Кумовские байки

      Однажды Келюс, каким-то чудом отбившийся от неразлучной четвёрки миньонов, направился прямиком в кабачок "Рог изобилия". По правде говоря, этим чудом, нарушившим столь дружную компанию, была всего-навсего размолвка, и довольно пустяковая. Но после неё, тем не менее, Келюс готов был удавить д'Эпернона собственными руками; д'Эпернон же, пылая от возмущения так, что никаких румян не нужно наносить, обозвал Келюса чучелом гороховым и гордо удалился на свидание с новой возлюбленной. И тогда Можирон с Шомбергом, видя, что плохи дела, махнули на всё рукой и отправились вместе бродить по городу в поисках приключений.       Так или иначе, Келюс остался в полном одиночестве и, озлобленный на весь белый свет, не нашёл ничего лучше, как утопить горе в вине мэтра Бономэ. Вино, надо сказать, он всегда подавал знатное, и четвёрка миньонов дружно распивала несколько бутылок за один раз, после чего не менее дружно горланила малопристойные песни на весь кабачок. Сегодня же Келюсу было вовсе не до веселья, а потому и вино казалось ему не таким славным, и девицы, сновавшие поблизости, не были столь же милыми глазу, как прежде, и вообще казалось, что жизнь основательно дала трещину. Ведь ссора с Ногарэ была далеко не первой неприятностью за этот день, и лишь добавила масла в праведный огонь, кипевший в груди у Келюса. И теперь, пытаясь с помощью вина то ли погасить, то ли разжечь его окончательно, Келюс сидел в кабачке у мэтра Бономэ и клялся отомстить всякому, кто решится пойти против него.       И когда Келюс почувствовал, что стены кабачка начинают подозрительно крениться вбок, где-то поблизости раздался до боли знакомый голос.       - Я подозреваю, куманёк, что все эти господа поверяют тебе свои грехи прежде всего потому, что ты кажешься им самым внушительным для этого вместилищем, - хохотал этот самый голос где-то за спиной.       - Э, кум Шико! Это вместилище создано не для того, чтобы в нём хранились чужие исповеди, а для того, чтобы в нём нашлось достаточно места для моей широкой души, - отвечал ему другой голос, уже изрядно захмелевший.       Келюс обернулся и увидел, как королевский шут Шико, с трудом сдерживая хохот, похлопывал по плечу какого-то толстого монаха. Тот, в свою очередь, заботливо поглаживал себя ладонью по животу, напоминающему большой холщовый мешок, опоясанный бечевой.       - Твоя широкая душа, куманёк, похожа на...       На что именно была похожа душа кума Горанфло, Шико так и не успел договорить, поскольку как раз в эту минуту его взгляд столкнулся с испепеляющим, хотя и несколько помутневшим взглядом Келюса.       - Ба! - воскликнул Шико и всплеснул руками. - Какая нежданная встреча! А что вы здесь делаете один, господин Келюс?       - Не твоего ума дело, господин дурак, - проворчал Келюс, напрочь лишённый учтивости, и добавил: - Тебя ещё здесь только не хватало!       - Что такое! - воскликнул Шико. - Я вижу тебя, Келюс, совершенно без пудры на лице; вероятно, вместе с ней куда-то испарились и твои благородные манеры?       - Уймись, шут! - оборвал его Келюс, склонив голову к столу. - И без твоих несносных шуточек тошно, а тут ещё..       Пробормотав что-то невнятное, он обхватил голову обеими руками и затих. И вот тут-то в куманьке Горанфло пробудилась жалость.       - Что случилось с вами, сын мой? Какие муки терзают вашу душу?       - Легче спросить, кой чёрт её не терзает, - пробубнил Келюс, снова приложившись к вину, после чего, сделав глубокий вдох, добавил уже громче: - Клянусь кровью Христовой, отче, поверю я вам свои душевные тайны или нет, на деле от этого не изменится ровным счётом ничего.       - Вы неправы, сын мой, - назидательно заметил Горанфло, приподнимаясь из-за стола. - Доброму католику надлежит очищать свою душу и молиться о её спасении...       - Вы несправедливы к господину Келюсу, друг мой! - заметил Шико, картинно вторя тону монаха. - Божьей милостью мы, миньоны Его Величества Генриха Третьего, во имя спасения душ и тел своих грешных трудимся столь усердно, что все наши прегрешения из них выбиваем плетями.       Брат Горанфло поморщился и откусил большой кусок от румяного гусиного крылышка.       - Самобичевание есть один из путей искупить грехи наши, сын мой, это правда. Но ведь это не облегчает ваших страданий, верно?       Келюс вдруг запрокинул голову и громко расхохотался. Куманёк Горанфло от неожиданности проглотил кусок гусятины, не успев толком дожевать его. Шико всплеснул руками:       - Воистину, каков король, таковы и приближённые! Скажи мне, кто твой друг...       Услышав это, Келюс прекратил смеяться и внимательно уставился на шута. У Горанфло закрались подозрения, что этот молодой человек, в чьих глазах читалась несокрушимая решительность, сейчас обнажит шпагу и насадит на неё кума Шико, как гуся на вертел. Но тот, тем не менее, и не подумал взяться за эфес, а вместо этого лишь поднялся из-за своего стола и перебрался к ним поближе. Шико принял позу слушателя, готового к долгому рассказу, чуть небрежно откинувшись назад, к спинке стула.       - Скажи мне, Шико, как у тебя на всё это хватает терпения? - спросил Келюс, смерив шута пристальным взглядом. - До сих пор я считал себя самым терпеливым среди нас, но только сейчас понял, что до тебя мне далеко. Ты ведь ближе всех к королю, а тебе всё нипочём; и клянусь святым чревом, твоя душа закована в стальные латы, от которых отскакивают любые выпады! Что бы ни случилось, ты на любой повод найдёшь свою долю острот.       - Ты прав, Келюс, ибо я, королевский шут, по долгу своей службы не вправе впадать в уныние, - согласился Шико, - однако скажу тебе, что серьёзное, как у осла на водопое, лицо - ей-ей, брат Горанфло не даст мне соврать! - вовсе не является признаком большого ума.       Келюс скорчил презрительную физиономию и фыркнул в напомаженные усы.       - То есть, по-твоему, кладезь ума - тот, кто без конца строит рожи и потешает публику?       - Разумеется, нет! - возразил Шико, пожав плечами. - Такого я бы уж точно не сказал ни о вас, ни о ваших приятелях.       Келюс покраснел до корней волос, однако изо всех сил попытался сделать вид, что нисколько не пожалел о своём решении подсесть. Более того, сделав вид, что не замечает шута в упор, он развернулся к куманьку Горанфло. Тот на всякий случай перестал веселиться и принял весьма скорбный вид.       - Ах, сын мой! - начал он издалека, чтобы Келюс не заподозрил лишнего. - Вы злоупотребили вином; оно дурно влияет на вас и развязывает вам язык, заставляя произносить вслух такие вещи, которых вы бы на трезвую голову никогда не сказали. А посему, сын мой, не лучше ли вам отправиться домой, лечь в постель и тем самым поберечь себя от греха?       Келюс, однако, на сей раз никакого намёка не понял. Более того, он воспринял всё по-своему и, сделав ещё глоток вина, упрямо тряхнул головой:       - Раз уж вино развязало мне язык, отец мой, тогда исповедуйте меня!       - Исповедовать... вас? - ошалело переспросил монах, переглянувшись с Шико. - Он бредит, мой господин!       - Да-да, исповедуйте меня, и я с чистой душой смогу причаститься, - подтвердил Келюс и в доказательство отодвинул от себя початую бутыль вина.       Шико внимательно поглядел на Келюса, потом смерил взглядом остаток вина в бутылке, что-то прикинул в уме и наконец обратился к Горанфло, незаметно подмигивая:       - А почему бы и нет, дорогой куманёк? Когда ещё у этого грешника появится столь жгучее желание очистить свою душу от скверны... Ну же, святой отец, исповедуйте господина!       Горанфло тут же оживился и с готовностью закивал головой:       - Как лицо духовное, я не имею права отказывать вам, сын мой! Но мне кажется, нам лучше поискать более подходящее место для исповеди.       И, поднявшись из-за стола, куманёк Горанфло вразвалочку направился к отдельной боковой комнатке, не забыв прихватить с собой блюдо с курицей. Келюс, забрав с собой вино, решительно направился следом. Завершал всю эту процессию Шико, который ничего с собой не нёс, но зато весь обратился в слух и с трудом сдерживал ползущие кверху усы.       - Э, этого дурака я сюда не звал! - возмутился Келюс, когда дверь за всеми троими закрылась. - Я при нём ничего говорить не буду!       - Не беспокойтесь, мой дорогой Келюс, - примиряюще сказал Шико, отделив от курицы аппетитное крылышко. - Я пришёл сюда, чтобы завершить трапезу, которую вы так бесцеремонно прервали. Когда я ем, я глух и нем, а значит, не смогу ни слышать ваших откровений, ни отвечать на них.       Келюс не стал спорить и уселся за столом напротив монаха. Голова его уже не желала держаться на плечах ровно, и он подпёр её рукой. Сложив вместе куцые пальцы, куманёк Горанфло осенил Келюса крестным знамением, вновь принял скорбный вид и с состраданием спросил:       - Итак, поведайте же, сын мой, что гнетет вашу душу грешную?       Шико предусмотрительно уселся так, чтобы оказаться незаметным для Келюса, но при этом видеть оба лица - исповедника и кающегося грешника. Немудрено, что Келюс, видя перед собой лишь Горанфло и его грустный, словно у пса, взгляд, напрочь забыл про шута.       - Проще сказать, что не гнетёт меня, отче... Я сыт по горло своей жизнью, - горестно пояснил он, вдохновлённый живописной грустью монаха. - Дворцовые забавы, интриги, сплетни, празднества и шествия... Эти чёртовы игры в бильбоке, сарбакан, идиотская пудра и помада для усов, праздная болтовня по вечерам, а главное, сам король - как же всё осточертело!       Горанфло судорожно перекрестился, чуть не смахнув рукавом кружку с вином.       - Не поминайте рогатого, сын мой! Его происки воспрепятствуют очищению вашей души от грешных помыслов...       - А, - махнул рукой Келюс, - какое там очищение... От этого дьявола меня никто не избавит!       Краем глаза Горанфло увидел, как кум Шико, с аппетитом поглощая крылышко, давится от смеха.       - О чём вы, сын мой?       - О ком, - поправил Келюс, пристально разглядывая своё отражение в бутылочном стекле. Монах поспешил предостеречь его, отставив вино ближе к себе:       - Э, нет! Прежде я должен отпустить вам грехи, и лишь потом допустить к причастию.       Келюс напряжённо выдохнул. На глаза ему попалась собственная рука с увесистым перстнем, и он с досадой стукнул им по столу:       - Да будь оно всё проклято! Если бы мне кто сказал, когда я был ещё мальчишкой, что я буду разряжен таким шутом... А я видел себя храбрым воином, суровым, мужественным офицером, мечтал о боевых подвигах, наградах и славе - где это всё, чёрт побери?       - Вы мечтали о карьере военного? - изумился Горанфло, глядя на Келюса, чей поникший, но тем не менее, явно франтоватый вид вызывал у него крупные сомнения в таких словах.       - Это было моей страстной мечтой и великой целью! Я мечтал служить королевству, мечтал о блестящей карьере и славных заслугах, а вместо этого кем стал? Чучелом в шелках, шутом гороховым вроде этого зубоскала, - Келюс неопределённо показал рукой в ту сторону, где в последний раз видел Шико, - а где он, кстати? Как провалился...       Шут и зубоскал, не отрываясь от курицы, сделал куму Горанфло знак свободной рукой - мол, провалился, не извольте сомневаться.       - А... Ну да, в самом деле, - рассеянно кивнул монах.       - Вот, отче! Даже вы согласны, - Келюс явно принял согласие на свой счёт и даже поморщился от жалости и отвращения к себе. - Хотя вы не видели и половины того, что изо дня в день вижу я. Знали бы вы, что такое постоянная комедия... Тоска смертная! Я устал быть нянькой и шутом, мне до смерти надоели эти вечерние колдовские ритуалы перед зеркалом...       Горанфло никак не мог понять, почему эти жуткие еретические откровения вызывают у кума Шико приступы беззвучного хохота.       - Сын мой! Не хотите ли вы сказать, что...       - Что король заставляет нас проделывать то же, что и он! - раздражённо бросил Келюс. - Если бы кто увидел эту физиономию с толстым слоем розовой помады, эту всклокоченную голову! Третьего дня он распотрошил том Аристотеля, здоровенный такой - где он только откопал его? - и увенчал свою голову мыслями мудреца. Шут бы с ним, когда своей мудрости не хватает, не грех и чужую одолжить, но зачем надо было заставлять нас наверчивать кудри на то, что осталось?       Брат Горанфло постепенно начинал разделять веселье своего приятеля.       - А эта дурацкая помада? Эти маски на ночь глядя? Нет, поначалу это было жутко забавно - обмазаться какой-нибудь дрянью и пугать друг друга по ночам, но клянусь кровью Христовой, меня уже тошнит от одного её вида!       Келюс перевёл дух и опустил голову, сосредоточенно обводя большим пальцем древесный узор на столешнице.       - Однажды этот маскарад обернулся против меня... Точнее, это паршивец Ногарэ постарался. У меня была возлюбленная, отче; с каким трудом я добивался её расположения! И вот, в тот самый день, когда она назначила мне свидание в саду, этот болван притащился следом за мной, вмешался в нашу беседу, наплёл с три короба и расписал ей во всех красках, какой я имею вид, прежде чем ложусь спать. Его просто спасло, что накануне я отдал починить свою шпагу!       - Истинный грех, сын мой, - сочувственно качнул головой монах, - высмеивать ближнего и препятствовать соединению любящих душ...        - Погоди, Ногарэ, я с тобой ещё сочтусь, - пригрозил в пустоту Келюс, - попляшешь ты у меня как следует...       - Господь с вами, сын мой! - испугался Горанфло. - Неужто вы забыли, что для христианина нет добродетели выше, нежели прощение? Месть от лукавого, она погубит вашу душу!       - А ей и так уже недолго осталось, - Келюс горько усмехнулся в усы, - это сделает король, и гораздо раньше. Чует моё сердце, недалёк тот час, когда он загонит меня в гроб своей опекой. Он возомнил, что мы - дети малые, его дети, обожаемые сыновья, которым нужно утирать носы и рты, с которых нужно сдувать пылинки и не отпускать от себя дальше десяти шагов. Кто бы ему раскрыл глаза на правду? Это он и есть сущее дитя, а мы - няньки при нём! Няньки, потакающие его прихотям, готовые плясать и скакать на одной ножке в угоду капризному младенцу... Клянусь святым чревом, порой я вижу, как отражаюсь в глазах Его Величества в лице королевы-матери.       Горанфло решительно не знал, что делать: смеяться, плакать, сочувствовать или, в конце концов, отпускать грехи.       - Смерть Христова, и ведь сколько раз хотел высказать всё как на духу - не могу! Всё равно что дитя неразумное обидеть. Прикипел к нему всей душой, как к младшему брату. А я ведь в семье был старшим, я на своей шкуре испытал, что это такое, когда меньшие изводят тебя до бешенства - убил бы, да не можешь, любишь этих чертенят... Я бы с радостью был королю верным другом, я встал бы грудью на его защиту, сражался бы, как лев! Если бы сбылась моя мечта, и я стал офицером, а не тем, чем стал - не то шутом гороховым, не то тётушкой-кормилицей...       Договорив, Келюс с надеждой покосился на вино.       - Не пойду сегодня ночевать во дворец... Гори оно всё синим пламенем! То-то Шико взбесится, что не на ком язык точить... А уж как король забегает! Искать будет, под каждую занавеску, под каждую ночную вазу заглядывать: "О, мой бедный Келюс! Верно, тебя закололи эти проклятые анжуйцы! На вертеле изжарили, сожрали и косточек не оставили! Ах, на чей же светлый лоб я сегодня намажу остатки помады?"       Не став дожидаться, пока брат Горанфло отпустит ему все накопившиеся грехи и позволит причаститься, Келюс взял бутылку и с наслаждением припал к горлышку. Монах успел лишь сложить пальцы и трижды перекрестить королевского приятеля, прежде чем тот, поставив вино, с видом мученика закатил глаза и уронил голову на согнутую перед собой руку. Воцарилась тишина, которая спустя минуту нарушилась мирным сопением.       Шико старательно вытер пальцы и зааплодировал.       - Браво, Келюс! Когда ещё услышишь от тебя столь мудрую речь?       - Пресвятая дева, - с благоговением произнёс Горанфло, вот-вот готовый разразиться хохотом, - таких грешников я ещё не исповедовал!       - Сдаётся мне, этому грешнику отпускать надобно гораздо меньше, чем ему кажется, - заметил Шико, подходя ближе. - Хотя и вина ему надо было бы меньше отпускать. Правду ведь говорит, не дойдёт... А утешать бедного Генрике и взять на себя роль няньки на сей раз придётся вашему покорному слуге.       - Надо бы перенести этого юношу вон в тот угол да накрыть чем-нибудь, - предложил Горанфло, однако его живот при этом так содрогался от смеха, что выполнить предложенное он был никак не в силах. - Как-никак, наперсник Его Величества... или, вернее, мученик? Вот это всё, что он сейчас наговорил... неужто всё правда?       - Почти, брат мой, ибо этот кающийся грешник не успел поведать нам ещё много чего забавного. Клянусь святым чревом, Его Величество мается изрядной дурью, и весьма в этом преуспевает, - искренне признался Шико. - Но отрадно слышать, когда под маской шута вдруг открывается кладезь здравого смысла... Ну, куманёк Горанфло, что скажете? Кто у нас первый шут при дворе?