Лебединая песня

Абаж

Я долго держу в руках миниатюрный портрет Анидаг и смотрю на ее очаровательную, такую счастливую улыбку (этот портрет был сделан вскоре после нашей с ней свадьбы), которая так шла ей, делала ее еще красивее. Затем я провожу пальцами по изображению, так я когда-то гладил ее по щеке, и мне кажется, что я вот-вот почувствую ее нежную теплую кожу, а не грубую ткань холста. Я вспоминаю вдруг, как Анидаг рассказывала мне о том, что, когда она только приехала сюда, очень тосковала по дому, и, случалось, начинала беседовать с портретом своего отца. «И мне становилось чуть легче», ― говорила она мне. Иногда мне тоже так хочется поговорить с ней, рассказать, как мне плохо, одиноко и тоскливо без нее, но я понимаю ― это глупо. Ведь это всего лишь ее изображение, а не она сама. Она не сможет ответить мне, улыбнуться, обнять, поцеловать меня… ― Может быть, наш сын прав? ― все же, не выдержав, тихо произношу я, глядя на портрет жены. ― И я в самом деле веду себя, как эгоист, не хочу замечать его страданий, ведь он же наш сын, и он очень любил тебя. Но это сильнее меня, и когда он сегодня заявил, что не хочет больше «терпеть вечный траур», я просто ушел. Иначе я сорвался бы, и все закончилось бы большим скандалом, а я не хочу ссориться с сыном. Тем более по такому поводу. ― Дед, ― Рейвен заглядывает ко мне в комнату и робко улыбается, ― можно к вам? ― Входи, дорогая,― киваю я и ставлю портрет жены на место, на столик у зеркала. Рейвен подходит ко мне и обнимает меня за шею, совсем как в детстве, когда она была еще малышкой. ― Не обращайте на него внимания, дед, пожалуйста, он просто бесчувственный чурбан. ― Не надо, Рейвен, ― я глажу ее по голове и целую в щеку, ― не говори так. Он твой отец. ― И что с того? ― возмущается она. ― Это дает ему право вести себя, как свинья? Он же прекрасно знает, как вы… как все мы относимся к памяти бабушки. И он сделал это нарочно, чтобы позлить нас. Я вздыхаю, качаю головой и вновь отхожу к окну. ― Нет, милая, нет. Ему ведь тоже тяжело, пойми это. И, может быть, я и в самом деле не прав. Господи, ― шепотом произношу я, ― ну, почему ты не заберешь меня, наконец, к себе, так всем было бы проще и лучше?! Рейвен бросается ко мне, берет за руки и со слезами на глазах, уже в который раз, произносит: ― Не надо, дед, я прошу тебя, не говори так! Бабушку я уже потеряла, если я лишусь еще и тебя, ― ее глаза заполняются слезами, а если она говорит мне ты, значит, взволнованна до крайности, ― я не вынесу этого, дед, ведь ты для меня самый родной на свете человек! Я снова обнимаю ее, успокаивающе глажу по спине: ― Прости, Рейвен, прости меня, дочка! Не надо, прошу тебя, не плачь, все будет хорошо, я не буду, обещаю тебе, не буду больше говорить об этом. Она поднимает на меня заплаканные глаза и кивает. ― А сейчас иди, дорогая, ― говорю я, ― и не ругайся больше с отцом. Рейвен протестующе мотает головой: ― Я не хочу оставлять вас одного. ― Ничего, ― я стараюсь улыбнуться, ― со мной все хорошо, уверяю тебя. Она, чмокнув меня в щеку, уходит, и я долго смотрю на закрывшуюся за внучкой дверь, а потом снова отворачиваюсь к окну. Рейвен всегда встает на мою сторону, если мы в чем-то расходимся во мнениях с сыном, но на этот раз, я все же действительно думаю, что Кайт по-своему прав. Может быть, ему и впрямь стало легче, если убрать все вещи его матери, забыть, или, по крайней мере, не вспоминать постоянно, что это место, куда он сел сегодня за обедом, принадлежало ей. Может быть, если ничего ему не будет напоминать о ней, ему легче будет принять тот факт, что ее больше нет? Но я ― не могу так! Мне невыносима мысль о том, что в ее комнате будет жить кто-то еще, что на ее место за столом кто-то может сесть. Я не могу даже расческу убрать с туалетного столика у кровати, закрыть чернильницу на письменном столе. Возможно, и даже скорее всего, это форменное безумие, но мне так легче. Пусть хотя бы на сотую долю секунды я, посмотрев на эти безделушки, которые лежат так, как она их оставила, буду думать, что она просто вышла на минуту и сейчас вернется. Я знаю, что, возможно, несправедлив к Кайту, но мне кажется, что если бы у него был выбор, он бы предпочел, чтобы не стало меня, а она ― была бы жива. Да что там, я сам, не задумываясь, сделал бы такой выбор. Если бы я только мог, будь это в моей власти, я отдал бы свою жизнь, чтобы спасти Анидаг. Но… я опять ничего не мог сделать и потерял ее теперь уже навсегда. Когда врач сказал мне, что надежды мало, я не поверил. Ведь это же так несправедливо, бог не может забрать ее у меня сейчас, когда мы вместе, и у нас все хорошо. Я сидел подле нее несколько дней, не отходил ни днем, ни ночью, и когда ей стало лучше, несказанно обрадовался. Ведь тогда, давно, после ареста Кайта, мы уже прошли через это, и тогда все обошлось, она поправилась. Правда, на этот раз, как опять же сказал мне врач, не следовало полагаться только на счастливое стечение обстоятельств, ведь Анидаг была уже не молода, и, учитывая, что ей уже пришлось пережить один приступ… Я поклялся себе, что сделаю все, дабы ей стало лучше, а еще, что я должен набраться мужества, и быть рядом с ней, чтобы ни стряслось. Ей и правда сделалось немного легче, и тот год, что прошел с того момента, как Анидаг снова заболела, мы прожили в общем и целом так, как раньше, разве что моя жена перестала заниматься всеми делами гостиницы, и выходила из комнаты только на прогулки по саду. Последнюю же неделю она почти не вставала, говорила, что у нее словно совсем не осталось сил. Обычно вечерами, когда все уже расходились по своим комнатам, я помогал Анидаг выйти на террасу, и мы сидели там, глядя в сад, дышали свежим воздухом, вспоминали о прошлом, и мне так хотелось остановить время, пусть бы эти минуты длились вечно. В тот день мы вместе с Кайтом с самого утра занимались постояльцами, потом я отдал распоряжения слугам съездить в город к поставщикам, потом пришла Акбулог, сказала, что они с Кайтом справятся и без меня, а мне бы лучше пойти к Анидаг, так как она попросила невестку позвать меня. Я пришел к жене и с удивлением увидел, что она не отдыхала, как обычно, а сидела за столом, что-то писала. Увидев меня, она улыбнулась и попросила помочь ей одеться и выйти в сад. Мы медленно шли с ней по садовым дорожкам, я обнимал ее за плечи, и мне было удивительно спокойно и тепло рядом с нею. Когда мы дошли до беседки, Анидаг сказала, что хотела бы немного отдохнуть. Мы поднялись в беседку, и она присела на скамейку, оттуда как раз прекрасно был виден пруд. ― Я совсем тебя измучила, да? ― грустно улыбнувшись, спросила у меня Анидаг, пока я помогал ей устроиться поудобнее. ― Ну, что ты такое говоришь, милая? ― я провел рукой по ее волосам и нежно поцеловал ее. ― Даже и думать о таком не смей, Анидаг, слышишь? ― Ты же знаешь, ― тихо продолжила она, ― что мне уже недолго осталось. ― Кто тебе сказал такую ерунду? ― я сел рядом с ней, обнял ее, прижал к себе. ― С тобой все будет в порядке. ― Я так устала, Абаж, ты знаешь, мне иногда даже снится, что больше всего на свете я хотела бы отдохнуть. В то же время здесь у нас столько дел, а я вынуждена сидеть, сложа руки. ― Тебе нет нужды утруждать себя, дорогая, ― улыбнулся я, вновь целуя ее. ― Прямо как в первые дни, ― усмехнулась она. ― Когда мы только приехали сюда, помню, мне было так плохо. Морская болезнь меня совсем вымотала, пока мы плыли на корабле, а еще мне было слишком тяжело из-за всего, что произошло. И вот я лежала целыми днями в кровати (мы остановились на каком-то небольшом постоялом дворе), думая только об одном: что же теперь со мной будет? Бар приходил ко мне каждый день после работы, приносил мне виноград, яблоки, хлеб, молоко, малину в сахаре. Бедный Бар, он так старался хоть как-то развлечь меня. ― Ты всегда обожала малину, ― кивнул я. ― А ты помнишь, как один раз привез мне целый пирог? ― она придвинулась ближе и положила голову мне на плечо. ― Конечно помню! Я же целое утро тогда подлизывался к кухарке, чтобы она, помимо всех остальных своих обязанностей, испекла этот пирог. ― Ты всю жизнь старался ради меня, ― произнесла она, прикрыв глаза. ― Потому что я тебя люблю! ― Я тебя тоже очень люблю, Абаж. Я ведь тебе уже говорила и повторю снова: несмотря ни на что, я прожила счастливую жизнь. Рядом со мной были люди, которые любили и оберегали меня. Я обрела новый дом, который полюбила всей душой, у меня была семья, дороже которой у меня нет ничего: мой сын, внуки. У меня есть ты. А ты ― это самое лучшее, что могло случиться в моей жизни, без тебя я никогда бы не узнала, что значит быть счастливой. Поэтому и хочу попросить тебя еще кое о чем, обещай, что выполнишь мою просьбу. ― Все, что хочешь, милая! ― Когда я умру, нет, нет, не перебивай, прошу тебя! ― увидев, что я собрался возразить ей, Анидаг положила руку мне на плечо. ― Так вот, когда меня не будет, ты присмотри тут за всеми, хорошо? За нашим домом, нашим сыном, внуками… чтобы у них все было хорошо. Если Кайт вдруг опять поругается с женой, если у него опять вдруг разладится с Рейвен, помоги им не наделать еще больше глупостей. ― Я тебе обещаю, ― я еще крепче прижал ее к себе, чувствуя, что еще немного и расплачусь, будто сопливый мальчишка. ― Я знаю, ― после продолжительной паузы вновь произнесла Анидаг, ― тебе будет трудно, но поверь, мне тоже очень больно оттого, что приходится вновь оставлять тебя одного. С другой стороны, ведь однажды мы уже прошли с тобой через это, пережили такую долгую разлуку. Я лишь молча кивнул. ― Значит, ― она взяла меня за руку, ― мы выдержим и на этот раз. А потом… когда придет время, мы больше уже никогда не расстанемся, правда? ― Да, ― у меня перехватило дыхание, и я продолжил уже шепотом, ― когда придет мой черед, я, наконец-то, буду рядом с тобой ― навсегда. ― Только не торопись, ― Анидаг погладила меня по щеке, ― у меня ведь будет предостаточно времени, я подожду. А ты уж сделай милость, ― она снова улыбнулась, искренне и открыто, ― не приходи раньше, чем дождешься правнуков! Я снова поцеловал ее, с трудом сдерживая слезы, отчего-то никак не мог отделаться от ощущения, что мы в последний раз сидим с ней вот так, вдвоем. ― Ты знаешь, ― Анидаг вновь повернулась ко мне, ― я сегодня видела такой удивительный сон: будто я снова ехала верхом на своем любимом скакуне по горной дороге. Все так ясно видела: каждый камень, каждое деревце, слышала, как внизу шумит река, и ветер дул в лицо… Будто бы я никуда и не уезжала из родного дома. Потом я добралась до нашего замка, въехала во двор, и Бар мне помог спешиться; я передала ему коня, он повел его в конюшню, а я поспешила наверх, вошла в гостиную. Отец и тетушка Акорос сидели у окна, о чем-то беседовали, и Асырк принесла им чай. Потом они увидели, что я вошла, отец повернулся ко мне, улыбнулся и сказал: «Вот ты и вернулась, моя принцесса!» И я проснулась. ― Иногда я думаю, ― отозвался я, ― что было бы неплохо съездить туда. Посмотреть, как там? ― Нет, ― покачала головой Анидаг, ― я бы этого не хотела. Просто потому что мой дом, боюсь, сейчас существует только в моих снах. А видеть то, во что его превратили, я не хочу. ― Пожалуй, ― вздохнул я, ― ты права. ― Смотри, ― воскликнула она вдруг, показывая на зеркальную гладь пруда, ― скоро зацветут кувшинки. ― Да, ― рассмеялся я, ― а помнишь, как я плавал за кувшинкой для тебя? ― Конечно, помню! Ведь ты не слишком-то хорошо плавал, но… ― … мне хотелось произвести на тебя впечатление. ― И тебе удалось. ― Не прошло и пятидесяти лет, ― усмехнулся я, ― как ты признала это! ― Неправда, ― возмутилась Анидаг, а в ее глазах заплясали вдруг озорные искорки ― я сразу тебе сказала, что ты был неотразим. ― Ты сказала: «Что ж, это было весьма впечатляюще!» ― Вот видишь! ― А хочешь, я сейчас достану для тебя кувшинку? ― Пожалуй, ― вздохнула она, ― не стоит. ― Не веришь? ― притворно удивился я. ― Нет, ― улыбнулась Анидаг, ― просто теперь мне незачем требовать у тебя доказательств своей любви, ибо ты мне их предоставил так много, что хватит на две жизни. ― Я никогда не устану предоставлять тебе эти доказательства. Потому что дороже тебя у меня в целом свете никого нет. И не будет никогда! Она кивнула и глубоко вздохнула, закрывая глаза; ее рука дернулась и безвольно свесилась с кресла; так, будто Анидаг хотела протянуть мне руку, погладить меня по плечу, но так и не успела… ― Анидаг? ― я поднялся на ноги и склонился над ней. ― Дорогая… Мне показалось, что она просто слишком устала или же задумалась о чем-то, я не сразу понял, что она больше не дышит. Я взял ее за руку, поднес ее к губам и застонал от резко накатившей на меня боли. У меня подкосились ноги, и я опустился на колени рядом с Анидаг, положив голову ей на колени, разрыдался, как ребенок. Я обнимал ее, как и всегда, когда она была еще со мной, только на этот раз я больше не слышал, как ее сердце билось в унисон с моим. ― Нет, ― шептал я, ― не уходи, родная моя, не сейчас, не бросай меня, мы… с тобой должны жить еще очень долго, любимая, жизнь моя… нет, ну, пожалуйста! Дальше я плохо помню: кажется, пришел Кайт, и мы плакали вместе с ним, обнявшись. А она… она уже не могла услышать меня, сказать, что все в порядке, и мне не стоит беспокоиться; вместе с ее сердцем словно остановилась и вся жизнь в нашем доме. Похороны я тоже почти не запомнил, ― ничего, кроме охапок белых роз, что лежали на могиле, а я все никак не мог отвести от них взгляда и думал, что это правильно: она ведь больше всего на свете любила эти цветы. Кажется, потом я опустился на колени перед свежей могилой, закрыл лицо руками, а Кайт и Акбулог, подхватив меня под руки, помогли встать, дойти до дома… Рейвен и Хоук потом сидели со мной, говорили что-то… вроде бы, что мы теперь должны быть сильными, просили не оставлять их. Ведь бабушку они уже потеряли. Вечером же уже после похорон я сидел в нашей спальне, держал в руках ее шарф. Она оставила его на спинке стула, и он так и висел там, никто его не брал. Шарф еще пах ее духами, и я гладил, целовал его, словно живое существо, а перед глазами, будто наяву видел я эти картинки, проходила вся моя жизнь. Вот моя мать приводит меня в кабинет к отцу, и я вижу высокого человека в черном плаще, высоких черных сапогах со шпорами и со шпагой с блестящим эфесом. Рядом с ним, крепко держась за руку, стоит девочка в белом платье с темно-синей лентой в волосах. У нее такие длинные, совершенно необыкновенные ресницы, что я не могу отвести взгляд от этой девочки, она кажется мне самым непостижимым чудом на свете. Отплевываясь от тины и водорослей, грязный и мокрый с головы до ног, но чрезвычайно довольный собой, я вылезаю из пруда и протягиваю Анидаг кувшинку. Она смеется, что никогда еще не видела таких храбрецов: «Да уж, довольно впечатляюще!» ― и ее глаза сияют от радости. Я протягиваю ей руку, помогаю взобраться на довольно узкую деревянную лестницу, и мы, замирая от восторга, пробираемся на чердак. Я, буквально раскрыв рот от удивления, восхищенно смотрю, как она мчится на своем коне по подъездной аллее и машет мне рукой. Мой отец обнимает меня за плечи, а я не могу отвести глаз от одетой во все черное Анидаг, всхлипывающей на плече у господина Нушрока, в тот день, когда хоронили госпожу Акорос. Я хочу подойти к ней, обнять и сказать, чтобы она не плакала, ведь у нее есть я, самый верный ее друг. А потом, ровно через год, когда умерла моя мать, уже Анидаг подходит ко мне, берет за руку и говорит, что понимает и разделяет мое горе. На балу в честь ее двадцатилетия я обнимаю ее за талию, веду в танце, и мы громко смеемся, вспоминая детские проказы. Я целую ее, шепчу ей на ухо, что никогда не покину и всегда буду рядом. А потом… я один сижу на краю обрыва и плачу, думая, что потерял ее навсегда. Я вхожу в «Белую розу», с замиранием сердца, спрашиваю, правда ли, что она живет здесь, и через несколько минут вижу, как она спускается по лестнице, замечает меня и, улыбаясь сквозь слезы, смотрит мне в глаза. Мы рука об руку стоим у алтаря, я надеваю ей на палец обручальное кольцо, она поднимает на меня взгляд и улыбается. Ее голос, улыбка, нежное прикосновение к моей щеке, когда мы сидели в беседке и вспоминали о прошлом. Охапки роз на ее могиле… Я не понимал и, честно говоря, не могу понять до сих пор, почему я сам не умер в тот самый миг, когда остановилось ее сердце? Почему не остановилось и мое тоже, ведь оно же билось только ради нее, а теперь ― кому нужно, чтоб оно работало вхолостую? Двадцать лет моя Анидаг была рядом со мной, двадцать лет подряд, каждый день, каждое мгновение, я был безгранично счастлив. А теперь… один раз я уже прошел через это, думая, что потерял Анидаг навсегда. И вот ― все повторилось снова, только на этот раз никакого чуда уже не произойдет. На этот раз она действительно ушла навсегда. Я не знаю, сколько мне еще отмеряно, честно говоря, мне совершенно безразлично, что со мной происходит, и если бы я только мог… я, не задумываясь, ушел бы туда, к ней. Но я помню, что обещал жене перед тем, как ее не стало, поэтому я должен выполнить обещание, сделать так, чтобы у нашего сына все было хорошо. Что ж, если ему нужно как можно меньше напоминаний о нашей невосполнимой утрате, я постараюсь изо всех сил. Лишь бы только ссоры и скандалы в нашем доме, наконец-то прекратились. Анидаг не хотела бы этого, я знаю. Я слышу в коридоре громкие голоса и, тяжело вздохнув, иду посмотреть, что произошло. Кайт и Рейвен стоят друг напротив друга, и внучка, как мне кажется, вот-вот набросится на отца с кулаками. ― Вы… вы просто… как вы можете, отец?! ― задыхаясь от возмущения произносит моя внучка. ― Я уже все решил, Рейвен, и прошу тебя, не надо истерики. Достаточно того, что ты и так повела себя, словно глупая и избалованная девчонка, нагрубила ни в чем не повинному человеку и выгнала его. ― Потому что он не имеет никакого права распоряжаться здесь! ― кричит Рейвен. ― Кстати говоря, и вы тоже. Я не позволю вам порочить память бабушки, слышите, отец? Я не дам вам просто взять и растоптать все, что она с таким трудом создала! ― Что здесь происходит? ― подхожу я к ним. ― Рейвен снова ведет себя, как невоспитанный ребенок! ― разводит руками Кайт. ― Мой отец, ваш сын, дорогой дед, окончательно спятил, вот что происходит! ― поворачивается ко мне Рейвен. ― Он только что заявил, что намерен продать гостиницу и даже подготовил для этого все документы.