What does your blood smell like?

— Ты любишь сказки, Уилл? Ставлю на то, что любишь. Глубокий, плавный, размеренный голос — тягучий, как мед, переливающийся, как самоцветы, бесчисленными своими гранями, вкрадчивый и сладкий, как изысканная отрава. Этот голос хочется попробовать на вкус, подцепить на тонкую вилку, словно кусочек изящного десерта, и долго смаковать во рту, ощущая чувствительным языком все оттенки его утонченной сладости. Этим голосом так хорошо рассказывать сказки. Уилл лежит у Ганнибала на коленях, возбуждающе упираясь затылком в пах, и пьяно улыбается ему снизу вверх. Тянется рукой к его лицу, поглаживает пальцами щеки, подбородок, губы, пробирается к нему в рот и проводит мягкой подушечкой по зубам. Завтра ничего этого не останется. Никаких взглядов в глаза, никаких прикосновений, никаких недвусмысленных слов — Уилл будет вариться в бурлящем котле собственных мыслей, не решаясь сделать выбор. Сделать шаг туда, куда его тянет — всегда тянуло. Так будет завтра. Но сегодня — не время для этого. Сегодня — время для сказок. — Сказки бывают разными… — лениво тянет Уилл, мечтательно жмурясь. — Добрые, злые, хорошие, плохие. Если ты хочешь угостить меня сказкой, она не должна быть похожа на все остальные. Ганнибал усмехается, перебирая его шелковистые темные кудри, смотрит в полуприкрытые сапфировые глаза с рыжими прожилками — умиротворённый, беспечный, совершенно пьяный взгляд. Наконец его усмешка сменяется лёгкой улыбкой. — Я расскажу тебе сказку о славном принце, о хитром колдуне и о цветах. — О чем, о чем?.. — О любви. Уилл смеётся, запрокидывая голову, всем телом выгибаясь у него на коленях, прижимая к глазам ладони. Ганнибал наблюдает, как пульсирует выступающая на шее венка, как тонкие губы расходятся в улыбке, обнажая ровный белый ряд зубов, как длинные пальцы касаются мягкой кожи. — Сколько виски ты выпил, прежде чем добрался до меня? — спрашивает он, когда Уилл, отсмеяшись, расслабленно вытягивается во весь рост и кладет на лоб предплечья — так, что они закрывают ему обзор. — Я не считал… — Заметно. — И что теперь? Ганнибал склоняется, подхватывая его рукой под затылок, и дыхание Уилла щекочет ему кожу, обжигает — горячее, пьяное. Ганнибал рассматривает его так близко, как никогда раньше, ловит взглядом каждую черту лица — изящность линии подбородка, колючесть щетины, асимметричность губ — и, коротко выдыхая ему в рот, медленно накрывает эти губы своими, мягко и плавно скользя языком, увлекая в глубокий, долгий поцелуй. — Что теперь? А чего бы ты хотел, Уилл? Уилл нервно дёргается, убирает от лица руки, открывает глаза. Смотрит в упор. Смотрит так, словно ответом должно стать: «Продолжай». Или: «Ещё». Или что-то подобное. Но — нет. Уилл отводит взгляд, поднимает руку, дотрагивается пальцами до своих губ, словно пытаясь уловить чужое прикосновение, потом медленно проводит по ним языком — хочет попробовать поцелуй на вкус? Ганнибал наблюдает за этим из-под полуопущенных ресниц. — Так что ты хочешь? — повторяет он, когда молчание затягивается. Уилл смотрит в потолок, покусывая губы, так отрешённо, так равнодушно, словно вовсе ничего и не было — ни длинного поцелуя, ни вопроса, ни теплых пальцев, перебирающих его волосы. — Какова цена за вечер с дьяволом? — произносит он наконец, и это звучит совершенно безотчетно — то количество спиртного, что он успел в себя влить перед визитом, окончательно сломало контроль, уничтожило границы, смело́ неприступные форты, любовно выстроенные где-то в подсознании. По крайней мере, Ганнибалу нравится так думать. Хочется думать. И всё же… — Утром ты не вспомнишь, что говорил сегодня​.  — Почему? — Ненависть требует концентрации. Ты ненавидишь меня. Мечтаешь убить и увидеть, как я умираю в твоих руках — не так ли? — но не можешь сосредоточиться на этом, пока ты пьян. Утром не будешь пьян. Уилл смеётся снова, поднимая к лицу ладонь, и тыльная ее сторона случайно касается груди Ганнибала. Уилл замирает в напряжении, не опуская своей руки. Выжидает несколько секунд, переворачивает кисть, прижимая сильнее, и плавно скользит по шелковой ткани рубашки, обводя пуговицы по кругу, завороженно наблюдая за своими действиями, будто его пальцы движутся независимо от него самого — сминают тонкий шелк, крутят маленькие пуговки, проталкивают их в петли, и застывают в миллиметре от обнажившейся кожи на груди Ганнибала. — И все же. Вечер с дьяволом. Цена? Дьявол осторожно перехватывает его запястье, подносит к губам, поглаживает его шею, ключицы, ямку между ними, обводит острый кадык, возвращаясь к щетинистому подбородку. Там, где он касается кожи, остаются чувствительно обжигающие следы-узоры — словно рисуют их не пальцы, а кусочки льда. Уилл запрокидывает голову, подставляя под опасные ласки незащищённую шею, и Ганнибал хищно улыбается, довольный этим действием — образ-символ безоговорочного, полного доверия, стоит лишь захотеть — можно вцепиться в расслабленные мышцы, разорвать, изувечить, уничтожить… Уилл судорожно втягивает ртом воздух, когда Ганнибал сжимает пальцы на беззащитном горле. — Всего одна сказка, рассказанная мной, — шепчет он, склоняясь к лицу Уилла, опаляя дыханием ухо, почти касаясь губами разгоряченной кожи. — Вот моя цена. Одна сказка за целый вечер. Пальцы жестоко сдавливают шею. Уилл вытягивает руку к его лицу, отчаянно хватается за волосы, за воротник, за изысканный фрактальный галстук — и получает наконец освобождение. Не отпуская, не отдышавшись даже, тянет Ганнибала на себя и жадно впивается ему в губы. Ганнибал расстёгивает пуговицы на его рубашке — не глядя, привычным движением. От Уилла пахнет виски и собачьей шерстью, но почему-то это не вызывает раздражения — это просто и понятно, гораздо понятнее, чем дорогой парфюм, понятнее, чем отвратительный лосьон после бритья. Предельно просто. — Одна. Всего одна сказка, — шепчет Уилл ему в шею, позволяя снять с себя рубашку, дыша тяжело и прерывисто, лихорадочно вжимая тонкие пальцы в его плечи, — и больше никаких твоих масок. Никаких... твоих… игр… Ганнибал незаметно усмехается в ответ.