What does your blood smell like?

— Уилл. Уилл? Не отрываясь от своих записей, Ганнибал медленно опускает руку, проводит пальцами по его губам, и Уилл закрывает глаза, позволяя ощупать зубы и десны, пробраться внутрь, касаясь языка и скользя по его спинке глубже, упереться суставами в ребристое небо и слегка надавить на корень. Новизна ощущений перекрывает странное наслаждение ими, Уилл заходится кашлем, давясь слюной, и Ганнибал убирает пальцы, вытирает о его рубашку и возвращается к своему занятию, будто ничего и не было. — Ганнибал… — шепчет Уилл, вцепившись в ткань его домашнего свитера и притягивая ближе к себе. — Уилл, прекрати. Ты пьян. Ты мешаешь. — Очень избирательно мешаю, — язвительно замечает Уилл, утыкаясь носом ему в живот. — Не нужно. Когда ты пьян все выглядит иначе. Потом ты пожалеешь. — А ты, значит, нет? Уилл поднимает голову, смотрит на него, прищурившись. В голове блаженная пустота, никаких мыслей, кроме желания прикосновений, потому что они — признак реальности, признак того, что мир вокруг существует и не расплывется, если до него дотронуться. Уилл умеет ценить это. Совершенство тактильных ощущений. Ганнибал словно читает этот взгляд — и ему невозможно противиться. Длинные пальцы гладят щёку, касаясь легко и бережно, будто струн арфы или клавиш фортепиано, скользят по подбородку, по жёстким волоскам щетины, очерчивая изящную линию, и опускаются ниже, вдоль пульсирующей на шее венки, к ямке между ключицами, расстегивают верхние пуговицы рубашки, отодвигают воротник. Уилл коротко вздыхает, выгибаясь им навстречу. Запрокинуть голову, подставляя горло невесомым ласкам, доверчиво, безоговорочно отдавая себя во власть чужих чутких пальцев, — сейчас это кажется очень правильным. Нужным. Единственно верным. — Я… — начинает он, когда Ганнибал склоняется над ним — так, как делал это уже десятки раз, безнадежно исчезнувших в алкогольном дурмане, и целует в губы, языком толкаясь в его рот, не позволяя договорить. Слова пусты и бессмысленны, слова бесполезны, когда желание правит всем. Маленькая записная книжка падает на мягкий ковёр, и это сейчас тоже совершенно неважно. — Все не впервые, я прав? — выдыхает Уилл, когда Ганнибал оставляет его губы, целуя щетинистый подбородок, потираясь щекой о его щёку, ловкими пальцами, не глядя, расстёгивает​ до конца его рубашку. — Это неважно. Все равно не запомнишь, — шепчет Ганнибал в ответ, и его ладонь накрывает пряжку на ремне Уилла, гладит прохладный металл, дразняще опускаясь ниже. — Память хранит тебя избирательно, но очень бережно. Будь же благодарен ей. — А если мне не захочется забывать? — Захочется. Тёплые губы касаются кожи легко, практически неощутимо, язык обводит острые ключицы, затвердевшие соски, проходится самым кончиком по рельефу выступающих ребер, оставляя за собой тоненькую влажную дорожку. Уилл пытается уследить за движениями, поймать, запечатлеть в памяти — пальцы, язык, губы… У него не получается, и только разноцветные искры вспыхивают в голове, в лихорадочно мечущихся мыслях, когда рука Ганнибал скользит под пояс джинсов, под белье, сжимает его член, ласкает медленно и чувствительно, обводя большим пальцем головку. Уилл чувствует это так ярко, так остро, что хочется вскрикнуть, и он зажимает себе рот ладонью. — Не сдерживайся, Уилл. Не надо. Он и не смог бы, даже если бы хотел. Ганнибал убирает руки, просит его сесть, и Уилл с коротким разочарованным вздохом приподнимается на локтях, неловко усаживается на диване, ссутулив плечи, обняв колени. Вздрагивает всем телом, почувствовав лёгкий поцелуй в затылок. Все же это слишком странно. Слишком тяжело привыкать к ласкам. — Знаешь, что такое имаго, Уилл? — Летающее насекомое. Бабочка, освободившаяся из куколки. — Высшая степень развития. Образ совершенства. Уилл чувствует, как пальцы Ганнибала сжимают его плечи, чувствует даже через ткань тепло его тела. Ему так странно и так не верится, что это происходит с ним. — Ты совершенство, Уилл, — шепчет Ганнибал, опуская воротник его рубашки ниже и ниже и наконец снимая ее совсем. — То, как ты мыслишь. То, как чувствуешь. Это достойно называться совершенством. — Хватит говорить, — выдыхает Уилл, когда Ганнибал целует его обнаженные плечи, гладит спину, проводит тонкими пальцами по позвоночнику. — Слишком много слов. Они отвлекают. — Как глаза? — Как глаза. — Тогда не смотри. Уилл улыбается ему и получает ещё один поцелуй в шею. Закрывает глаза. Хочется вытянуться на этом диване, подставляя тело под ласки, поцелуи, прикосновения. Отпустить контроль и позволить себе принимать наслаждение, не задумываясь о том, что потребуется отдать взамен. Особенно когда это наслаждение так близко. Ганнибал обнимает его сзади за талию, прижимаясь лицом к пояснице, глубоко вдыхая. Неважно, что он там учуял. Может, что-то парфюмерное. Главное — что он теперь не говорит ни слова и что Уилл не видит его лица. Куда проще быть слепым и глухим, когда не знаешь, как поступить. Хотя бы на время, пока обстоятельства милостиво позволяют тебе эту слабость. Уилл выпрямляет руки, во весь рост вытягиваясь на мягком сиденье. Ганнибал гладит его спину, перебирает, словно четки, позвонки, слегка надавливая кончиками пальцев, языком повторяя каждое движение по разгоряченной коже. Мягкие, ласковые руки стаскивают джинсы вместе с бельем, касаются обнаженных бедер, разводя в стороны, осторожно массируют напряжённые мышцы. Ганнибал прижимается гладкой щекой, устраиваясь между его ног, целует тонкую кожу — дыхание его обжигает, оседая на коротких мягких волосках. Пальцы плавно скользят выше, поглаживают ягодицы, слегка раздвигая в стороны. Все тело прошивает мелкой дрожью, когда Уилл чувствует прикосновение языка — осторожное и настойчивое одновременно. Ему хочется — или не хочется — вырваться из тёплых рук Ганнибала, вскочить на ноги, натянуть джинсы и убежать. Неловкость, которую не в силах заглушить даже алкоголь, борется в нем с диким, неистовым желанием того, чтобы влажный язык был глубже в его теле, чтобы лёгкие, скользящие движения не прекращались, чтобы тонкие пальцы коснулись его возбужденного до предела члена. Для него в этот момент больше не существует понятия контроля. Уилл, не в силах сдержаться, приподнимается на бедрах, подаётся назад, насаживаясь на язык Ганнибала. Хриплые стоны слетают с его губ — бессвязный, лихорадочный бред, в котором отчётливо различимо только имя. — Ганнибал, Ганнибал, Ганнибал, — шепчет он, вжимаясь лицом в подушку — ткань бархатистая и мягкая на ощупь, цветом в тон дивана, в тон всего интерьера. Идеальные сочетания — повсюду, Ганнибал сам состоит из них. Где-то на краю сознания проносится мысль, что и они с Ганнибалом, и их движения, и поза — все великолепно вписывается в интерьер, будто эта комната создана специально для них двоих, и сами они великолепны, как лежащие на столе цветы, ничуть не меньше. Уиллу любопытно и страшно узнать, как все выглядит со стороны — но зеркал в кабинете нет, и эта мысль тоже второстепенна, как и все прочие сейчас. Ни на что не отвлекаться — только прикосновения, эмоции, дыхание. И только в таком порядке. Ганнибал больно впивается пальцами ему в бедра — потому что Уиллу уже абсолютно без разницы, как ведёт себя его тело, как реагирует на непривычные ласки. Насколько оно чувствительно. Отзывчиво. Ему хочется ещё, хочется больше, ближе, глубже, и он тянется рукой к своему члену, лаская себя в такт с ритмичными движениями Ганнибала. Плавно и медленно, проводя по всей длине и слегка сдавливая головку, когда теплый и влажный язык оказывается в нем, и сжимая у основания, когда Ганнибал целует его ягодицы и бедра, поглаживая кончиками пальцев. Уиллу отчаянно хочется оргазма и одновременно — чтобы все это не заканчивалось как можно дольше. В комнате витает тонкий аромат тюльпанов, и почему-то Уилл замечает это только сейчас, почти на грани восприятия и мыслей, почти потеряв себя в сдавленных стонах, в сбившемся дыхании, в непривычном, остром наслаждении. Запах цветов становится сильнее, когда он до крови впивается зубами себе в губы, кончая с языком Ганнибала внутри. У него нет даже сил убрать со лба неприятно прилипшие волосы. Он вытягивает вперёд дрожащие от резко схлынувшего напряжения руки, замирая неподвижно, и Ганнибал обнимает его со спины, подносит к своему лицу его тонкую кисть, нежно касаясь губами ладони, и вылизывает испачканные в сперме пальцы. Горячее дыхание щекочет кожу, обжигая ровно настолько, чтобы от этого было лишь приятно. — Никогда не чувствовал ничего прекраснее, — шепчет Уилл в подушку, все ещё судорожно хватая ртом воздух. — Не думал даже, что такое возможно. — И не задумывайся впредь, — говорит Ганнибал. Целует в шею, гладит по спине, перебирает кудри на затылке. — Просто не думай, слышишь, Уилл? Уилл кивает, соглашаясь, и улыбается. Букет тюльпанов угрожающе алеет в тусклом свете.