Лебединая песня

Кайт

Я вхожу в столовую, здороваюсь, как это повелось, с собравшимися, киваю служанке, и она уходит, чтобы принести обед. Я сажусь за стол, и тут же замечаю, как вздрагивает Акбулог, Хоук недовольно кривится, поворачивается и смотрит на моего отца, но тот словно не замечает ничего вокруг. И только Рейвен смотрит на меня, поджав губы, со смесью возмущения и неприязни. Я тоже невольно вздрагиваю, потому что она сейчас так похожа на маму (она всегда смотрела так, когда была слишком рассержена и раздражена), что мне делается немного не по себе. ― Это бабушкино место! ― комкая салфетку, раздраженно бросает она мне. ― Рейвен, ― я выдерживаю ее взгляд и, стараясь сохранять спокойствие, отвечаю на ее выпад со всем хладнокровием, на какое только оказываюсь способен, ― я понимаю, что тебе очень хочется поругаться со мной, но лучше не трать силы попусту. У меня сегодня совершенно нет настроения с тобой ссориться. ― Я не хочу ругаться, ― все так же возмущенно и дерзко смотрит на меня дочь,― я только хочу сказать, что это бабушкино место! А вы плюхнулись на него, словно… словно вам все равно! ― Рейвен, ― вздыхает отец и успокаивающе гладит мою дочь по руке, ― не надо, перестань. ― Дорогой, ― подает голос Акбулог, ― мне кажется, Рейвен права, и тебе все же не стоит… ― Хватит! ― срываюсь я. ― Мне все это надоело, слышите? Прошло уже почти два года, и я устал жить фактически на кладбище! Или вы думаете, у меня каменное сердце, и мне было все равно, когда… Но я устал от того, что вы все мне постоянно напоминаете об этом, и я не позволю устраивать из нашего дома мемориал! Прежде всего, потому что мама сама, первая, была бы против этого идиотизма! Отец отодвигает от себя тарелку, встает и, не говоря никому ни слова, уходит из столовой. ― Господин Абаж! ― кричит ему вслед Акбулог, но он не оборачивается, лишь посильнее хлопает дверью. ― Вы неисправимы, отец! ― Рейвен бросает салфетку на стол, попав прямо в тарелку и забрызгав скатерть соусом, тоже встает из-за стола и бросается вслед на моим отцом. Через минуту к ней присоединяется Хоук, и мы с женой остаемся одни. ― Ты был вызывающе груб, Кайт, ― качает головой Акбулог. ― Ради бога, только ты не начинай! ― я поднимаюсь из-за стола и пересаживаюсь на место Рейвен. ― Я слишком устал от скандалов. ― Но ты же сам начал, Кайт! ― отвечает Акбулог. ― Что и кому ты сейчас хотел доказать тем, что уселся во главе стола, на место госпожи Серпент? ― Только то, что хозяин теперь в этом доме ― я. ― Ты мог бы доказать и показать это другим способом, мне кажется,― пожимает плечами Акбулог, ― никого не обижая при этом. ― Я устал, ― повторяю я, ― что все вокруг считают меня пустым местом! И я не могу больше терпеть этот вечный траур! ― Ты должен быть терпимым, Кайт, ведь тебе прекрасно известно, что значила госпожа Серпент для всех нас. Особенно ― для твоего отца. ― Да, ― кричу я, ― знаю! Знаю, черт возьми, потому что для меня, хоть вам всем на это и плевать, она значила ничуть не меньше! Она ― моя мать, смею тебе напомнить! И не мне тебе рассказывать, чем я ей обязан, как я ее любил, и что чувствовал, когда ее не стало. Ты-то уж, казалось бы, должна меня понять, поскольку и твоя мать тоже… ― я замолкаю, оборвав себя на полуслове. Не хочу вспоминать о том случае, не хочу напоминать Акбулог, как она лишилась своей матери. ― Тогда почему твои слова так расходятся с делом, Кайт? ― тихо спрашивает меня жена и осторожно касается моей руки. ― Потому что я не могу больше поддерживать это безумие, в которое погружается мой отец, а Рейвен, да и ты тоже, его в этом поддерживаете. Я не могу и не хочу жить в склепе, где царят только скорбь и уныние. Я понимаю, что они оплакивают маму, но я против того, чтобы делать из ее комнаты музей и давно уже распорядился бы переделать ее спальню в новую комнату для гостей. Я не хочу входить в столовую и видеть ее место пустым так, словно она вот-вот войдет и сядет за стол. Потому что она не войдет, Акбулог! ― на глаза, против моей воли, наворачиваются слезы. ― Никогда уже не войдет, понимаешь, она умерла! ― Твоему отцу, Кайт, возможно, так легче пережить эту утрату. ― А мне ― нет! Почему со мной никто не желает считаться? ― я просто вне себя. ― Если ты распорядишься уничтожить все, что здесь напоминает о ней, Кайт, твой отец и твоя дочь расценят это как предательство. ― Я уже сказал: мне все равно, как они это расценят. Отец и Рейвен могут думать обо мне все, что угодно, но я принял решение продать гостиницу и уехать. ― Что? ― Акбулог стремительно бледнеет. ― Ты точно не в своем уме, Кайт. ― Как раз наоборот. И это не обсуждается! Вот это и бесит меня больше всего: почему, интересно, все они, начиная с моего отца и заканчивая Хоуком, считают, будто их боль и скорбь по маме больше моей? Словно они любили и почитали ее больше, чем я. Хотя, между прочим, отец полжизни прожил вдали от нее, тогда как я все время был рядом с ней! Почему никто из них не хочет замечать, как страдаю я? Они потеряли любимую жену, любящую свекровь, заботливую бабушку, ― да, все верно, но я, черт их раздери, лишился своей родной матери, самого близкого человека. Сердито махнув рукой, я тоже встаю из-за стола, так и не притронувшись к еде, и выхожу из столовой, оставив Акбулог одну. Я спускаюсь в сад, дохожу до пруда, без сил опускаюсь на мраморную скамью и закрываю лицо руками. Я вспоминаю, как мы с Доу крутились среди рабочих, когда они подстригали тут газоны, высаживали розы, строили беседку и устанавливали скамейки. Мы просили позволить нам помочь им, и нам разрешали отнести, допустим, пустое ведро или набрать немного воды в лейку, чтобы полить саженцы. ― Мы тоже сажаем сад, да, мама? ― спрашивал я. ― Да, милый, ― улыбалась она мне и гладила по голове. Здесь, в этой беседке мы обычно встречались с Доу после наших ссор. Это было наше негласное правило: если мы ругались с нею, то потом, после того, как страсти улягутся, уже раскаявшись и соскучившись друг по другу, мы шли в эту беседку, где происходило наше примирение. Сюда я первым делом привел Акбулог в день нашего с ней приезда из бывшего Королевства Кривых Зеркал. ― Этот сад, ― сказал я ей, ― мама распорядилась посадить здесь, когда мне было лет семь. Она говорит, что он почти совсем такой, какой был у нее на родине. И она хотела, чтобы он напоминал ей о родном доме. ― Как красиво! ― воскликнула Акбулог, обнимая меня. ― Я хочу, чтобы наши с тобой дети полюбили наш сад, Кайт, чтобы они тоже помнили о твоей… нашей с тобой родной стране. ― Так и будет, милая, ― отозвался я. Рейвен тоже обожала и обожает это место, сюда она всегда убегала, когда я ругал ее, а она обижалась на меня. Один раз я в сердцах сказал матери, что Рейвен просто неуправляемая девчонка (когда она была еще подростком, мы с ней не ладили, стоит признать), и я был бы не против отправить ее учиться в закрытый пансион. Она услышала и убежала сюда, сидела и плакала вот на этой скамье, пока мой отец не нашел ее и не привел домой. А сейчас это любимое место игр моих младших детей: Доу и Кайта. Пять лет назад, когда он родился, вскоре после окончания того ужасного происшествия с Тоудом, мы были безгранично счастливы. ― Как мы назовем нашего младшего сына? ― улыбаясь, спросил я у Акбулог. ― Так же, как его отца, ― ответила она. ― Да, ― я был, что скрывать, чрезвычайно доволен, ― но ты, ― все же решился спросить я, ― хотела назвать его в честь своего… ― и тут же осекся, вспомнив все, что произошло. ― Я передумала, ― отвела глаза Акбулог. ― Пусть его будут звать так же, как тебя. Ведь я… очень люблю тебя, дорогой. ― Мне кажется, ― сказал мой отец, ― что это замечательная идея. ― Теперь у нас будет два господина Кайта, ― хмыкнул Хоук. ― И значит, будет жить имя моего деда, светлая ему память, ― проговорил я, взглянув в глаза маме. ― Он был бы очень рад, ― кивнула она. ― Я не сомневаюсь, ― поддержал ее отец. Когда Кайт-младший подрос, он, так же, как и остальные мои дети, полюбил наш сад, и Доу обожает играть с ним здесь. Она, как никто, опекает младшего брата и является его самой лучшей подругой. Как странно, иной раз думаю я, глядя на них: снова Доу и Кайт. И снова они лучшие друзья… Причем, гораздо ближе и преданнее, чем были мы с моей первой женой. Но вот ― Доу уже много лет как нет с нами, я давно не молод, моей старшей дочери уже двадцать лет, она скоро выйдет замуж, а этот сад, эти цветы, деревья, ― все точно такое же, ну, разве что разрослись, стали выше, зеленее. Они помнят меня таким же малышом, как мой младший сын. Помнят мою маму совсем молодой и сказочно прекрасной, помнят, как она улыбалась и смеялась, наблюдая за моими детскими играми. Именно здесь мама умерла … Пять лет тому назад, когда закончился этот кошмар, о котором ни я и никто из нашей семьи не желает больше вспоминать, и, казалось, все наладилось, и мы зажили, наконец, мирно и счастливо. Родился, как я уже упомянул, мой младший сын, мы с Акбулог забыли обо всех разногласиях и наслаждались жизнью. Рейвен поладила с Мэйплом, внуком госпожи Уиллоу, старой знакомой нашей семьи. Он приезжал к ней, привозил цветы, подарки; мой отец многозначительно переглядывался с матерью, Акбулог усмехалась еле заметно, а Рейвен замечая, игру их лиц, всякий раз краснела. Иной раз они, конечно, ссорились, так что Рейвен кричала, что больше, мол, не желает его видеть. Но через некоторое время Мэйпл приезжал с очередным букетом, и они отправлялись на очередную прогулку. ― Думаю, ― часто повторял я, ― скоро нам предстоит играть свадьбу. ― Ну, об этом еще пока рано говорить, ― хором отвечали мне мать, отец и Акбулог. Так продолжалось без малого три года, но вот в одно прекрасное утро к нам пожаловала госпожа Уиллоу собственной персоной, нарядно одетая, словно собралась на бал, привезла с собой превосходные сдобные булочки с малиной и с персиками. «Как раз к чаю», ― сказала она. Я переглянулся с родителями, судя по всему они тоже сразу поняли причину визита этой почтенной дамы. ― Я прибыла к вам, господин Кайт, господин Абаж, госпожа Серпент, ― заявила нам госпожа Уиллоу, ― по очень важному делу. ― Мы догадываемся, ― улыбнулась мать, ― по какому. Мэйпл и Рейвен, переминавшиеся с ноги на ногу, стоя в дверях, разом покраснели, как два спелых помидора, и радостно переглянулись. Мы, разумеется, дали согласие на помолвку и согласились с госпожой Уиллоу сыграть свадьбу как можно скорее, до того, как Мэйплу исполнится двадцать один год, и он будет вынужден отправиться служить во флот, подобно всем мужчинам их семьи. ― Служба продлится по меньше мере года три-четыре, ― сказала госпожа Уиллоу, ― так зачем же откладывать свадьбу так надолго, если никто не против, и дети любят друг друга. Мы, разумеется, поддержали ее, но, к сожалению, свадьбу все равно пришлось отложить, поскольку у мамы, буквально через несколько дней после помолвки Рейвен, случился еще один, весьма тяжелый, сердечный приступ. И она от него, к сожалению, уже не оправилась. Доктор предупредил нас, что дело приняло весьма серьезный оборот, и маме нужен полный покой, следует избегать любых волнений и любых нагрузок. При таком раскладе всем стало не до веселья, и Рейвен заявила, что какая разница, будут они с Мэйплом женаты или нет, ведь все равно им эти четыре года придется жить порознь. ― А потом, ― решила Рейвен,― он вернется, бабушка к тому времени окончательно поправится, вот тогда и отпразднуем! Свадьбу было решено отложить, и жених, взяв с Рейвен слово писать ему буквально каждый день, отбыл к месту службы. Маме стало немного лучше, она стала иногда вставать с постели, проверяла, как идут дела в гостинице, они гуляли с отцом по саду, пару раз ездили отдыхать к морю. Но все равно она быстро утомлялась, и все больше времени проводила дома. Врач приезжал регулярно, два-три раза в неделю, так как отец безумно волновался и не хотел, чтобы ей стало хуже. Он предупредил нас, что сердце у матушки очень слабое, и чем меньше она утомляется, тем будет лучше. Мы, разумеется, поняли, что он на самом деле хотел этим сказать, но… поверить в то, что мама медленно уходит от нас, было попросту невозможно. Так прошло больше года, и мы, честно говоря, уже стали надеяться на лучшее, поскольку матушке, если и не стало намного лучше, но и ухудшений тоже не было. Это случилось два года тому назад, весной, вскоре после того, как моему младшему сыну исполнилось три года. После обеда мы с Рейвен и Акбулог занялись постояльцами, дети играли у себя в детской, Хоук умчался кататься верхом. Мой старший сын унаследовал от своей бабки и старшей сестры эту страсть, которую я никогда не мог понять и разделить. Когда я уже рассчитал постояльцев из верхней мансарды, то увидел в окно, как мать и отец под руку направились в сад. Я улыбнулся: погода была отличной, тепло, светило солнце, и я подумал, что маме это пойдет на пользу. Через час-полтора с делами было покончено, вернулся Хоук, и Акбулог решила, что пора бы уже распорядится насчет ужина, а пока неплохо было бы попить всем вместе на веранде чаю. Рейвен заявила, что сама сбегает и позовет моих родителей, но я попросил ее помочь Акбулог, и отправился в сад сам. Мама и отец были в беседке. Мама сидела на скамейке как раз напротив пруда, а отец ― подле нее, прямо на полу, положив голову ей на колени. Я поначалу подумал, что мне лучше уйти, не мешать им наслаждаться обществом друг друга, но потом заметил, что мамина левая рука не лежала на подлокотнике кресла, а безвольно свисала, глаза же у мамы были закрыты. А отец, что было силы сжимал ее правую руку в своих ладонях, и его плечи поминутно вздрагивали. Я похолодел. Быстрым шагом я подошел к ним: одного взгляда мне хватило понять ― все кончено. ― Отец, ― я осторожно тронул его за плечо, ― о, отец! Я не замечал, что и сам плачу, как мальчишка; я хотел так много сказать ему, им обоим, но вместо этого тоже опустился на колени рядом с мамой, поцеловал ее холодную руку, потом обнял отца, прижал его к себе, и… не помню, сколько мы сидели с ним вот так, не разжимая объятий. В день похорон на отца было невообразимо больно смотреть, он, казалось, не замечал ничего и никого вокруг, кроме свежего могильного холмика, и охапок цветов на нем. Рыдающая Рейвен обнимала его за плечи, шептала на ухо слова утешения, но он и их не слушал и не слышал. Хоук рыдал навзрыд, уткнувшись в плечо матери, а сама Акбулог стояла рядом со мной, поминутно вытирая глаза платком, гладила меня по плечу. Я же, казалось, не чувствовал ничего, кроме всепоглощающей пустоты, даже плакать не мог, слез просто не было. Мне было так плохо, что невозможно передать словами, я чувствовал себя так, будто вместе с матерью умерла часть моей души, моей жизни. Я здесь, я жив и здоров, и все вроде бы идет, как и шло. Но вместе с тем, это уже и не совсем я. Потому что умерла, навсегда исчезла и часть меня самого, того счастливого мальчишки, который обожал вечерами прибегать в комнату к матери и смотреть, как она расчесывает перед зеркалом свои длинные роскошные волосы, который не мог уснуть без ее поцелуя, не выслушав очередную сказку, ― его больше нет. И не будет больше никогда. Я знал, что нам всем будет трудно, практически невозможно, стать такими, как раньше, и вернуться к прежней жизни. Мама была душой нашего дома, и без нее ничего уже не может быть, как прежде. Отец первые два месяца практически не выходил из их с матерью спальни, сидел там один, прижимая к себе мамин шарф. Я, разумеется, приходил к нему, убеждал, что ему нельзя тонуть в своем горе, он нужен нам всем. Акбулог, как и я пыталась хоть немного его утешить: ― Господин Абаж, ― часто повторяла она, ― вы должны быть сильным! Госпожа Серпент наверняка не хотела бы видеть, как вы мучаетесь. ― Акбулог права, отец, подумайте о том, что без вас этот дом совсем опустеет. Да, мама ушла от нас, и это непоправимая, тяжкая утрата. Но вы нужны нам, отец, вы не должны отчаиваться и опускать руки! Ведь мы любим вас, дорогой отец! Но отец молчал и лишь грустно улыбался. Рейвен один раз разрыдалась у меня на плече, повторяя, что если отец тоже умрет, она не вынесет такой боли. И я был согласен со своей дочерью, но, увы, ничего не мог поделать. Со временем отцу стало немного лучше, хотя он, я это точно знаю, так и не отошел от пережитого горя, с этой утратой он не смирится никогда. Тем не менее, мне хотелось помочь ему, хотелось сделать хоть что-то, дабы отцу стало немного легче. Я старался занять его чем-нибудь, несколько раз возил его в столицу, пару раз устраивал приемы, приглашал родственников госпожи Уиллоу, как наших будущих родственников. Но, увы, за два года, что минули с того скорбного дня, я не очень-то преуспел. Отец, конечно, немного, что называется, отошел, но все равно, я видел: он безутешен и по-прежнему сильно страдает. И тогда я принял решение уехать из этого дома, где все напоминало и напоминает о маме. Тем более, меня стало пугать намерение отца и домашних не открывать комнату мамы, оставить все ее вещи на своих местах. Даже чернильница так и стояла на ее столе открытой, так, как мама оставила ее в последний день. Если так будет продолжаться, отец просто-напросто сойдет с ума. И мы вместе с ним. А я не хочу потерять его так скоро, достаточно с меня смерти матери! ― Господин Кайт! ― я поднимаю голову и вижу перед собой привратника гостиницы. Очевидно, случилось что-то очень важное, раз он оставил свое место в привратницкой и отправился меня разыскивать. ― Что случилось? ― спрашиваю я. ― К вам гости. Поверенный той женщины, о встречах с которой вы велели никому ничего не говорить. ― Да, я понял. Спасибо, сейчас приду. Я никому не сказал, что решил продать гостиницу, потому что знаю, меня не поймут, и дело кончится очередным скандалом. Но теперь, похоже, настал час, и мне придется сообщить обо всем отцу, жене и детям. Я уже обо всем договорился с этой женщиной, которая, стоит сказать, настроена весьма решительно, так ей понравилась наша гостиница. Как раз сегодня она должна была прислать поверенного, чтобы тот привез все необходимые документы и деньги. Я уже присмотрел неплохой дом в столице, и уверен, что там нам будет очень хорошо, мы сможем начать новую жизнь. Надеюсь, что моя семья поймет меня правильно. Я поднимаюсь со скамейки, вздыхаю и медленно иду обратно домой.