седьмой день седьмого месяца

hurts — illuminated

Хосок не совсем понимает, что он забыл на работе сегодня: у него ужасно болит голова, а в погодных сводках рекомендовали оставаться дома или вовсе съехать на другую планету — чтоб наверняка. Хотя он не читает прогнозы и даже не смотрит на температуру в телефоне перед выходом; обычно ничего не происходит, разве только в новом кардигане слишком жарко или стоило захватить зонтик на всякий случай. На этаже до странного тихо: при желании можно даже услышать, как звенит лифт внизу и тихие перешёптывания в зале заседаний над головой. Хосок сжимает ладони в кулаки, нервно оглядываясь по сторонам. Вокруг него с десяток людей: до дрожи испуганных, не понимающих, чего им ждать дальше, не знающих, как им стоит реагировать в следующую секунду (и он сам не исключение). Хосок успевает подумать, что они все выглядят как актёры в отвратительно дорогом голливудском боевике от какого-нибудь Майкла Бэя. Что сейчас им всем скажут синхронно закричать от ужаса и притвориться падающими вниз со стеклянного небоскрёба (прямо на красивый ярко-зелёный хромакей). Ему хочется нервно засмеяться, испортить дубли и потом несколько часов выслушивать мандёж режиссёра о том, какой же он бесполезный и бездарный кусок дерьма, раз даже такую легкотню сумел засрать. За окном звучит противный скрежет: соседнее здание стремительно кренится к земле. Рабочие столы из икеи разбивают красивые стеклянные окна, сотни недописанных отчётов разлетаются в воздухе, будто недоделанные бумажные самолётики; ему отчего-то интересно, не забыл ли он закрыть дома форточку перед выходом и есть ли пиво в холодильнике на вечер. Хосок слышит тихий женский всхлип со стороны лифта, когда из здания вылетает первый человек. Он похож на обычного офисного клерка: бледно-голубая рубашка с закатанными до локтей рукавами (если приглядываться, замечаешь порезы от стекла на руках), чуть приспущенный чёрный галстук змеёй развевается на ветру. Его очки слетают с головы примерно на полпути к земле. Хосок отворачивается от окна, крепко зажмуривается и старается подавить желание по-детски заткнуть уши руками. Всхлипы становятся громче. Ему хочется накричать на ту женщину, чтобы она прекратила паниковать и истерить — это же всё долбаная постановка, чей-то неудачный пранк не для слабонервных или вовсе дурной сон после выматывающего рабочего дня. На секунду всё как будто затихает. Он щипает себя за руку, когда их здание начинает громко скрежетать. Хосок не понимает до конца, отчего ему всё-таки закладывает уши — от криков вокруг или разбивающихся окон и трещащих гипсокартонных стен; он теряется, когда сосед по офису отталкивает его от летящего в их сторону железного комода. Хосок смотрит, как они пробивают собой чудом нетронутое окно и наконец понимает: здесь не снимают дерьмовый фильм. Ему становится по-настоящему страшно: он бежит к оставшемуся куску стены, надеясь, что на ней можно будет удержаться, распихивает таких же напуганных до смерти людей вокруг и отчаянно хочет вырвать для себя ещё хотя бы пару мгновений до того как Хосок поскальзывается почти на ровном месте, съезжая к разбитым окнам, тщетно старается за что-нибудь уцепиться. Оконное стекло больно впивается ему в ладони; по запястьям медленно стекает кровь, от боли по щекам катятся слёзы, но он держится изо всех сил, мысленно надеясь, что на него успеет снизойти какое-нибудь ебучее чудо, призрачный ангел-хранитель из сказок про Иисуса. Хосоку не хочется умирать, ему хочется съездить на море в августе и выпить пива вечерком, прогуляться по парку в три часа ночи и купить жуткую ярко-розовую толстовку с символикой Чудо-Женщины. Ему хочется обнять Хёнвона покрепче и снова послушать о том, что «такой шкафище, как ты, мне точно все кости переломает». Он широко распахивает глаза, смотрит в свинцово-серое небо над головой и тяжело дышит; у него болят руки и голова раскалывается от чужих криков вперемешку с утренним недомоганием. Здание кренится всё ниже и, кажется, с минуты на минуту вовсе рухнет на землю. Хосок замечает едва различимый тёмный силуэт в серых облаках, когда ладони неожиданно разжимаются, и он камнем летит вниз. Тень с неба опускается следом за ним, как будто надеясь спасти его в последнее мгновение. Хосок понимает — не успеет. За несколько секунд до того, как окончательно распрощаться с жизнью, он думает о том, что так и не купил им с Хёнвоном толстовки с символикой NASA (он знает, что Хёнвону они безумно понравились, хоть тот и терпеть не может всю это «matching хрень из дебильных дорам»). «Наверное, это бы здорово смотрелось на нас», — проносится у него в голове так же быстро, как чья-то фотография в рамке по правую сторону. Хосоку до ужаса не хочется умирать и чтобы ногам не было так холодно. Он закрывает глаза, надеясь навсегда провалиться в темноту. Хосок открывает глаза. За окном льёт как из ведра — слышно, как дождь стучится в окна; на лестнице у квартиры Хёнвона холодно, он жалеет, что не захватил толстовку из дома. Хосок сонно смотрит на часы — без десяти семь утра. На работу вставать ровно через полтора часа. — Хосок, ты чего? — Хёнвон опускается перед ним на корточки, осторожно убирая чёлку со лба. — Не мог дома до утра подождать? Хосок пожимает плечами, переводя взгляд на стену. Он думает, что подъезд неплохо было бы покрасить заново. Хёнвон тяжело вздыхает, поднимаясь на ноги и протягивая ему ладонь. — Пойдём домой. Сегодня можно будет взять отгул, — Хосок в ответ кивает. Ему кажется, что он вымотан, пусть он и проспал несколько часов. — Есть может хочешь? — Только если через пару часов. Пока что только поспать на кровати. Хёнвон достаёт ключи из кармана; два щелчка — и они уже внутри тёплой квартиры. На часах семь часов утра. Они заваливаются спать даже не потрудившись стянуть одежду.