Вечер весны

      Я была в комнате одна. Надя уехала на выходные домой, Катя ушла гулять, а Таня принимала душ. Мне позвонила мама.       — Привет, ты как?       — Нормально, — ответила я, почувствовав, как в груди зарождается ужас.       — Я сейчас тебе кое-что скажу, но ты сильно не расстраивайся…       — Дружок умер?! — перебила я её.       — Да.       И я заплакала. Мне даже не было интересно, как это я смогла узнать об этом по одному её голосу. Я просто плакала и слушала о том, как это случилось.       — Ты должна радоваться, потому что он прожил долгую и хорошую жизнь, — попыталась утешить меня мама.       «А если ты умрёшь, мне тоже радоваться, что ты прожила долгую и хорошую жизнь?» — подумала я, но у меня хватило сдержанности промолчать. Или же я просто позаботилась о её чувствах.       — Никого кроме Вани не было дома. Он напился, опять голливудил и не поехал в деревню копать картошку со всеми. А ближе к обеду он позвонил и сказал, что Дружка облепили мухи. Папа ему сказал их прогонять. А потом, по словам Вани, Дружок тяжело задышал, выдохнул и умер.       — Где его похоронили? — спросила я, сквозь слёзы.       — На заднем дворе, где мы всегда хороним домашних животных. Ну же, не плачь, это была всего лишь собака.       У меня слёзы из глаз хлынули ещё сильнее:       — Нет, это была всего лишь МОЯ собака!       — Ну-ну, давай я тебе перезвоню.       — Да, хорошо.       Я открыла ноутбук и нашла фотографии Дружка. Как же хорошо, что фотографии не удалились, как я думала летом, когда потеряла нужную папку. Как хорошо, что мы с Дариной сделали фотографии на колесе обозрения. Я больше не осуждаю людей, которые фотографируют салюты. Иногда фотографии необходимы.       Я смотрела на Дружка, на когда-то тёплое и умное животное, которое теперь лежит в холодной и сырой земле. За стеной кто-то играл на гитаре, я всхлипывала и листала фотографии. Потом за стеной запел голос, и я расстроилась: это была не настоящая музыка, это была всего лишь запись. Мне так нужна была живая музыка! Кто-то должен был сыграть о моей утрате!        Таня вернулась из душа. Я сказала:       — У меня умерла собака, — но я сказала это так сдавленно, что она ничего не разобрала.       — Что?       — У меня умерла собака. Ему было 12 лет.       — О, — протянула она и села на кровать, стоящую напротив моей, — соболезную.       От её «соболезную» мне стало противно, я взяла пропуск, телефон с наушниками и ушла на набережную у нашего общежития. Я ещё никогда не гуляла по ней, но Дружок после своей смерти сумел заставить меня что-то сделать.       Я нашла прекрасное место. Два пенька у воды, над ними склоняются ветки огромного дерева, вид открывается на многоэтажки, фонари и стадион. Очень красиво. Я долго сидела там, обняв колени и положив на них голову. Окна в домах стали загораться жёлтым цветом. Будь в тех квартирах я, свет в окнах замерцал бы, подавая знак sos. Три короткие вспышки, три длинные, три короткие.       Чёткий фонарь отбрасывал на воду нечёткое отражение. Я думала так много и так горько, как не думала в этом городе ещё никогда. Зачем мы к кому-то привязываемся и кого-то любим? Зачем люди перестали охотиться на мамонтов, стали петь серенады под окнами, держаться за руки и бронировать на годовщины столики в дорогих ресторанах? Зачем мы стали заводить домашних животных? Зачем нам исследовать мир? Зачем мы так сильно усложнили свои жизни? Кажется, мы придумали игру, в которой слишком много правил. И эти правила так часто противоречат друг другу. Они перемешались, и никто не знает их всех. Никто уже и не помнит, как играть правильно.       Я сидела на пеньке, смотрела на огни, покачивающиеся на волнах реки, и прислушивалась к своим чувствам. Я уже не хотела плакать. Мне уже было не так больно, как раньше. Даже не знаю, что страннее: то, что люди плачут по умершем, или то, что они когда-нибудь обязательно перестают. Мне было стыдно за то, что я больше не плачу. Словно я никогда Дружка и не любила. Я ведь должна рыдать так сильно, как любила его, но я не плачу больше. Мне захотелось причинить себе вред, но я была далеко от своей комнаты, от ванной, поэтому я смогла бы поставить себе только синяк. Но я этого не сделала.       Он прожил долгую жизнь. Когда ему было три года, автобус проехался по его задним лапам, и ветеринар сказал, что его надо усыпить. Мы Дружка не усыпили, и он прожил ещё девять лет. Но хорошо ли это? Если бы существовал кто-то высший, я бы хотела у него спросить: долгая жизнь — это наказание или награда?       Мысли о смерти Дружка привели меня к мысли о своей собственной смерти. Смертны все. И как сказал Булгаков, все мы внезапно смертны. Я умру. Может быть, не очень скоро, но зато наверняка. Так зачем мне переживать о всех своих проблемах, если я знаю, что умру и для меня все проблемы исчезнут. Но тогда и радоваться мне нет смысла, ведь я умру, и вся радость исчезнет тоже. Зачем проживать такую жизнь? Жизнь без горя и без радости.       Я не хочу умирать! Не хочу! Я даже притопнула ногой. В этом есть что-то детское. Я не хочу чистить зубы! Но в итоге ты идёшь в ванную и берёшь щётку. Я не хочу умирать! Но в итоге (при лучшем раскладе) ты будешь стоять на моих похоронах и держать в руках цветы шиповника. Все мы умрём, и ничего с этим не сделать. Зато что-нибудь можно сделать с тем, что все мы живём.       Огни дома, вид на который мне открывался, то загорались, то гасли. Что он чувствовал, когда умирал? О чём он мог думать? Наверное, ему было очень больно. Мне сейчас больно. Я очень ранимая и чувствительная к боли. Надо было всё-таки поставить себе синяк. Он страдал сильнее. Соизмерима ли боль скорбящего с болью умирающего?       Зазвонил телефон: это была Дарина.       — Привет! Хочешь потусить!       — О да, очень.       — Это звучит так пассивно, типа «отвали».       — Дружок умер, — ответила я хрипло. — Но я хочу встретиться. Мне это нужно.       Дарина долго молчала, потом она сказала тихо:       — Иди на вокзал. Я провожаю маму сейчас. Встретимся около касс?       — Да. Скоро буду.       Я положила телефон и пошла быстрым шагом в сторону вокзала. Мелькали лица, мелькал свет фар. Мелькали звуки, мелькали запахи. Улица пропахла жизнью, жизнь бурлила, жизнь сквозила из всех щелей. Но не для Дружка. Он больше никогда не почувствует вкуса мяса, дуновения ветра, запаха травы. Он никогда больше не почувствует, как я глажу его по голове, выражая этим свою любовь.       И тогда я побежала. Летом, когда женщина на пляже сказала что-то грубое про Урана, я ушла в сторону, а там бросилась в воду, и плыла изо всех сил, выкладываясь на сто процентов, загоняя себя, как лошадь на бегах. Тогда мне стало легче, и я хотела снова почувствовать усталость, снова почувствовать облегчение. И я бежала, а в боку кололо, а в груди жгло, а мышцы ныли.       Дарина повела меня есть блины со сгущёнкой, которых в кафе не оказалось. Мы взяли десерт и сели подальше от остальных людей. Мы много говорили. Мы вспоминали про Дружка всё, что только могли. Последние несколько лет он не носил ошейник. Он умел давать лапу и давал её всякий раз, когда хотел, чтобы его погладили. Он любил валяться в траве. Последнее, что я сказала ему, то, что уезжаю, но скоро вернусь. Я тогда долго его гладила на прощание. Очень хорошо, что я попрощалась с ним так. Всегда и со всеми нужно прощаться, как в последний раз. Смерть приходит так внезапно.       Мы вышли из кафе и услышали звуки рояля. На нижнем этаже торгового центра, где мы были, всегда стояли два рояля: белый и чёрный. Но обычно на них никто не играли.       Облокотившись на перила и глядя вниз, я спросила:       — Думаешь, это служащий? Или кто-то перелез через красный ограждающий канат и начал играть, а служащие думают, что так и надо, а посетители думают, что это служащий?       — Не знаю, — Дарина закрыла глаза, как всегда делает, когда наслаждается хорошей музыкой. — Пока он играет, и его не прогоняют, это не важно.       Он сыграл песню, поднял голову, и мне показалось, что наши взгляды пересеклись, поэтому я похлопала, высоко подняв руки, потому что музыка мне действительно очень понравилась. Тогда он встал и поклонился, а потом снова начал играть, и снова он играл хорошо.       — Как думаешь, сколько ему лет? — спросила я, а потом сама же и ответила: — Он, наверное, старый. Ему лет двадцать семь.       — О, да, очень старый, — Дарина закатила глаза.       Музыкант снова закончил играть и посмотрел на нас вверх. Я заулыбалась и снова похлопала, высоко подняв руки. Следующая песня была весёлой, словно он радовался, что я так увлечённо ему аплодирую. Мне казалось, что он постоянно поднимает голову от рояля и смотрит вверх, туда, где стояли мы с Дариной. Мне это напомнило девушку из поезда, которая меня рисовала. Мы, кажется, снова встретились с ним взглядом, и следующей песней была песня из «Титаника». Ох, как же я тогда пожалела, что не взяла с собой очки! Мне нужно было убедиться, что наш зрительный контакт не игра моего воображения.        Я пропускала его музыку через себя. Мне становилось легче. Словно уставшее за день тело опустили в горячую ванну со сладко пахнущей пеной. Я наслаждалась музыкой, позволяла ей унести меня далеко-далеко и забыть о главной трагедии этого вечера. Ведь эта музыка — поминальная. Поедая десерт в кафе мы с Дариной устроили поминки. Я воспринимала это так.       Музыкант закончил играть песню из «Титаника», он посмотрела вверх, я посмотрела вниз. Я хлопала, он кланялся.       — Если бы у меня был с собой мой блокнот, я бы вырвала лист и написала ему записку, — сказала я мечтательно.       Дарина достала из своей сумки тетрадь, вырвала лист и дала мне чёрную ручку. Я просияла и начала писать под его музыку. Я написала:       «Вы играли просто восхитительно!       Спасибо за это! Ваша игра сделала мой вечер чуть лучше. Сегодня у меня умер пёс, ему было 12. А музыка — это бальзам для душевных ран.       Спасибо!       Продолжайте делать то, что вы делаете!       Хорошего Вам вечера       (да и всей последующей жизни)       С любовью к искусству и всем его слугам,       Анна».       И я поставила свою подпись: стилизованную букву «А» в круге. Осталось только спуститься на нижний этаж и передать записку. Я ничуть не стеснялась. Я помнила, как жалела, что не заговорила с девушкой из поезда.       Мы сели за спиной парня, играющего на рояле. Ему было не двадцать семь. Максимум, ему было двадцать два. В любом случае, слишком стар для меня. Кроме нас сидело много людей, и все они косо на нас посмотрели, когда мы сели на свободное место.       Парень доиграл, накрыл рояль крышкой и спросил у толпы, во сколько закрывается торговый центр. Кажется, он собирался уходить. И нам с Дариной тоже следовало уйти: мы решили, что я останусь ночевать в её общаге, у неё соседи разъехались по домам, так что мы могли бы снова посмотреть какой-нибудь мюзикл, как это было, когда мы ночевали у меня.       Дарина пошла к лифту, а я встала и подошла к парню. Я улыбалась, он приветливо улыбнулся тоже.        — Хэй, ты классно играл, — сказала я и протянула ему записку.       — Э-э-это что? — он был сбит с толку, я тоже.       И я ушла. Когда мы поднялись на верхний этаж, я посмотрела вниз: парень открыл рояль и стал играть какую-то весёлую мелодию. Я была счастлива. Когда я оплакивала Дружка играла фальшивая гитара. Теперь играет рояль. И я точно знаю, что он играет только для меня.       Дарину в моё общежитие не пустили, сказали, что в такой поздний час нельзя приводить гостей. Поэтому я собирала вещи в одиночестве, ничего не объясняя соседкам. Я сбегаю, сучки! Сбегаю туда, где меня любят!       Было одиннадцать часов, когда мы добрались до общежития Дарины. Она постоянно уточняла, не хочу ли я поехать к себе, ведь если наш план провалится, и вахтёр меня не пустит, наш ждёт ночь, проведённая на улице.       — Мне же никогда не везёт, — вздохнула Дарина. — А я не хочу создавать тебе проблем.       — Тебе не может не вести, ведь с тобой я, а удача меня любит.       Но колени у меня дрожали, а сердце съедало дурное предчувствие. Мы подходили к зданию её общежития, а перед нами шла стильно одетая девушка, лицом отдалённо напоминающая меня. Правда, у неё была чёлка, но это не важно. Я подбежала к ней:       — Привет! Ты ведь из третей общаги?       — Да, — она остановилась.       — Боже мой, нам нужна твоя помощь! Я хочу переночевать у подруги, но сама я из другой общаги, и вахтёр меня не пустит. Можно, ты дашь мне пропуск, я быстренько покажу его, мы пройдём, а потом моя подруга спустится и вернёт тебе его?       Я ожидала чего угодно, но не этого.       — Без проблем, — она пожала плечами и протянула мне пропуск.       В общагу ввалилась гурьба парней, и мы прошли за их спинами, открыв пропуска: Дарина свой настоящий, а я — фальшивый. И мы прошли. Мы проехали с парнями в лифте. И как только они вышли, лифт заполнил наш счастливый визг.       — Получилось! Мы сделали это! Мы сделали!       Потом мы ели мороженное и стояли на балконе, глядя на огни многоэтажек и оживлённую дорогу. Если смотреть с высоты и ночью, то этот город кажется мне очаровательным. Веял ветер, и я сказала:       — Я думаю, что не заведу больше собаку, но я заведу. Когда срубили моё дерево, я думала, что не выберу себе новое. Но в парке, куда ты меня водила, я кое-кого себе присмотрела. И это ужасно. Я всегда осуждала, когда выходили замуж после смерти первого мужа. Значит, его не любили по-настоящему. Но теперь я понимаю, что я такая же. Когда-нибудь у меня будет другая собака, и я предам Дружка.       — Это не предательство, — ответила мне Дарина тихо. — Это просто новая история.       — Мне нравится твой ответ, — в коридоре погас свет, — а представь, если нас закроют на балконе?       — Пойдём! — она взяла меня за руку. — Мы посмотрим «Дон Жуана», тебе понравится, обещаю.       И она увела меня в свою комнату. Мы смотрели мюзикл и обе получали эстетическое удовольствие. Потом она постелила мне на соседней кровати. Она сказала, где я могу утром принять душ, она сказала, чтобы я ела утром печенье, пока она будет спать, она уточнила, найду ли я чем себя занять, ведь я наверняка проснусь раньше. Она была очень мила со мной.       Как же странно: я счастливейший человек, потому что у меня есть такие друзья. Но ещё я чувствую вину от этой мысли, ведь я не должна быть счастливой, когда один из моих друзей умер.       10 сентября:       Аня: «Знай: я хоть и далеко, но в то же время я всегда рядом! Что бы ни случилось, ты просто скажи, и я изо всех сил постараюсь что-нибудь сделать!»       Анна: «Ты могла этого и не говорить. Я всегда это знала. Я так люблю тебя! Боже, скорее бы нам уже встретиться!»       Если Энжи была права, и я — это всего лишь человек, то я хочу внести поправку: я счастливый человек, которому чертовски повезло с друзьями.