянет его вперед, разнесет славу о его мастерстве за тысячи миль вокруг. Он эгоистично использовал возлюбленного, его красоту и очарование, сам подтолкнул его сделать крошечный шаг к пропасти и теперь расплачивается за это по заслугам. В заднем кармане вновь очень некстати вибрирует телефон, и мужчина со злостью отвечает, потому что понимает, что в ближайшее время никто не оставит его в покое. Ему не хочется ни с кем разговаривать, но обстоятельства вынуждают, а что-то внутри подсказывает, что поговорить нужно, даже если информация ему не понравится. — Мистер Томлинсон? — спрашивает мужчина и, получив положительный ответ, продолжает: — Это доктор Рейнер, из госпиталя Святого Варфоломея. Сердце Луи пропускает удар, и он сглатывает, в то время как его взгляд натыкается на погребенное под кучей мусора светлое пятно. — Сегодня ночью группа бродяг выловила в реке обезображенный труп молодого мужчины. По документам это Гарри Стайлс, но его нельзя узнать. У вас есть возможность в ближайшее время приехать на опознание и зафиксировать факт смерти? Что-то внутри художника щелкает, словно ломается последняя веточка его стойкого характера, и он сначала хмурится, кусая губы, потом его лицо озаряется пониманием, и Луи издает странный смешок, похожий на писк, а потом задыхается, жадно хватая ртом воздух, пытаясь оживить горящие изнутри легкие. Скулы сводит, тело трясет в судорогах, и он оседает на пол, одной рукой разгребая завалы, а другой едва удерживая телефон. — Мистер Томлинсон? С вами все хорошо? — обеспокоенно спрашивает доктор, но художник не может ему ответить, только трясет головой, не понимая, что его все равно никто не увидит. — Алло? — Да… — вздыхает Луи, едва сдерживая прорвавшую плотину эмоций, прикрывая рот ладонью, потому что из всех картин, которые охватил пожар, целым остался только портрет Гарри. В том самом первозданном виде, в котором он его написал несколько месяцев назад. Все те же буйные кудри, в которых блистает и переливается радуга. Кожа, прорисованная осторожными плавными мазками, такая же бархатная и шелковистая, и ее все еще хочется касаться, гладить и ласкать губами. Луи даже сейчас ощущает мягкость и тепло реального человека, и его передергивает от того, насколько все выглядит по-настоящему. Губы яркие, чуть припухшие, словно их долго целовали, но не другие мужчины, а Луи, только он и никто больше. Даже родинка на щеке на том же месте, и Томлинсон проводит пальцами по шершавой краске, склоняется над портретом и дотрагивается губами, кончиком носа и плачет, потому что перед ним всего лишь изображение, тогда как живой человек решает, что ему мало того, что он имеет, и из-за своей жадности, глупости и порочности теряет все, забирая с собой в бездну темной воды счастье других. И глаза, два изумруда, переливающихся в лучах теплого летнего солнца, бездонные лесные озера, затянутые росянкой. В них хочется утонуть, погрузиться в эту мучительную глубь и добровольно умереть. И художник вновь тонет и хочет прыгнуть за Гарри, потому что он все еще его любит, так сильно и безнадежно, что ему становится противно от самого себя. После всего, что произошло, когда его втоптали в грязь, сровняли с пылью под ногами, он все еще любит так сильно, как в первый раз, и ни одна живая душа на земле не заслуживает этого чудесного дара. И картина цела, без единого пятнышка, прожженной дыры или оплавленной краски, словно кто-то бережно укрыл ее от ненасытной стихии, не давая забрать еще и ее. — Я приеду, потом, но приеду, — быстро тараторит Томлинсон и уверяет, что ему самому доктор не нужен. Он садится на пол, сжимая обуглившиеся щепки, золу и гвозди в кулаках, то сводя, то разводя пальцы, и смотрит на картину, не чувствуя, как по щекам текут слезы. Их так много, они каплями падают с кончика носа и подбородка, щекочут скулы и линию челюсти и мочат белую футболку, заляпанную угольными отпечатками. Луи смотрит на картину и не может понять, почему только она сохранилась, когда все остальное безвозвратно потеряно. Ее даже не нужно восстанавливать, чистить или что-то еще, хоть сейчас бери и показывай людям на суд. Но он не может. Даже дышать удается с трудом. Он не может поднять руку и вытереть слезы, не может встать и до конца откопать портрет. Все, на что способен художник, это сидеть перед венцом своего творчества, перед памятником ему же и медленно умирать. Томлинсон думал, что Гарри шутил, когда говорил, что не сможет жить без него. Возможно, он немного перегнул палку, когда выставил юношу за дверь с вещами, не дав ничего объяснить, потому что все проблемы решаемы, кроме смерти. Наверное, через некоторое время все начало бы забываться, потому что память обладает этой удивительной способностью исцелять души, но вряд ли бы мужчина принял Стайлса обратно, потому что сердце уже не склеишь, оно не будет прежним, даже если попытаешься заново собрать его по кусочкам. Юноша же своими действиями стер его в пыль, и из нее уже вряд ли что-то получится. Это практически невозможно. Поэтому Луи хочет раз и навсегда избавиться от портрета, от всего, что как-либо связано с Гарри, потому что он не может справиться с душащей его любовью, когда рядом нет того, кто является причиной этого больного чувства. Томлинсон психически нездоров, эмоционально нестабилен, ему нужно принудительное лечение, потому что он готов сам прыгнуть в холодные и темные воды Темзы, если только это поможет вернуть Стайлса. Кто он? Куда делась вся ненависть и отвращение из-за того, что его музу, любовь, смысл всей его жизни осквернило столько людей? Есть у него хоть капля уважения к себе или он разрушен настолько, что готов позволять людям вытирать о себя ноги, лишь бы они не бросали его? Луи не знает. Он уже ничего не знает. Но мужчина уверен только в одном: если Гарри нет рядом, вообще нет в живых, то и портрет его тоже не будет существовать. Художник хватает с пола первое, что подворачивается под руку, и замахивается, но замирает. Он уже ни о чем не думает, потому что решительно настроен уничтожить портрет, только тело не подчиняется секундным порывам его нестабильной души. Кулак, крепко держащий почерневший гвоздь, дрожит, замахивается еще раз, практически касается полотна, как вдруг вновь нерешительно отступает. И вот еще одна жалкая попытка уничтожить главное творение своей жизни, своего ребенка. Острый кончик царапает масляную краску, но Луи хватают со спины, удерживая за запястья и оттягивая назад, не давая совершить ужаснейшую ошибку в его жизни. — Луи! Очнись! — кричит ему Зейн, давая слабину, и Томлинсон вновь яростно тянется закончить начатое, но его с силой бьют по рукам, выбивая несостоявшееся орудие преступления. Его крепко хватают и пытаются оттащить дальше от портрета, но он злится и вырывается, царапается и кусается, как маленький разъяренный зверек. Художник вновь чувствует, как фонтаном брызжет из ран на сердце ядовитая болезненная субстанция, наполняющая его вены и сосуды, как она растворяет, словно кислота, его внутренности. Томлинсон не может это выдержать, этого слишком много для такого ничтожного человека, как он. Луи кричит и плачет одновременно, надрывая голосовые связки, хрипит и складывается пополам, словно так можно унять боль, но она становится только сильнее, и ему хочется одного — умереть. Кажется, приступ истерики, как и в квартире, вновь повторяется, но теперь он не один, а с ненавистным ему человеком. Художник уверен, что это все из-за Малика, который всегда был завистливым и алчным человеком. — Я ненавижу тебя, ненавижу! — брыкается Луи и пинается, сваливая их на пол. Они вдвоем катаются по обломкам и обуглившимся картинам, которые упали во время пожара. Томлинсон пытается дотянуться до его шеи, а Малик не дает ему убить себя. — Это ты виноват. Ты его испортил! Ты потянул его за собой в бездну! Я убью тебя. Своими же руками вырву твою лживую глотку. — Успокойся и давай поговорим, — кряхтит Зейн, когда пальцы все же дотягиваются до его шеи и ненавистно и с большим удовольствием сжимаются все сильнее и сильнее. — Он тоже хотел этого. — Он не хотел. Я знаю его, как самого себя. Это ты, только ты. Лучше бы я вас не знакомил. Мерзкое, — Томлинсон сжимает пальцы, — скользкое, — еще сильнее, — гадкое чудовище, — лицо Зейна краснеет, и он кашляет, дергая ногами и совершая жалкие попытки расцепить окаменевшие пальцы, единственное, что решает его жизнь в данный момент. И счет идет на секунды. — Я даже готов отсидеть за твое убийство, мне терять нечего. — Очнись, идиот, — едва шепчет Малик, синея на глазах. А Луи думает только о том, что он живучий скользкий гад. — Он любил тебя. Да, мы спали, нет смысла скрывать, но он всегда был холоден. Я пытался за ним ухаживать, но ему это было не нужно. Все не то, потому что это не ты, — кряхтит он и ощущает молниеносный прилив кислорода в голову, чувствуя, как ведет перед глазами. Горло больше не стягивает железными тисками, и на него смотрят сверху вниз только два покрытых корочкой мутного льда озера, полных непролитых слез. Еще вчера он видел Луи, и тот так сильно изменился за последние несколько часов, что он не может винить его в том, что тонкая натура художника не справляется с ситуацией и эмоциями и сдается, выбирая простой путь скатиться вниз по наклонной. — Врешь. Ты знаешь, что этой ночью он спал еще с двумя мужчинами? — Нет, — сипло выдыхает Зейн, часто и глубоко дыша, боясь снова потерять доступ к кислороду. — Но я знаю, что ему было одиноко, потому что ты в погоне за славой и деньгами забыл о нем. Он рассказывал мне, что ему хочется, чтобы однажды все это исчезло, чтобы ты был простым экономистом или еще кем-нибудь, кто каждый вечер будет проводить с ним в обнимку на диване под пледом. И я не мог ему это дать. И те парни тоже. Он все равно всегда возвращался к тебе. Ты его дом, Луи. — Нет, — отрицательно качает головой Томлинсон, пряча заплаканное лицо в ладонях, чтобы скрыть подступающие слезы. — Нет, нет, нет. Ты лжешь, хочешь очистить свою репутацию, вот и все. — Луи, — Малик тянет руки к другу и прижимает его дрожащую фигурку к себе, словно маленького ребенка, несмотря на то что тот еще несколько минут назад пытался его убить. Он знает, что на шее останутся фиолетовые синяки и кровоподтеки, но ему все равно, потому что это все ничто по сравнению с руинами в душе Луи, у которого вся жизнь рухнула за последний вечер. — Послушай меня. Он любил тебя. Так сильно любил, но ему было одиноко. Ему не хватало тебя и твоего тепла. Ты же никогда никого не подпускал к себе близко. Вспомни, как ты его отталкивал, а он, как верный щенок, всегда возвращался. — Нет, — повторяет, как молитву, мужчина, в кулаках сжимая ткань пиджака, зубами вцепляясь в воротник, пытаясь заглушить боль. Он стонет и кряхтит одновременно, завывая, как смертельно раненный зверь, смирившийся с тем, что вскоре умрет от полученных ран, и желающий только, чтобы эти мучения поскорее закончились. — Я не верю. Я не могу верить. — Попробуй, — шепчет Зейн ему в волосы и поглаживает по голове, качая в разные стороны, как ребенка. Ему уже все равно, что одежда безвозвратно испорчена, потому что он хочет хоть немного искупить свою вину. — Но он умер, понимаешь? Сбросился с моста, когда я выгнал его из дома. Мне кажется, это он устроил пожар, а потом утопился… Но я не могу, Зейн, не могу. Я не хочу смотреть на его синее лицо в морге на опознании, — плачет и тянет слова Томлинсон, цепляясь в предателя, как за спасательный круг. Ему нужен хоть кто-то, чтобы держать его на поверхности глубоких вод отчаяния, уныния и траура. — Я хочу уничтожить портрет, пожалуйста, умоляю, дай мне это сделать, — Луи бьет его кулаком в грудь так слабо, что удар не отличишь от легкого прикосновения. — Оставь его. Не разрушай. Ты нарисуешь еще тысячи других, восстановишь старые, заново откроешь выставку, но этот уже никогда не повторишь. Позволь Гарри жить хотя бы на картине. Там частичка твоей души и его. Это живая картина, ты только пока не можешь понять этого. Не разрушай магию, созданную своими руками, — шепчет Малик, зажмуривая глаза с невиданной силой каждый раз, когда болезненный стон срывается с губ художника. — Ты просто должен собрать себя, даже если это кажется невозможным, поехать в морг и посмотреть своим страхам в лицо. Так будет проще. — Но я не могу. Я все еще люблю его, так сильно люблю, несмотря на то что он сделал. — Тогда ты точно должен это сделать. Только ты и никто другой. Соберись, Лу. Ты можешь потом вычеркнуть меня из своей жизни, забыв, как страшный сон, но еще раз послушай меня внимательно. Не разрушай портрет, в котором живет душа Гарри. Выбрось все вещи, напоминающие о нем, если тебе станет от этого легче, брось все и переедь в другой город, но закончи дело до конца, открой выставку и покажи всему миру свое мастерство. Ты великий художник, Луи. Не губи свой талант. — Но без него весь мой труд бессмысленен. Все мои картины — лишь жалкая мазня. Я не могу. Я слабый, — кривит лицо в невыносимых муках Томлинсон и сжимается, уменьшаясь в несколько раз. — Ты сильный. Ты все сможешь. Только нужно встать. Смотри, — указывает он на портрет. — Открой глаза, Луи, и посмотри на него. Художник нехотя смотрит на картину и замирает, боясь вдохнуть, потому что ему кажется, что он сходит с ума, ведь Гарри на холсте плачет: прозрачная, кристально-чистая слеза стекает по масляной краске; и в эту секунду он поистине прекрасен, так реален и поразителен, что сердце, превозмогая боль, начинает вновь биться, стараясь показать, что оно еще способно поддерживать жизнь. — Ты уверен? — всхлипывая, спрашивает Луи, и Зейн кивает. — Наверное, ты прав. Я попробую, не обещаю, но я попробую, — произносит мужчина и вытирает слезы, немного дергаясь от исходящего из тела напряжения. Ему все еще больно в груди, но немного легче, проще, несмотря на то что смысла существовать дальше или что-то делать нет.~ * ~ * ~
Гарри хватается обожженной рукой за грудь и пытается вдохнуть, превозмогая тысячи иголок, пронзающих легкие. Он не знает, почему все еще не умер, потому что он каждый раз теряет сознание и вновь возвращается в до сих пор живое тело. Кто-то совершенно не хочет, чтобы он уходил на тот свет. Чья-то теплая, сухая, мозолистая ладонь ложится ему на щеку, немного похлопывая, приводя в чувства, но юноша лишь мычит, потому что не может понять, где сейчас находится: в небытии или в реальности, теряясь в ощущениях. — Парень, живой? Эй! Но Гарри открывает опухшие красные глаза и никого не видит, слепо выставляя руку вперед и пытаясь нащупать нарушителя покоя. — Хотя бы этот живой. Что же им всем так хочется умереть-то, — кряхтит другой мужчина, чей голос Стайлсу кажется ужасно знакомым. — Нужно отвести его к доктору, а утопленника оставить на берегу и позвать кого-нибудь, а то скажут, что это мы его… того. — Эй, парниш, — Гарри едва различает бродягу и вновь закатывает глаза, поддаваясь новому приступу боли. — Да не трогай его, откинется еще. И будет нам второй труп. И его смерть на нас точно повесят. Посмотри документы, — говорит старик, а потом сам осторожно отцепляет тонкую ткань от вздутой кожи. — Подожди, — хмурит брови бездомный и заглядывает в изумрудные глаза, которые не теряют своего удивительного цвета, даже несмотря на воспаление и инфекцию. — Я знаю его. Это тот мальчик. Эй, ты меня слышишь? Но Стайлс лишь бездумно водит глазами в разные стороны и что-то кряхтит, мычит, тянет руки и не может дотянуться до только ему одному известного предмета. — Давай, нужно его донести до доктора Митчелла, — говорит старик своему товарищу, пытаясь аккуратно подхватить Гарри под руки, чтобы не навредить ему еще больше. — Кто же так с тобой? — спрашивает он, смотря на покрытое ожогами и гниющими ранами лицо, обуглившиеся остатки волос, сточенные пеньки зубов. — Боже милостивый. Такой красивый мальчик был. — Я… — кряхтит Стайлс и тянет к нему руку, пальцами дотрагиваясь до мягких, морщинистых, но впалых щек. — Я хочу умереть. Пожалуйста, убей меня. Я не могу. — Нет, сынок, так нельзя. Давай, помоги мне, вставай на ноги. Мы вылечим тебя, хочешь ты этого или нет. Да, останутся уродливые шрамы, тебе не вернуть свою внешность, но ведь главное то, что внутри? — спрашивает старик, поглаживая его по здоровым участкам кожи. — Я все испортил. Моя душа такая ужасная. Я видел ее на своем портрете. — Все хорошо, — улыбается он, растягивая сухие губы в улыбке. — Теперь все будет хорошо. Ты усвоил урок? — Усвоил, — задыхаясь от нехватки кислорода в едва работающих легких, кряхтит Гарри и тяжело сглатывает вязкую густую слюну. Юноша вскрикивает от неловкого движения, причиняющего ему боль, и закрывает глаза, понимая, что он готов даже вечно гореть в аду за свои поступки, лишь бы сейчас его мучения закончились. Он не может идти, его ноги сломаны от падения с высоты, и это единственные травмы, которые он получает, словно кто-то или что-то не отдает его смерти, уберегая от нее. У Гарри словно несколько жизней или одна, но бесконечная, заключенная в предмет, уничтожение которого приведет к его мгновенной гибели. Его кладут на импровизированные носилки из верхней одежды, поднимают другие бродяги, чуть моложе, чем печально знакомый ему старик. Стайлс едва дергает рукой, приходя в себя после очередной потери сознания, и подзывает к себе пожилого мужчину, отдавая ему свои документы. — Я хочу быть мертвым. Пожалуйста, вот мои документы, подложи их тому парню. И скажи найти Луи Томлинсона. Пусть он убедит всех, что я мертв, пожалуйста. — Ты уверен, сынок? Он мог бы оплатить тебе лечение и операции в дорогих клиниках, а не простого доктора для бездомных. — Я сделал ему слишком больно. Он никогда не простит меня и не примет обратно. Я недостоин его. Он слишком хорош для такого, как я. Лучше уж я буду формально мертвым, если никто не отдает меня смерти, — шепчет Гарри, чувствуя удивительную легкость и покой, зная, что это блаженство продлится недолго. — Ладно, я сделаю это. Это твое решение, и я не имею права его осуждать. Но ты все равно подумай. Нет ничего, что нельзя было бы изменить. И все можно решить, потому что мы люди, и это право дано нам не просто так, — улыбается старик, вытирая прозрачные, кристально-чистые слезинки с его обгорелых вздувшихся щек. — Но я такое сделал. Я чудовище. Я разрушил все, что только можно было. Я думал, что виной всему Луи, его работа, но нет. Пустота внутри меня росла из-за моих же мерзких и гадких мыслей. Ненасытное чудовище появилось только из-за меня, — судорожно вздыхает Гарри и откашливается, сплевывая на подбородок пенящуюся кровь, смешанную со слюной. — Я бы так хотел все исправить, повернуть время вспять, найти в себе силы сказать нет. Он нужен мне, как воздух, — юноша плачет, чувствуя облегчение от прохладной влаги на обгорелых щеках. — Только он был способен лечить все раны, которые я раз за разом наносил себе. Я люблю его, но не могу к нему вернуться. — Главное, что ты это осознал и понял. Все будет хорошо, мальчик, все будет хорошо. Иногда, чтобы познать истину, приходится дорого платить. Но знай, что все решаемо, кроме смерти. И если ты действительно дорог и важен человеку, он примет тебя любым. Как тебя зовут? — спрашивает старик, держа его за ледяную руку, пока они несли его до больницы. — Гарри, Гарри Стайлс, — выдыхает юноша, закрывая глаза, чувствуя легкость, о которой он забыл в последние месяцы. — А я Робин. Тогда будешь жить с нами, пока не поймешь, что нужен своим родным и близким даже таким, какой ты есть, — хрипло смеется он и по-доброму улыбается, смотря, как долгожданный покой касается дрожащих обугленных ресниц.~ * ~ * ~
Год спустя
Луи сидит на заднем сидении нового автомобиля и трет руки, боясь выйти к журналистам, окружившим вход в студию. Их так много, еще больше, чем на интервью год назад, чем после пожара перед первой попыткой открыть выставку. Все ждут его выхода, включив камеры и отправляя записи на телеканалы с прямым эфиром, но он сидит и ждет, не зная чего. — Готов? — спрашивает Лиам, смотря на него через зеркало заднего вида, встречаясь с пасмурным небом в его глазах, и ответом служит лишь тяжелый вздох. Томлинсон как всегда надевает очередную привычную ему маску и широко улыбается, когда мужчина открывает ему дверь, и вот он вновь окружен вакуумом из белоснежных вспышек и оглушительных щелчков. — Мистер Томлинсон, какие отношения связывают вас и вашего телохранителя? — слышит он до боли глупый вопрос и просто показывает журналисту средний палец, намекая на его некомпетентность. Лиам прочищает ему дорогу, и художник встает перед главным входом, распрямляя плечи и снимая очки, смотря на мир мутным взглядом пустых серых глаз. Он не хочет замечать мельчайшие детали, поэтому не видит смысла наводить четкость на ужасы и пороки человечества. — Чем эта выставка отличается от той, что вы планировали открыть в прошлом году? — Работами. Каждая моя картина — нечто кардинально новое. Такого вы еще никогда не видели. Я полностью изменил стиль, избавился от старых принципов и оков, открыв себя для чего-то нового и неизведанного, — спокойно отвечает Луи, сжимая кулаки. — Правда ли, что пожар, уничтоживший всю вашу первую коллекцию, устроил ваш бывший возлюбленный Гарри Стайлс? — Без комментариев. — В специальном выпуске о вашей карьере вы говорили о портрете мистера Стайлса, что это особый сюрприз для посетителей. Будет ли он на выставке или был тогда безвозвратно потерян? — Картина каким-то чудом уцелела при пожаре. Удивительно, но на ней не было ни единого пятнышка от золы или пепла. Она осталась в точно таком же виде, как я ее и написал полтора года назад. Рамка полностью сгорела, но холст остался целым. Думаю, это магия, которая уберегла мое величайшее творение от ненасытной стихии. Так что да, картина занимает центральное место. — Еще вопрос! — подает голос старая знакомая Барбара и машет рукой, привлекая к себе внимание. — Ходит слух, что Гарри изменил вам, устроил пожар и покончил жизнь самоубийством, не сумев справиться с последствиями. Как вы прокомментируете столь ужасный факт вашей биографии? Считаете ли вы себя подстрекателем? Луи хочет послать ее, крикнуть ей в лицо оскорбления, потому что она стала еще хуже, чем раньше, поддалась гонке за сенсацией, позабыв о человечности, но он знает, что это действительно очень важный вопрос, который нельзя игнорировать. Мужчина ищет взглядом Лиама, его товарища и лучшего работника, мельком смотрит на бездомных, которые ищут в ближайшей помойке еду, а потом набирает в легкие как можно больше воздуха и собирается с мыслями. — Да, нет смысла скрывать этот факт. Мне, как говорится, действительно наставили рога. Но пожар не его вина, — художник все же решается ответить на вопрос, который волнует каждого журналиста с тех самых пор, как пожар поглотил в своем ненасытном пламени все его работы, потому что знает, что они не оставят его в покое, пока не узнают правды. — Независимая экспертиза подтвердила неисправность проводки, так что это просто короткое замыкание и ненадежность системы безопасности, не более. И все мы так или иначе виноваты в его смерти, даже вы, Барбара, и ваш специальный выпуск про меня и мою особую картину, — ослепительно, но ядовито улыбается ей он, радуясь тому, как сконфуженно выглядит пристыженная женщина. Луи не думает, что всем им нужно знать, что Гарри на самом деле жив, тем более, что он сам уговорил полицию и пожарную службу изменить показания в протоколе, не предъявлять обвинений Стайлсу, когда его найдут, и отказался подавать в суд и взимать штраф в размере полной стоимости коллекции. Томлинсон выгородил юношу, хотя даже незнающий зевака с улицы с первого взгляда установил бы поджог. Улики: бутылка алкоголя с уцелевшими ДНК, сумка и личные вещи — все это безоговорочно указывало на Гарри. Художник не знает, где он, потому что тогда в морге он обнаружил совсем другого человека. Это убийство, которое попытались выдать за суицид, но все равно через какое-то время преступников нашли и соответствующе наказали. А Стайлса все так же нет. Он отключает телефон, перестает пользоваться банковскими картами, без вести пропадает, превращаясь в призрака. Расклеенные объявления о пропаже, несколько месяцев безрезультатных поисков ни к чему не приводят, и Томлинсон сдается, потому что осознает, что если человек не хочет быть найденным, то все попытки сводятся практически к нулю. И он искренне не понимает, почему нужно было исчезать, ведь это не в напористом характере Гарри, который всегда добивается того, чего хочет. Год назад случилось что-то серьезное, из-за чего нужно было выдавать себя мертвым. И художник представить не может, что могло произойти, потому что ему кажется, что он способен принять и простить все, что угодно, лишь бы вновь ощутить тепло и покой рядом с ним, хоть призрачный и такой неустойчивый. — Расскажите, чем вы занимались весь этот год: как восстанавливали старые полотна, создавали новые, что изменилось после пожара в вашей душе и жизни, — спрашивает молоденький журналист, еще совсем мальчишка, но явно подающий надежды. — Я хотел все бросить, уехать в другой город и скрыться. Я не мог ничего писать долгое время, потому что впал в глубокую депрессию, разочаровавшись в мире, окружающих меня людях и, самое главное, в себе. Да, я ненавидел себя и хотел все прекратить, но мой агент уговорил меня начать все заново, не губить способности и посмотреть, что в итоге получится, если на пепелище выстроить что-то новое. У меня было несколько вариантов картин, я часто их перерисовывал, поэтому сгоревшие полотна воссоздать не составило труда. В какой-то степени я даже рад, что часть работ была уничтожена, потому что вместо них родились другие, намного лучше и интереснее. Это знак того, что в прошлом я делал что-то не так, сейчас же вы видите нового меня, — кивает Луи, поджимая посиневшие от холода губы, и потирает руки, выставив их вперед. Он хочет, чтобы интервью скорее закончилось и они все зашли внутрь, где немного теплее, а пронизывающий ветер не пробирает до костей. — Многие ваши полотна связаны со смертью и унынием, критики отмечают, что они вгоняют в депрессию. Стоит ли переживать за ваше душевное состояние или же это совпадение, особый старт вашего творческого пути? Томлинсон смеется, все так же поглядывая на бездомных, один из которых внимательно слушает их интервью, ожидая ответы на вопросы. Ему становится так неуютно от этой ситуации, словно сейчас мир делится на две половины: на богатых и бедных, на грязь и мнимую чистоту, душевное разложение и возвышение. Художник покрывается мурашками, чувствуя холод не только кожей, но и каждой клеточкой тела, леденея изнутри. — Для своей дебютной выставки я выбрал человеческие пороки, поэтому картины кажутся мрачными, грязными, в какой-то степени тошнотворными. Искусствоведы и даже самые циничные критики посчитали данную тематику интересной и необычной. Моей же задачей было показать людям, что бывает, когда поддаешься соблазнам, выбирая тернистый путь, обещающий сказочные богатства и исполнение желаний. Если они проникнутся атмосферой, а потом выйдут на улицу и скажут, что что-то внутри них изменилось, значит, я выполнил свою миссию. Обещаю, что в следующий раз будет что-то веселее, — искренне улыбается Луи, впервые за долгое время показывая лучики морщинок в уголках грустных потухших глаз. — Тогда как портрет вашего умершего возлюбленного связан с данной тематикой? — вновь спрашивает молодой журналист, но Томлинсон ему только мило улыбается и подмигивает, вгоняя в краску. — Без комментариев. Прошу такие вопросы больше не задавать, — мужчина опускает взгляд и топчется на одном месте. Каждый вопрос, который так или иначе связан с Гарри, заставляет цветы, испускающие ядовитые пары, распускаться в его сердце, а шипы больно вонзаться в мягкую плоть. Он не винит людей в том, что их больше интересует его личная жизнь, чем творчество. — Последние несколько вопросов. Мистер Томлинсон, вы сейчас одиноки? — На мне венец безбрачия с тех самых пор, как я взял в руки кисточку и обмакнул ее в краску, — грустно улыбается он и на секунду закрывает глаза, сдерживая слезы. — Что бы вы хотели пожелать людям, так или иначе неравнодушным к вашему творчеству? — Терпения, уважения и любви. Вы в первую очередь люди, это право дано вам от рождения не просто так. Цените его. Хорошим человеком быть сложно, но вы постарайтесь. Обнимите своих близких и скажите им, как они вам дороги. Они всегда будут на вашей стороне, даже если весь мир отвернется от вас. И знайте, что все проблемы решаемы, кроме смерти, — он внимательно смотрит в камеру, словно своими словами пытается достучаться до Гарри, который однажды наткнется на этот выпуск и поймет, что Луи все еще ждет его дома и примет со всеми недостатками. Ему все еще тяжело, но пусть лучше люди будут считать его безвольным человеком, который сам протягивает палачу орудие смерти и подставляет шею, чем всю оставшуюся жизнь провести в пустом мире без эмоций и чувств. Стайлс ушел, забрав с собой тепло и покой, разрушив непробиваемые стены, защищавшие хрупкий внутренний мир от жестокого внешнего воздействия. И только он может вернуться и воссоздать из руин и пыли что-то новое, потому что один Томлинсон не справится. Камеры выключаются, и каждый имеет честь лично пожать руку художнику, прежде чем они все войдут внутрь и впустят посетителей, толпящихся за ограждением. Он благодарен всем поклонникам его творчества за то, что они ничего не спрашивают, когда наконец переступают порог зала, выполненного в красных и золотых тонах, потому что Луи и так многое сказал на своих полотнах. Они все сомневаются, что их сердца способны пережить все то, что видят их глаза, потому что каждая детально прорисованная мелочь наполняет их души своим особым смыслом, пробуждает совесть, готовую искупить за своего хозяина каждый его грех. И это именно то, чего он так отчаянно добивается. Люди понимают, что каждый их поступок влечет череду последующих, которые, как по нарастающей, могут поднять их высоко или стремительно потянуть ко дну. Они знают, что за все идет равноценная плата. Луи выходит из студии поздно вечером, лично проверяя каждый выключатель и розетку, хотя знает, что проблема все равно не в этом. Он словно хочет поверить в свою же выдуманную ложь, многое не понимая, но надеясь, что жить так в неведении намного легче и проще. Лиам послушно ждет его в машине недалёко от здания и обещает подъехать через несколько минут. Томлинсон выходит на улицу и уже не чувствует обжигающего холода. Он сделал своё дело: открыл выставку, поразил людей, показал себя и завтра определённо проснётся знаменитым. Но почему-то ощущает только спокойствие и опустошение, и он не знает, как это связано. Чувствовал ли Гарри, когда гнался за убийственным желанием быть нужным и важным, в итоге разбитость вместо удовлетворения, как и он? Скорее всего. В погоне за эгоистичными желаниями они оба забывают о самом главном, осознав это, к сожалению, слишком поздно. Томлинсон сидит на каменных ступенях и достает сигарету, хотя еще год назад осуждал людей за их слабости и вредные привычки. Теперь он сам становится их послушным рабом. Как иронично. Его ослепляет яркий свет фар, и мужчина дает помощнику знак, что скоро подойдет. Мотор приглушается. Вместе с паром изо рта выходит густой табачный дым. Это резко холодает ночью или просто он больше не чувствует тепла? Луи встает и обтряхивает песок с дорогого костюма, а его взгляд вновь находит попрошаек, которые, прежде рыскавшие в мусорных баках в поисках остатков еды, теперь скромно стоят в стороне, надеясь, что богатый мужчина будет к ним милосердным. Скрюченная фигурка старика, едва различимая в рассеянных желтых лучах фонарей, толкает вперед своего товарища по несчастью. Этот намного моложе, ему не больше двадцати пяти лет, но жизнь так жестоко с ним обошлась, что сердце невольно сжимается от жалости. Художник не должен пытаться понять, почему так произошло, и уж тем более не ему судить их. К нему хозяйка судьба относится довольно снисходительно, так что в его власти помогать униженным и оскорбленным. Мужчина хлопает по карманам в поисках кошелька, но вспоминает, что все оставил еще утром в машине. Лиам нехотя, но все же отдает свой пакет с едой и протягивает бумажник, с неприязнью косясь на бродяг. — Держи, — произносит Томлинсон и отдает юноше пищу, пытаясь разглядеть его лицо, но тот только прячет его за высоким ободранным воротником, и видны лишь покрытая неровной корочкой шрамов щека, редкие тонкие волнистые волосы из-под шапки и все. Глаза он не поднимает и молчит, только кивая в знак благодарности. — И вот, — Луи отсчитывает несколько купюр, совсем не смотря на их достоинство, потому что ему не жалко. Мужчина, недолго думая, убирает все обратно и отдает весь бумажник, потому что знает, что каждый импульс тепла и доброты вернется к нему обратно вдвойне. Сегодня у него хотели купить несколько картин, даже обещали миллионы евро, если только он продаст портрет Гарри, но он, естественно, отказался, так что художник знает, что может позволить себе столь щедрый жест. Он вкладывает дорогую кожаную вещь в скукоженную от шрамов после пожара ладонь и сжимает теплые пальцы. Форма ногтя на большом пальце кажется ему такой знакомой, что даже больно, но Томлинсон отгоняет от себя навязчивых призраков прошлого и слабо улыбается, встречаясь с попрошайкой взглядом. И вдруг он словно тонет в глубинах этих лесных озер, его накрывает водопад яркой сочной листвы, влажной от легкого утреннего дождя. Луи задыхается, внутри него что-то взрывается, отдавая короткими импульсами и ударами тока. Он видел такие глаза только раз в жизни, и ни у кого другого в мире не найдется похожих, потому что они единственны и неповторимы. Цветок в его сердце прячет шипы, лаская нанесенные раны нежными, шелковистыми целебными лепестками. Счастье фонтаном радостных брызг бьет внутри него, но на секунду все оживление внутри него замирает, когда край воротника отгибается, показывая уродливое неузнаваемое лицо, покрытое шрамами и пигментными пятнами, лунками от заживших язв. Художник на секунду отскакивает назад и вздрагивает, своим же неосторожным движением отпугивая бродягу. Он хочет что-то сказать, хватает его за рукав огромной бесформенной кофты, но ткань выскальзывает из его дрожащих пальцев. Лиам окликает работодателя, напоминая о том, что им нужно ехать, но Томлинсон не может. Мужчина отрицательно качает головой, потому что только сейчас все его догадки обретают смысл. Он набирает в легкие больше воздуха, накапливая тем самым храбрость, улыбается, потому что ему кажется, что счастливей, чем в эту минуту, он быть не может, и оборачивается, надеясь еще раз посмотреть в эти глаза и понять, что он не ошибся. Но никого уже нет. По безлюдным темным улицам ветер гоняет пустые шуршащие пакеты и сухие листья. Здесь только художник и его водитель. Луи стоит с пустыми руками, глупо улыбается и хватает себя за волосы, хохочет и оседает на землю, пугая наблюдающего за ним мужчину. Гарри. Все еще его муза, бывшая любовь и вновь обретенный смысл жизни здесь, в Лондоне, возможно, не дальше нескольких километров от студии, где он открыл выставку. Томлинсон обратил внимание на этих бродяг во время интервью, они помогали ему отвлечься от глупых неуместных вопросов. И юноша точно слышал тогда каждое его слово, поэтому пришел к нему позже, как грешник на исповедь. — Лиам! — кричит он, подбегая к машине и радостно запрыгивая на заднее сидение, не давая открыть для себя дверь. — Он жив и здоров, Ли! — улыбается Луи, превращаясь в маленькое солнышко, освещая все вокруг. — Кто он, мистер Томлинсон? — не понимает охранник. — Гарри, мой Гарри, Боже! — он не может сдержать восторга, кусая губы и вытирая ладонью пот над губой и у висков. — Езжай домой. А завтра рано утром будь готов отвезти меня в полицию. Я заставлю их обыскать каждую улочку, но они найдут мне его. — Оставьте его, — мужчина заводит автомобиль и движется по шоссе все дальше и дальше от студии. — Если бы он хотел, чтобы его нашли, то появился бы раньше и больше не исчезал. Вы вновь наступаете на те же грабли, — хмурится он, но все равно рад видеть работодателя таким счастливым. — Нет, он просто не мог прийти до этого момента, потому что не знал, как нужен мне. А теперь услышал и пришел, хотя все еще не уверен в этом. Ты просто не видел его. Боже, спасибо! — художник складывает руки в молитве, благодаря Всевышнего. — Спасибо, спасибо, спасибо! Такого воодушевления и прилива сил Луи не чувствовал уже долгое время. Он думает, что Стайлс просто боялся, что из-за его внешности художник его на порог не пустит, чтобы объясниться и попытаться начать все заново, но ему все равно. Мужчина сделает ему новое лицо, если потребуется, было бы желание. А он видел это в его полных искренности, стыда и сожаления глазах. Да, он перевернет каждый мусорный бак, собственноручно обыщет теплотрассы и мосты, но найдет Гарри. Потому что готов лично вручить палачу свои душу и сердце. Луи готов вновь совершить ту же самую ошибку, которая едва не лишила его жизни, если это означает выстроить на руинах совершенно новый мир, с чистого листа, без лжи, предательства и измен. Он согласен, и юноша, появившийся в день открытия выставки и весь день пробывший рядом с ним, поддерживая своим тайным присутствием, видимо, тоже. Да, точно, именно так, и это не воспаленная фантазия или мираж. В руках Луи появилась возможность написать целый мир для них двоих, в реальности, а не на холстах, как он делает это последние полгода. Ему нужно только ответное тепло, потому что иначе все это теряет смысл. Художник может, он чувствует это, и он сделает. Ради них двоих. Они достаточно страдали, искупили свою вину, чтобы наконец получить долгожданное облегчение и так нужный им двоим покой.~ * ~ * ~
В самобичевании есть своего рода сладострастие. И когда мы сами себя виним, мы чувствуем, что никто другой не вправе более винить нас. Отпущение грехов дает нам не священник, а сама исповедь. __________ Как необычайна и трагична жизнь! Оскар Уайльд — Портрет Дориана Грея