Вопреки

                    Мама-мама-мама — почему теперь твоя смерть вдруг такой важной стала? Почему столько лет не задумывался, а вспоминал если, то с сожалением мимолётным, что рядом нет. Не больше. Отчего сейчас докопаться хочется, когда всё вокруг кричит, вопит буквально: не лезь, Игорь! Зашибёт!       И к папе ехать — а надо ли? Спросить, в глаза заглянуть? Так виделись сегодня. Думаешь, он новое что расскажет? Нет, глаза честные сделает, руками разведёт.       — Девяностые. Смерть вокруг. Не выдержала. Собой покончила.       А чего ты ждал, Соколовский? Что папа тебе сейчас всю подноготную выложит? Во всех грехах сознается? Ты же не веришь, что он виноват! Не веришь и сам себя отговариваешь. Ищешь оправдания папе и сам же его обвиняешь. Адвокат и прокурор в одном лице — не много ли взял на себя?       — Не знаю, что тебя привело в этот отдел, — вздыхает Соколовский-старший, — Бог или Дьявол… Это же тот отдел, что смерть мамы расследовал.       Он и сам не знает, чья рука направляет, заставляя идти по узкой тропинке. В темноте. На ощупь. И искать чёрную кошку в тёмной комнате, зная, что потом она всё равно убежит. Кто поманил и показал на правду, которая никому ничего хорошего принести не может? Кроме боли?       — Я не виноват в её смерти.       Владимир Яковлевич смотрит глазами собаки побитой. И пожалеть бы, да только пнуть больнее хочется.       — Что-то ты слишком часто это говоришь. На тебя не похоже.       Игорь уходит, не оборачиваясь, а на душе осадок горький. На губах, комком в горле сворачивается — глотнуть бы, да не может. Дорога впереди рваной лентой раскручивается, перекрёстки, проулки, чужие дома и судьбы — всё мимо проносится, только он на месте застыл. Куда двигаться, куда идти? Нога до упора педаль газа в пол вжимает, а кажется, что мир вокруг бежит куда-то, только он застыл. Свободное падение остановилось, резко, словно кто-то под дых ударил. И теперь — вакуум. Куда бежать? Зачем?       Точка опоры одна сегодня — чёрный камень гранитный, сухие буквы, страшные цифры: дата рождения. Дата смерти. Мама. И бутылка в руках не греет, наоборот — с каждым глотком только холоднее делается. Мамочка. Лечь бы сейчас, положить голову тебе на колени и просто голос твой слушать, мягкий, ласковый. Чтобы ты волосы мои перебирала и шептала что-то нежное. Игорь опять себя ребёнком чувствует. Здесь, перед её могилой, сидя на лавочке гранитной, пафосной, как вся жизнь его никчёмная, он чувствует, как снова остался один. Никому не нужный. Заброшенный. Забытый. А вокруг только злые дяди и тёти, смотрят холодно, улыбаются сквозь зубы.       Новый глоток приближает блаженство. То, что забытьём зовётся — сладкое. Когда все мысли, проблемы, страхи — всё уходит. И одиночество тоже. Уходит. Когда похер на то, что завтра будет. Что с ним будет. Что с миром будет. И только корвет вздыхает осуждающе, но покорно мотором рычит, с места трогаясь. Домой. В кровать.       Я вернусь ещё, мама.       Утро привычно уже, без будильника даже. Неужели начинаешь вливаться в работу, Соколовский? Не то, чтобы хочется эти рожи постные видеть. Но упрямство — одна из главных черт характера, пренебрегать которой почти не получается. Игорь привык своего добиваться и теперь отступать не собирается. Особенно не теперь, когда до правды докопаться — главная в жизни задача. По коридору к Пряникову, внимания на лица вытянутые не обращая. Да, знаю, все вы здесь меня ненавидите. За что только? И в кабинете не лучше — не ждали. Заноза в заднице. Хуже даже. Их презрение пощупать можно.       — Рапорт на увольнение принёс? — Пряников руку тянет, едва за Даней, Жекой и Викой дверь закрывается. — Давай подпишу.       — Я ещё вчера говорил — я хочу остаться. — Игорь смотрит твёрдо, прямо в глаза.       — Ну-у, — тянет Пряников, — отец же тебя мог уговорить передумать?       — Уже не может.       — Ты вообще понимаешь, — Андрей Васильевич подходит почти вплотную, — что здесь все теперь против тебя? Особенно после того, как по твоей милости получили дисциплинарное взыскание.       — Если есть такая возможность, то я хотел бы остаться, — с нажимом говорит Игорь. Понимает. Всё он понимает лучше Пряникова, наверное. И, может, хотел бы оказаться за километры отсюда. Не может только. Больше не может.       — Хорошо. — Пряников вздыхает. — Только ты должен сдать тех, у кого покупал ствол. Это первое. — Ручка упирается в грудь, давит сильно. — И второе: ещё одна такая выходка, и ты отсюда вылетишь.       — Я согласен. — Будто могло быть по-другому. Он здесь чужой и никогда своим не станет. И не будет становиться, будьте уверены. Только ниточку одну потянет, клубок распутает, и забудете вы все, как страшный сон, Соколовского Игоря Владимировича.       — Тогда свободен. Иди в отдел.       Игорь стоит, молчит, смотрит упрямо, с вызовом.       — Что-то ещё?       — Вот это. — В руки Пряникову папка ложится. — Дело моей матери. Первая и последняя страница. Плюс фотография. Больше в архиве ничего не было.       — Как ты вообще попал в архив? — Пряников опять заводиться начинает. — С кем договорился?       — Ну, хватит на сегодня дисциплинарных взысканий… — Игорь морщится — ещё и Жеку подставлять?       — Ты за меня будешь решать? — тут же взвивается Пряников.       — Хотел ознакомиться. Нельзя было? Накажите меня.       — Ну и с чем ты тут ознакомился?       — Здесь только первая и последняя страница.       — Осмотр места преступления… тело найдено в ванной… вскрытые вены… самоубийство. Дело закрыто. Главное есть, что тебе ещё надо?       — А остальные где-то можно увидеть?       — Вряд ли. — Пряников пожимает плечами. — Утеряны, скорее всего. Такое бывает везде, и у нас тоже. Дело старое, никому не интересно.       — Фамилия следователя Карасёв. Его я где-то могу увидеть? — Ниточка всё тоньше становится, как и смысл пребывания в рядах доблестной.       — Вряд ли. — Андрей Васильевич поднимает глаза к потолку. — Он уволился лет так… десять назад.       — Как его найти?       — Ты что мне допрос устроил, Соколовский?! — взрывается, наконец, Пряников. — Никак. Кто знает, где он теперь живёт. — И добавляет сквозь зубы: — Иди работай.       Уходить ни с чем тяжело. Понять, что и здесь тупик — до злости, до скрежета зубовного. Что дальше делать? Лезть в базу данных? Разыскивать адрес? Чем ещё может помочь отдел полиции, в котором все, даже стены, против тебя, Соколовский? По пути сержант останавливает:       — Соколовский. Тебя в семнадцатом кабинете ждут.       Дверь в кабинет легко поддаётся. На стук никто не отвечает. Внутри темно, пахнет пылью и застарелыми бумагами. Игорь растерянно оглядывается: может, перепутал. Смотрит на дверь. Нет, семнадцатый кабинет. Ладно. Пожимает плечами, ныряет внутрь.        Они накидываются сразу. С двух сторон. Мешок на голову. Удушающий захват вокруг шеи. Что толку размахивать руками? Веселить и раззадоривать?       Бьют точно и методично. Менты. Знают, как надо. Под солнышко, чтоб не трепыхался. По почкам, чтоб никто не заметил. Ногами. Молча. Столько ненависти. Похер. Пусть. Последний удар приходится по челюсти. От души. От Дани. Он точно знает, что от Дани.       Дверь закрывается. Стянуть мешок. Лежит на полу, хватая воздух разбитыми губами. Хрен вам на всё лицо. Не на того напали. Даже не мечтайте так просто от меня избавиться.       Встаёт, придерживая рёбра. С-сука, больно! Зато мыслей о маме — ни одной. Как холодный душ. Отрезвляет. Туалет рядом. Вода мешается с кровью, закручиваясь водоворотом в раковине. Поднимает глаза, встречается с собой в зеркале. Хорош. Губа припухла. Трогает её языком.       — Крысу в отделе нашли. — Голос Дани за спиной полон предвкушения.       — Здорово. — Во рту привкус кровавый, солёный.       — Ты не видел крысу? — Даня спрашивает насмешливо. Чего ждёт-то? Что он к папе помчится?       — Нет, не видел. — Игорь внимательно себя в зеркало рассматривает, руку к носу, пытаясь кровь остановить.       — А с носом что? От нервов? — не унимается Даня.       — Да, от нервов. — Игорь кивает коротко, а сердце внутри вот-вот выскочит, злость по венам разгоняя. Пусть. Ради мамы потерпит. Ради правды потерпит.       — Тогда тебе точно у нас не место. — Даня методично кровь с костяшек смывает. Взгляд его в зеркале ловит. — Дальше только хуже будет.       — Тяжело у вас тут, да.       — Хочешь совет? Беги отсюда побыстрее.       — Да-а, — тянет Игорь, тщетно пытаясь кровь из рассечённой брови стереть. — Как вы только справляетесь?       — Это только за знакомство было. — Даня вытирает руки и идёт к выходу.       — Эй, полицейский! — Игорь окликает его уже у дверей, в глазах — бесшабашный огонь. — Всё-таки здорово у вас тут! Здорово! Люди такие отзывчивые. Добрые. Где я ещё таких найду?       Пусть злится. Пусть. Ненависть — хорошая эмоция. Чистая. Честная. Пусть будет. Ему так проще.       — Соколовский! — Из своего кабинета выглядывает Пряников. Хмурится, замечая свежий кровоподтёк. — Что у тебя?        Подозрительно щурится на идущего следом Даню.       — Вливаюсь в коллектив, Андрей Васильевич, — бодро рапортует Игорь, вытягиваясь по струнке. За спиной возмущённо фыркает Даня и, толкнув плечом, скрывается в коридоре. Пряников качает головой, но решает не комментировать. Сами разберутся. Не маленькие. А он им не нянька.       Обратно в отдел с беззаботной улыбкой на лице. Не дождутся его настоящего видеть. И эмоции его настоящие тоже никому не покажет. Жека скалится довольно:       — У Мажора здоровье лошадиное, на работу рвётся — кто бы мог подумать?       Вика взгляд поднимает, смотрит осуждающе, хмурится, заметив ссадину над бровью.       — Приятного, — чуть приподняв губу, цедит Игорь, садясь на край стола, и к Вике оборачивается. Как к самому уравновешенному звену этой троицы.       — Я на счёт ствола…       — Заткнись уже! — рявкает Бугай.       — Даня! — Вика как всегда — сама строгость и справедливость. Для кого только справедливость ваша, товарищ капитан?       — Я бы заткнулся, — Игорь сам с трудом сдерживается. Как струна внутри нервы натянуты, звенят, в висках кровью пульсируя, — но Пряников приказал рассказать, где я ствол взял. Или не надо?       — Говори. — От Вики так и веет холодом. Обжигает даже.       — Пару лет назад друг у них ствол брал. Реконструкторы — занимаются историческим оружием. Я попросил свести, друг согласился — я человек надёжный.       Даня громко фыркает, глаза закатывая. Да хоть испепелись на месте, похер как-то.       — Знаешь, где их искать?       — На память не жалуюсь. — Первая искренняя улыбка за день, улыбаться, правда, больно — губа всё же распухла.       — Поехали. — Вика взглядом останавливает Даню, что снова взорваться собирается. Из отдела все трое молча за ним, как конвой. Или эскорт почётный — это как поглядеть ещё. И пока по улицам города они за ним тянутся, на развалюхе своей из века прошлого, Игорь думает-думает-думает, как дальше быть. Если по-настоящему травить начнут. Если всё, что произошло утром — только ласточка первая. Выдержит? А точно ли выдержит?       А разве есть другие варианты?       У складов в промзоне, у ворот знакомых тормозит, ждёт, пока все выгрузятся.       — Сколько их там? — Вика привычным жестом проверяет пистолет в кобуре.       — Один только. Косарь. То ли погоняло, то ли имя — не знаю.       — Ну что, давай тогда как договаривались? — Губы Вики кривит насмешка. Но… добрая какая-то что ли? Или Игорю просто сейчас хоть каплю тепла, хоть от кого-нибудь увидеть хочется.       — Конечно нет. — Это Даня, сама саркастичность. — Он сейчас пойдёт и устроит там что-нибудь такое, что нам даже памперсы охранять не доверят.       — Накосячит, — насмешливо Жека добалвяет.       Игорь молчит, только плечами поводит, стараясь напряжение в мышцах хоть как-то сбросить. Потому что — ещё слово — сорвётся. Хоть и кажется снаружи, что спокоен, как танк в глухом лесу. Пусть Вика сама решает. Скажет, чтобы кто-то другой шёл — без проблем. Сами потом разбирайтесь. Она смотрит на него пристально, словно в голову залезть пытается. Потом решается:       — Иди, Соколовский.       Он спиной их взгляды чувствует. Совсем за имбецила считают? Думают, ему вообще доверить ничего нельзя? Ещё вчера это могло бы обидеть, сегодня, кажется, градус равнодушия на максимум выкручен. Игорь дверь толкает, внутрь проходит, носом воздух втягивая: масло машинное, железо и сварка.       — О, старый знакомый! — Косарь у Максима возится. Гражданскую войну реконструировать будут? — Чё, траблы какие?       — Да нет. — Игорь подходит ближе, второго замечая, напротив что-то разбирает. — Стреляет? — на пулемёт, который Косарь начищает, кивает.       — Макет. — Косарь.       — Слушай, мне тут ещё один надо. — Игорь оглядывается, спрашивает: — А это кто?       — Корешок мой, Ганс. Он человек проверенный. — Косарь продолжает тряпкой по стволу водить, изредка взгляд короткий бросая. — Так что надо?       — У друга день рождения, хочу подарок сделать. Есть что?       Пока Косарь говорит, Ганс шустро с места срывается, с замком возится, дверь запирает. А вот это уже не есть хорошо. Перед Игорем два ствола в мешковину завёрнутые ложатся. Обойма в подарок. Ну надо же.       — Слушай, мне отзвониться надо, — Игорь с виду максимально спокоен, а сердце уже где-то в горле, азарт в крови бурлит. — А то я ещё одного человека напряг, но раз у тебя есть, у тебя возьму.       И рассеянно по цеху расхаживает, телефон к потолку поднимая, пока до двери не добирается. Шаг, ещё шаг и дальше пусть вяжут, пусть разбираются — он своё дело сделал.       — Слушай, что-то у тебя не ловит. Я выйду, ладно? — и замком, который Ганс закрыл, щёлкает.       — Эй-эй, подожди! — кричит Косарь, но в дверь уже Жека со стволом наперевес. Работают быстро, привычно, на столы укладывают, руки за голову. Вика заходит следом, оглядывается медленно.       — Ну, судя по всему 222-я.       — Да они липовые! — мычит Ганс.       — Будешь спорить? — в голосе металл звенит. А за спиной шум внезапно. — Там кто?       Игорь бросается в соседний цех, не думая даже. Азарт захлёстывает, адреналин словно силы удесятеряет. По лестницам, крышам, на задний двор — поймать суку, показать, что и он, Мажор, может даже без ствола в руке задержать.       — Стоять! — Вика наперерез из-за угла выскакивает, но парень её от себя с лёгкостью, как пушинку на землю, в руке пистолет будто сам собой, а дальше — как в съёмке замедленной. Игорь за руку резко, перехватывает, но отвести в сторону сил не хватает. Время растягивается. Между двух ударов сердца один выстрел.