Вопреки

Стены мерзкого бледно-зелёного цвета. Словно краска призвана напоминать — безнадёжно. Навсегда. Смирись. Узкое окно под потолком — насмешка над узником. Смотреть на кусочек неба над головой. Поначалу мыслей нет. Шок. И это хорошо. Тупо смотреть в стену, забывая о том, что потерял. Со временем приходит осознание. И тогда становится… Пусто? Наверное. Не жалеет. Ни о чём. Хотя нет. Об одном жалеет. Что стекло оказалось бронированное. Деньги. Работа. Да что там, — жизнь — всё осталось там. В прошлом. А здесь лишь пустота. Он погружается в неё, вязкую и липкую. Часами лежит, бездумно глядя в засиженный мухами пожелтевший от табака потолок. Думали, сломают его, определив в одиночку. Просчитались. Он почти доволен. Почти благодарен. Дни текут, не задевая. Утро. День. Ночь. Одно походит на другое. Сна почти нет. Во сне — всё хорошо. Слишком больно просыпаться. Во сне — то, чего не будет. Никогда. Во сне — память. Допросы, очные ставки, дознания — всё позади. Суда не было. Оставили в покое. Забыли о нём. Надолго? Надеется, навсегда. Заслужил. Сглупил. А как? Как по-другому? Нанять киллера? Папа уже пытался. Папа. Осознание потери приходит не сразу. Слишком глубоко забилась боль. Он не спешит её оттуда вытаскивать. Но она рвётся наружу, стучится в память упрёками, горькими словами, что бросал сгоряча. Как теперь оправдаться? Как? Господи… Руками по лицу. Смыть бы с себя всё это. Память. Смыть бы хотя бы её. Его вина во всём. Слишком бездумно. Слишком порывисто. Аффект? Да чёрта с два! Холодный расчёт? Тоже нет. Слепящая ярость. Безумная. Заливающая глаза.Туманящая рассудок. Перед глазами стоит его лицо. Спокойная, понимающая усмешка. И со временем приходит понимание — знал. Знал и ждал. От того и броня в кабинете. А он повёлся на это, как дурак. Пошёл на поводу у ненависти. Кулак летит в стену. Сколько раз она принимала удар, равнодушно взирая на очередного заключённого? Дни идут, складываются в недели. Безразличие затягивает, заставляя опускать руки. Зачем всё это? Кто о нём теперь вспомнит? В отголосках сознания крохотная искра. Вика. Нет-нет-нет. Только не о ней. За все эти дни о ней — ни разу. Потому что тогда — всё. Сломается. Она проходит по краю сознания. Взгляд, полный укоризны. И безысходной боли. За это он себе никогда не простит. Предупреждал. Предупреждал ведь, или только в мыслях просил оставить в покое? Не помнит. Не помнит ни одного слова, что были произнесены когда-то. Зато помнит гладкость кожи под своей ладонью. Помнит сладкий шепот в губы. Помнит аромат, окутывавший миндальным облаком… Помнит. А лучше бы забыл. Не надо. В прошлом. С утра до ночи в одну точку. Бессилие выпивает по капле. Скоро ничего не останется. Прогорел. Дотла. Из пепла поднимаются только фениксы. Он не поднимется. Шаги по коридору. Скрип дверцы на окошке. — Соколовский, на выход. Привычно подойти к стене, руки за спину. Дождаться, когда щёлкнут наручники, покорно идти по коридору, опустив голову. Опять адвокат? До сих пор верит, что не безнадёжно? Кто только платит ему, где эти доброжелатели? Бетонные плиты, ровные и гладкие, стелятся под ноги, когда он вдруг спотыкается, вздрагивая всем телом. Не может быть. Вскидывает взгляд на конвой, пытаясь разглядеть хоть что-то. Хоть какую-нибудь эмоцию, которая подскажет, что прав. Что не ошибся. Сердце стучит, как заполошное, выбивая воздух из лёгких. Надежда, растрёпанная, с безумными глазами бьётся в голове, заглушая голос разума. Он чувствует. Чувствует слабый запах миндаля, даже отсюда, даже за несколько метров от комнаты для свиданий. Колени подкашиваются. Чёртов слабак! Едва успевает подавить постыдное желание бежать. Бежать обратно, в камеру, только бы не видеть её, не слышать, не… Не успел. Дверь распахивается, его пропускают внутрь. Снимают наручники. Не смотрит. Упёрся взглядом в пол, ждёт, пока уйдёт конвой. Не смотрит, но чувствует. Чувствует, как воздух в комнате густеет, с трудом проходя в лёгкие. Чувствует её каждой клеточкой, каждым нервом. Молчит. Что говорить? «Привет, как дела?». «Что нового?». «Зачем пришла?». Её тихий прерывистый вздох заставляет наконец повернуться. Сидит на краю скамейки. Напряженная, как струна. И смотрит. Смотрит своими нереальными глазами, будто кожу сдирает. Заживо. Он задыхается, не в силах не смотреть. Видит всю и сразу, до крохотных мелочей. Похудела. Осунулась. Тёмные круги под глазами. На шее судорожно бьётся голубая жилка. Руки сжимают ручки сумочки. — Привет. — Получается хрипло и, наверное, жалко. Улыбка пытается тронуть губы, и мышцы удивленно откликаются на давно забытый жест. — Игорь. — На выдохе. В глазах — слёзы. Сиди! Сиди на месте, слышишь! Блять. Сжимает её, крепко, как только может. Так, что она невольно охает, прижимаясь ещё сильнее, шепча что-то, пытаясь поцеловать сразу всё: щёки, скулы, губы. Зарывается носом в копну волос. Дышит. Дышит, боясь, что сейчас проснётся. Боится закрыть глаза. — Зря пришла. — Звучит сдавленно. Чёрт, Соколовский, ты что, плачешь? — Раньше не получалось. — Она оправдывается, пряча лицо на его груди. Чувствуя, как рвётся сердце при виде его. Такого. Подавленного. Почти сломленного. Не может так быть. Это не Игорь. Этот посеревший, осунувшийся мужчина с пустым взглядом — не он. — Не надо было. — Настаивает Игорь, с трудом заставляя себя отстраниться. Отодвинуть. Подальше. Хотя бы на расстояние вытянутой руки. Жадно пожирать глазами, но больше не трогать. Никогда. Вика вздрагивает, поджимая губы. Видит — опять упрямство во взгляде. Знакомое. Родное. Значит, не зря. Значит, оживёт. — Я тут тебе принесла немного… — Неловко показывает на сумку, стоящую у входа. — Коньяк передавать запретили, прости. — Жалкая усмешка. Попытка пошутить. Он делает вид, что поддерживает. Кривит губы в ухмылке. — Перебьюсь. — Опускается на скамейку напротив. Вот так. От неё — подальше. — Как ты? — вопрос слетает с губ одновременно, заставляя наконец искренне улыбнуться. Кивает, вынуждая заговорить первой.  — В отделе как всегда. Мы пытаемся помочь. Найти хоть что-то, хоть какую-нибудь зацепку. Чтобы тебя выпустить под подписку до суда… Хотя бы так… — Она расстроено замолкает. — Не тратьте своё время. — Горько усмехается. Сам он на это даже не надеется. — Игнатьев не позволит. Лучше не лезьте. Только хуже сделаете. Себе. — Так как ты? — повторяет вопрос, который она специально оставила без внимания. А как она? Как сказать? Как объяснить, что жизнь закончилась в тот момент, когда за ним захлопнулась дверь полицейской машины? Как рассказать, что день за днём она не могла ни говорить, ни спать, ни есть. Мысли — только о нём. Нервы на пределе. Как ночевала под дверьми СИЗО. Как умоляла пустить. Хоть на пять минут. Как предлагала деньги. Любые. Только дайте поговорить. Как теряла саму себя. Как в один из дней, что она проводила на лавочке, бездумно глядя перед собой, пришёл Даня. Сел рядом и просто молча обнял. Как рыдала у него на груди, чувствуя себя мерзкой. Грязной. Больной. Больной Соколовским. Как позволила ему утешить. Как разрешила снова войти в свою жизнь. Как запретила даже касаться темы об Игоре. — Хорошо. — Сухой ответ. Глаза в пол. Он понимает. Кривится. А что ты хотел, Соколовский? Чтобы она ждала тебя, как жена декабриста? И тут же приходит ответ: да, хотел. Хотел, чтобы думала. Хотел, чтобы ждала. Хотел, чтобы… Чтобы что? Ну? Скажи! Даже в мыслях не позволяешь произнести это слово из шести букв. — Не надо тебе приходить. — Хмуро. Отводя взгляд. — Игорь. — Тянется к нему. Тянется всем телом. Он едва успевает одёрнуть руки, вжимаясь в холодную стену. — Не надо! — Смотрит испуганно. С ней всегда так — слишком. Слишком сильно. Слишком много эмоций. Слишком страшно. Страшно чувствовать себя беззащитным. Перед ней. Обнажённым. — Не надо, — тише повторяет он. Смотрит. В глазах — мольба. К чему это? Зачем мучить? Себя. Её. За что?! — Время. — Равнодушный голос за дверью чуть не заставляет его выдохнуть от облегчения. Бежать. Бежать отсюда. Не надо было и заходить. Как теперь уйти? — Я приду. — Вика смотрит на него, скользя по лицу взглядом, пытаясь запомнить. Каждую чёрточку. Каждую морщинку. Запомнить, чтобы потом мысленно целовать, падая в безысходность. — Не надо. — Твёрдо. Становится к стене. Руки за спину. Щёлкают наручники. В руки — сумку. Её сумку. Не оборачиваться. Только не оборачиваться.