Вопреки

                    Кофемашина чуть слышно гудит, готовя очередную порцию горького и крепкого. А он всё стоит перед душем, пытаясь заставить себя повернуть ручку крана. Повернуть и смыть. Смыть с себя сегодняшнюю ночь. Смыть с себя её.       К чёрту!       Холодные струи упруго колошматят по спине. Игорь стоит, упираясь в скользкий кафель руками, и тупо смотрит вниз, на воду под ногами. Удивляясь. Удивляясь, что кожа не стекает вниз лохмотьями, растворяясь в воде. Резко дёргает ручку, заворачивает полотенце на бёдрах.       Мокрые следы на полу. Сухая резь в глазах. Горячий чёрный кофе с трудом проталкивается в глотку.       Проснись и пой, Соколовский! Проснись и пой…       Взгляд то и дело спотыкается о постель. Белым бельмом она притягивает к себе, и мысли, не подвластные, распоясавшиеся, угодливо мчатся не туда, не о том, не о той…       Ловит себя на том, что стоит над кроватью, не в силах отвести глаз. Сколько? Минуту? Десять? Очнись, Соколовский. Очки на глаза, отвернуться и выйти. Правильно. Так и надо. В прошлом. Всё в прошлом.       Вызывающе-яркий корвет чуть слышно шелестит шинами, останавливаясь у входа в отделение. Снова эти счастливые лица у входа. Широкая улыбка. Натягивается просто. Раз — и ты снова беззаботный мажор.       — Доброе утро, коллеги! — Ленивый жест, за спиной отзывается сигналка.       Опера у входа кривятся, будто съели лимон. По хер. Так надо. Бесить их. Бесить их всех. Раздражать до кровоточащих глаз. Пусть ненавидят. Пусть психуют. Пусть.       Короткий выдох перед дверью отдела. Губы дрогнули. Куда? Назад! Улыбайся, это всех раздражает.       — Всем привет! — Модели из рекламы голливудских стоматологов сейчас дружно удавились. Тридцать два белоснежных зуба обаяния и шарма. А за тёмными стёклами — боль. Не спрятать.       — Ты ещё здесь? — цедит Даня, с недовольством окидывая взглядом жизнерадостную фигуру.       — А ты всё мечтаешь, что однажды тебя вызовут на мой труп? — преувеличенно заботливо спрашивает Игорь. — Не волнуйся. Когда-нибудь будет и на твоей улице праздник. Как там говорят: перевернётся грузовик с деньгами?       — Иди на хер, — огрызается Даня.       Игорь кривится. Шипит под крышкой Перье. Почему нельзя запить эту горечь?       — Что, опять бурная ночка, а, мажор? — Жека не может прикрыть зависть в голосе. Откуда она, эта мещанская злость к чужому благополучию?       — И не говори! — Игорь падает в кресло, вытягивая ноги под столом. — Всю ночь не спал. Оч-чень бурная.       Сквозь тёмные стёкла — на неё. Молчит. Поджимает губы. Покраснела? Бросает быстрый взгляд на Даню. Так, значит.       Бесшабашная злость накрывает с головой, заставляя стиснуть стеклянное горлышко. Сегодня ты не на главных ролях, Соколовский. Непривычно, правда?       — А что сидим такие кислые? — Он со стуком ставит бутылку на стол. Минералка жалобно плещется о стенки. — Зарплату задерживают?       — Заткнись, мажор, уж про зарплату молчал бы. — Даня кривится, как от зубной боли.       — Мрачный ты тип, Даня, — констатирует Игорь, качая головой. — Мрачный и злой. Что в тебе женщины находят?       Стул с грохотом отлетает к стене, и Даня уже нависает над Игорем, дёргаясь в руках Жеки.       — Оставь. Потом, — шепчет Аверьянов, обжигая Игоря яростным взглядом.       А он сидит и сладко улыбается. Вывел. Так просто. Почти скучно. Лениво зевает. Косится на Вику.       — А что у нас там, работы никакой?       — Давно под кустом не блевал? — буркает Жека, выпуская Даню и отходя к своему столу.       — Прочищать организм очень полезно, — наставительно поднимает палец вверх Игорь. — Рекомендую. Лишняя желчь выйдет.       — Ты достал, мажор! — рычит Даня, дёргаясь в его сторону.       — Даня! — резкий окрик Вики заставляет того замереть и, плюнув, выскочить из кабинета. Жека срывается следом.       Каждый нерв отзывается на её голос. Тебе не кажется, или ты окончательно завяз, Соколовский? Молчание между ними висит тяжёлым, неподъемным грузом. Так много хочется сказать. И ничего не говорить. Просто молчать, только рядом. Близко.       Но он заставляет себя сидеть на месте, хотя каждая клеточка тянется к ней. Тянется за ней.       Вика нервно выдыхает, перекладывая бумажки на столе. Настолько противно?       — Так и будем молчать? — Он не выдерживает первым. Плохо. Очень плохо.       Вика вздрагивает, поднимает на него свои нереальные глаза.       Улыбка сползает с его лица. Надо же, а он надеялся, что она приклеена. Он медленно поднимается, подходя ближе, не сводя глаз, как змея на дудочку факира.       Падает. Опять падает. В неё, в эти глаза. В то, что сейчас в них плещется, отражая его желания.       — Отойди. — Голос Вики срывается. Она вжимается в спинку кресла, вцепляясь в подлокотники. — Я серьёзно. Отойди, Игорь.       — А то что? — зачарованно шепчет он, останавливаясь у её стола. Она нервно облизывает нижнюю губу.       Невольный жест, а у него внутри будто взрывается фейерверк. Яркий. Горький. И дыхание сбивается. Сразу. Что ты творишь, Родионова?!       — Соколовский! Зайди в семнадцатый. – Этот безликий служитель закона даже не представляет, что он сейчас предотвратил...       Ресторан встречает прохладой, и услужливые официантки сгибаются чуть не до пола, узнавая сына самого.       Отец в своём репертуаре. Сидит у окна. Один. Ест.       — Чем обязан? — Игорь останавливается у стола, не спеша садиться в предложенное кресло.       — Ты не отвечаешь на звонки. — Сокловский-старший осторожно отрезает кусочек от стейка. По тарелке расползается кровавая лужица.       — Ты дал понять, что не хочешь меня слышать.       — Играешь в характер, — понимающе усмехается Соколовский-старший. — Смотри, не заиграйся.       — Ты позвал меня читать нотации? Поздновато, не находишь? — Игорь легонько отстукивает дробь пальцами по столу.       Советский цирк умеет делать чудеса.       — Не лезь туда, Игорь. — Отец вдруг вскидывает голову и смотрит прямо в глаза. Так, как давно не смотрел. Испытующе. Прося?       — Не лезть куда? — Игорь непонимающе хмурится, склоняя голову.       — Ты понимаешь, о чём я, — с нажимом повторяет Соколовский-старший.       — А, ты имеешь в виду, не лезть в дело о смерти мамы? Или о том месте, где упоминается, что это было не самоубийство? Или, может быть, о том, где ты изменял ей? А-а, наверное, о том, где ты, возможно, нанял людей, чтобы её убрали, как ненужную помеху!       — Прекрати! — Окрик заставляет официантку, поднимающуюся к ним с подносом, изменить траекторию, резко свернув вниз.       — Прекрати. — Тише, но так же напряженно. — Ты не понимаешь, что хочешь откопать. Что можешь откопать. Мамы больше нет. И эта информация тебе её не вернёт. Забудь.       — Как забыл ты? — Обида, давняя, застарелая, плещется в груди, клокочет, подпитываемая новым знанием. Как он его сейчас презирает. Отца. Того, на которого когда-то так хотел быть похож…       — Игорь, не надо ворошить прошлое. Оно ничего не изменит. Оно не вернёт тебе маму.       — Тебе ведь было плевать на неё, так? — Ему надо это услышать. Зачем? Просто надо.       — Я любил её, — твёрдо глядя в глаза сыну, говорит Соколовский-старший.       — И изменял, — выплёвывает Игорь.       — Я мужчина. Так бывает. Пойми, я… — Соколовский-старший и сам понимает, как жалко сейчас звучат его оправдания. Жалко и гадко.       — Она мешала тебе. Скажи. Мешала?! — Игорь чувствует, как она клокочет в нём, поднимаясь к горлу. Ненависть. Сейчас он его почти ненавидит.       — Нет, Игорь, это не так. Как ты вообще можешь так думать?!       — Некоторые ответы на вопросы приходится додумывать самому, раз ты не спешишь мне на них отвечать. — Взгляд, полный презрения. Даже добавить нечего. Отец стоит с видом побитой собаки. Виноват. В чём?       — Игорь! Стой!       — Да пошёл ты.       Улицы. Чужие. Пустые. Тёмные. За каждым окном — жизнь. На пассажирском сидении две бутылки. Переливаются янтарём под толстым стеклом. День прошёл прекрасно, Соколовский, можно поставить себе галочку. Очередной день полный… Полный охренительной пустоты.       Машина останавливается у знакомой ограды.       Здравствуй, мама, вот и я.