Вопреки

                    Не обидно даже. Никак. Пусто. В камере два на три, на соседних нарах — мужик бомжеватого вида. И радость неприкрытая, что излучает лейтенант, который его сюда привёл, в воздухе звенит. Да, все они вздохнут с радостью, когда тебя отсюда выпрут, Соколовский. С позором, громко так. Конечно, папа вытащит, но, твою мать, что ж его так все утопить пытаются? Или это он не догоняет, как жизнь среди таких людей налаживать? Простую жизнь, без понтов, по-человечески.       Игорь вздыхает тихо, косится на лейтенанта, что в его телефоне игрушку нашёл. Надо же, допёрло до гамадрила, как на кнопочки нажимать надо. Новый взгляд — на спящего напротив. На шрам на щеке, заживший уже. И мысли начинают сами собой в стройную цепочку складываться, как в школе, когда логарифмическое уравнение, огромное, сложное, вдруг становилось ясным и понятным, выводя чёткий ответ.       — Слышишь, коллега. — Игорь подходит к решётке. — Дай телефон, позвонить надо.       — Не положено, — он даже глаз не поднимает. Грязь ты здесь для всех, Соколовский. Для всех тех, кого сам привык грязью считать.       — Тогда позвони капитану Родионовой. — Отчего-то хочется верить, отчаянно хочется, что выслушает. Что поймёт. Что захочет проверить. Ну не может же она тоже верить, что это он Мамедова убил! Просто потому что… не может.       Лейтенант упирается, приходится пообещать, что телефон — ему в подарок. Похер. Отсюда выйдет, другой купит, как раз хотел модель сменить на ту, что поновее. Главное сейчас — Вику убедить. Что не виноват. Что не такое дерьмо, как все они считают.       Приходит, как всегда, каблуками по полу стремительно. Вот только глаза опять — Северный Ледовитый, не меньше.       — Кто убил Мамедова? — спрашивает сухо, сквозь него глядя.       — Я точно не знаю, но… — начинает Игорь, но Вика уже кривится, словно ничего большего от него не ожидала.       — Понятно, — разворачивается, шаг от него делает, — опять твои штучки.       Игорь едва её поймать успевает. За локоть, к себе — шанс на свободу призрачный.       — Подожди!       — Пусти. — Ей даже голос повышать не надо, пальцы сами по себе разжимаются. — Всё в порядке, — лейтенанту, что подскакивает с места моментально. Реакция, мать их.       — Послушай, — Игорь сам не замечает, как начинает говорить быстрее, словно времени отмеряно — раз-два и обчёлся. Говорит про клуб и администратора, про то, что Мамедов пытался официантку затащить в машину, про то, как порезал её. Про соседку, которой сегодня стекло выбили, и дочку её странную, со свежим порезом на лице. Вика слушает молча, не перебивает. Не словам его, тут всё сходится, — ему верить не хочет. Звонит Жеке, просит протокол допроса почитать и перезвонить. Трубку от уха и вдруг прямо в глаза, пронзительно. Пытливо, холодом обжигая.       — Зачем тебе всё это?       — Что? — Игорь ближе к решётке подходит, почти лбом её касается, смотрит сверху вниз.       — Ты же правда сегодня пытался работать. Тебя ж папа сюда отправил жизнь посмотреть. Правильно?       — Точнее — поставил ультиматум. — Игорь не видит причин врать. К чему, когда все и каждый вокруг считают, что лучше него понимают, отчего он так за это место, за эту работу цепляется.       — Но стараться он тебя не может заставить. А ты старался. — Что-то не сходится в голове капитана Родионовой, и Игорь видит это, отчётливо видит. Только делиться не спешит. Ни с кем здесь. Как они с ним, так и он с ними — партнёрские отношения, неприязнь на равных.       — Не хочу, чтобы меня выгнали, — пожимает плечами коротко, равнодушно. Не понять вам меня, Виктория Сергеевна. И пытаться не стоит. Оно вам надо?       — Для этого не обязательно стараться, — она даже не пытается скрыть сарказм. Конечно, не обязательно. Мне вообще напрягаться не обязательно, чтобы желаемого добиться. Раньше так и было. Раньше, не теперь.       — Папу хочу порадовать, — лёгкая улыбка, глаз не касается. — Этого мало?       — Немало. Но что-то ещё есть. — Викин взгляд в него впивается. Включает следователя, не иначе. — И отец твой себя как-то странно вёл.       — Когда? — Тень на лицо — на мгновение короткое.       — Сегодня с ним разговаривала.       — Просила меня забрать? — Кто бы сомневался.       — Неважно. Важно, что ты что-то не договариваешь. Или врёшь.       — Ну, есть ещё кое-что, — говорит нехотя, через силу. — Дело у вас в архиве хранится. Пятнадцать лет назад человек разбился в автокатастрофе. Хочу посмотреть.       — Теперь понятнее стало. — Вика словно смягчается на миг короткий. — Если правда, конечно.       — Правда. Поможешь? — надежда робко голову вверх, но тут же прячется, заслышав телефонный звонок. Жека. Всё сходится, муж соседки в Водоканале работает, ночью дежурил.       — Выпустите его. — Вика от решётки в сторону.       — Виктория Сергеевна, товарищ подполковник…       — Под мою ответственность и подпись. — Она, видно, вообще не привыкла, чтобы перечили. Железная леди Калининского района. Игорь с трудом от улыбки удерживается, молча выходит, следом за Викой в кабинет. Взгляд Бугая ловит с ходу угрюмый. Он только рот открывает, чтобы возразить, но Вика и тут опережает:       — Едем к соседке. Игорь с нами. Возражения?       Жека и Даня молчат, Бугай лишь вздыхает шумно, демонстративно сжимает и разжимает кулак перебинтованный. Рембо доморощенный. Опять все в тесную машину, как консервы в банке. Но Игорь не думает об этом — азарт захватывает постепенно, заставляет кровь бежать быстрее, сердце биться в предвкушении. А что, если ошибся?       Не ошибся, угадал. Не угадал даже — понял, сам раскрыл, сам узнал. Сам, всё сам, Соколовский! Впору бы хлопать в ладоши, да только не хочется. Человеческая драма во всей красе: дочку защитить, отомстить за то, что жизни нормальной лишилась. Подонка с лица земли одним выстрелом. Справедливо? Да, справедливо, и страшно от того, что поступок этот только жалость вызывает. И ничего больше. Обратно едут молча, каждый о своём думает. А в отделе уже Пряников ждёт. И Соколовский-старший. Лёгок на помине.       — Вот видите, как чувствовали — позвонили, а тут дело такое, — Пряников прямо перед собой смотрит. Меж двух огней — оно ему надо вообще, в семейные разборки лезть?! — Сотрудника нам придётся уволить.       — Здесь моя вина тоже, — Владимир Яковлевич губы поджимает. Чем я тебе опять не угодил, папа? — Думал, достаточно вырвать его из привычной среды обитания — возьмётся за ум. — Вздыхает тяжело. Что за драма! — Ошибался. Пустая затея.       Игорю кричать хочется. От бессилия и того, что все, вокруг, как один — против. За него решают, ему что-то приписывают, думают не то, не так, не такой он! Или такой, просто сам не понимает?       — Ладно, пойдём. Будем решать, что дальше с тобой делать. — Соколовский-старший поднимается, упорно не замечая, что сын его игнорирует, куда угодно смотрит, только не на него. Потому что, стоит взгляд поймать, и не сдержится. Выскажет. Выплеснет. Всё, что накипело за сутки последние. За годы. За жизнь.       — Но, я хотел бы быть справедливым, Владимир Яковлевич. — Пряников, как в театре, паузу выдерживает эффектную. — Ваш сын сегодня раскрыл дело. Практически сам. Возможно, из него и выйдет толк.       — Но проблем-то от него гораздо больше. — Кажется, Соколовскому-старшему сама мысль уже о том, что сын в полиции служит, претит. Запутался ты, папа, сам запутался, а с больной на здоровую перекладываешь. Ты же этого хотел. Честного, преданного Родине сына. А? Или сын стал задавать слишком неудобные вопросы?..       — Больше. Много проблем. У меня, у его коллег. — Пряников вздыхает, перебирая бумаги на столе.       — Слышишь? Ты не сможешь здесь служить! После того, что случилось, тебе люди не простят.       Игорь мычит согласно, из последних сил сдерживаясь. Отчего-то становится обидно. И больно. Что папа не понимает, не поддерживает, не видит… Единственный родной человек, один на всей Земле, и ты тоже против меня, папа? Где поддержку искать, где вообще себя искать тогда?       — Как со всем этим поступить? — Сколовский-старший переходит на привычный ему, деловой тон.       — Для начала пусть напишет рапорт о том, где пистолет взял. Оформим, как оперативные действия.       — Это долго?       — Как напишет — может идти.       Владимир Яковлевич поднимается, руку Пряникову тянет.       — Спасибо.       — Вы отец, вас можно понять.        А меня? Меня никто понять не хочет? Выслушать хотя бы, а потом попробовать понять? Игорь молчит, внутри только замирает всё, словно он летит с высоты головокружительной, и вниз, в пропасть, из которой больше не будет выхода.       — Я всё сказал, — Пряников смотрит на него, едва за папой дверь закрывается. — Пиши рапорт и можешь быть свободен.       — Решение за мной?        — Ты о чём? — Подполковник искренне не понимает. Морщится забавно даже.       — Ну, вы не будете против, если я решу остаться? — Важно. Это так важно для него. Шанс выбраться, доказать, измениться. Стереть с лиц всех, кто его окружает, самодовольство и выражение это грёбное я-точно-знаю-кто-ты-такой-Соколовский. И узнать, что с мамой на самом деле стало.       — Зачем? — кажется, у Пряников вот-вот дышать от удивления перестанет.       — Есть причины. Личные. К тому же вы сказали, что возможно из меня будет толк. Я буду стараться. — Игорь смотрит максимально открыто, честно. Как может, как умеет, лишь бы поверили. А он исправит. — Честно.       Подполковник смотрит пристально, но, странное дело, — без осуждения! Может, с уважением даже, едва заметным, но всё же…       — Всё в твоих руках, Игорь. — Вздыхает коротко. — Иди.       Словно груз с души, под ноги, — когда это всё успело таким важным для тебя стать, Соколовский? Настроение вверх, стремительно, ярко. На улице папа ждёт, важный, Зевс в гневе, не иначе.       — Садись! — голос дрожит от едва сдерживаемой злости, а Игорю смеяться хочется. Держится с трудом.       — Я не еду. — Руки в замок складывает, смотрит прямо, дерзко даже.       — Мы с тобой договаривались — до первого прокола! — Владимир Яковлевич шипит по-змеиному — на людях голос никогда не поднимет, не по статусу. — Садись с машину, у нас разговор есть.       — Меня не уволили, значит, прокола не было. — Игорь плечами легко, небрежно. — Тебе показалось.       Пап, ты бы дышал медленнее, а то удар хватит ненароком. Вон, лицо багровеет, глаза кровью наливаются — ткнуть, лопнешь, как воздушный шарик.       — То есть ты продолжаешь служить здесь, я правильно понял?       — Да.       — А вот теперь интересно знать: почему?       — Да хотя бы потому, что это тебя бесит. — Разве можно лишить себя удовольствия ответить на унижение, что в кабинете у Пряникова испытал? Ты вообще кого-то, кроме себя, когда-нибудь слышишь, пап?       — Я думал — поумнел, — Соколовский-старший вздыхает расстроено. В машину, с сопровождением, со двора.       Поумнел? Не знаю, пап, прозрел, скорее. Или только начинаю прозревать. Вот только кашу заварил сегодня — исправить надо.       — Что я могу сделать, чтобы Королёва не уволили? — Жека недовольно глаза от дела очередного поднимает. В кабинете они одни — Виктория Сергеевна наверняка Бугая утешает.       — Папочку своего попроси, — недовольно буркает Жека.       — А если другой вариант?       Игорь по-другому не умеет, не знает, как решать, но точно знает одно — деньги решают если не всё, то многое. Очень, очень многое.       — Какой?       — Если у него пистолет украли? Ну, если он не потерял, а его украли, это может помочь?       — Да, наверное. — Жека хмурится.       — Если я это сделаю, ты мне поможешь дело из архива посмотреть?       Цель одна, Соколовский, к ней и иди. Бугай ведь, по сути, сам виноват, но если его не вытащить, кто потом навстречу пойдёт? Кто в этом отделе вообще на тебя смотреть захочет, будь ты хоть сто раз не виноват! Здесь приговор по внешнему виду выносят, а не по тому, что внутри. И тебе, Соколовский, давно уже его вынесли без права оправдаться. Так стоит ли трепыхаться для кого-то? Только для себя.       В обезьяннике знакомый лейтенант. Тебя сюда на пожизненное, что ли? Пара слов, наедине остаться с тем, кто подонка убил. И предложить сделку простую: поменять показания, сказать, что увидел драку пять дней назад, что украл пистолет оперативника в состоянии аффекта. Взамен: адвокат лучший, оплата лечения дочери, помочь семье материальная.       — Для вас это ничего не изменит, а мне очень поможет.       Очень поможет. Завесу над прошлым приоткрыть, над тем, что так прячут старательно, словно простое самоубийство кого-то волнует сильно.       В курилке на улице Жека ждёт уже. С делом в руках.       — Насовсем отдать не могу, извини. Но ты можешь сделать копии.       И уходит быстро — мешать не хочет. А Игорь этого не замечает уже — внутрь быстро. Как мазохист на фото. Ванна, скальпель, кровь на полу. И фамилия следователя, что дело вёл. Карасёв. Что ж, может, вы мне свет на это прольёте, вы расскажете, почему мама записки не оставила? Почему вообще кто-то решил, что она убила себя сама?