Счастье неизведанное не приносит скорби, но горе потерять счастье, к которому привык. Фукидид
В теле слабость. Голову нестерпимо стягивает словно каким-то толстым жестким железным обручем, и кажется, что череп вот-вот лопнет. Коридор, широкой светлой полосой уходящий вдаль, казался бесконечно длинным, мягкое спокойное освещение больно, почти до слез резало глаза. Деймон делал небольшие, неуверенные шаги, казалось, на долю секунды замирая перед тем, как сделать новый, словно прощупывая почву под собой, точно чувствуя, что она вот-вот может уйти из-под ослабевших ног. Он не чувствовал своих шагов и не знал, как все еще может идти; он не видел, куда идет, и не думал об этом, шел как будто по наитию, словно его толкала какая-то неведомая сила. Он помнил события последних тридцати минут с точностью до миллисекунды; он помнил каждый взгляд, каждое движение, он мог бы без труда воспроизвести каждое слово. Память не блокировала воспоминания — она была открыта и принимала в себя все, что происходило вокруг. Но как он ни старался, он не мог собрать воедино хотя бы часть тысяч этих деталей — они были понятны и прозрачны, как осколки тонкого стекла, не создающего никакого барьера между зрением и внешним миром, но сознание Деймона было глухо к ним — осколки эти не могли быть соединены в цельную картину. Деймон не знал, когда к нему вернется восприятие реальности; он не знал, вернется ли оно вообще когда-нибудь таким, каким оно было всегда. Но сейчас ему было абсолютно наплевать. Обрывки пережитого вновь возвращались к его взгляду, вновь звенели в ушах нестерпимым набатом, вновь обдавали кожу болезненным жаром. Деймон очень хорошо помнил первые секунды и минуты. У Ребекки случилась истерика. Спустя мгновения, едва до сознания дошел истинный смысл слов дежурного врача, Деймон бросился в отчаянный спор с ним, не понимая, во что ему предстояло поверить. Он не один раз повторил, что его дочь ни разу не переболела даже простудой, что у нее не было никаких проблем со здоровьем после того, что произошло в тот день, когда она родилась. Деймон говорил обо всем это дрожащими губами, съедаемый неизъяснимой злобой, словно врачи не слышали его и не хотели слышать и понимать, хотя внутри уже начинали звучать отголоски осознания, не замутненного шоком. Ребекка за все это время не произнесла ни слова. Она лишь смотрела на врача совершенно стеклянными глазами, не отрывая взгляд, будто что-то отчаянно искала в его глазах. А за стеклом этим была бездна. Только спустя несколько секунд, все так же открыто, как маленький ребенок, глядя врачу в глаза, она несмело, слабо, почти незаметно мотнула головой. А затем из ее груди вырвался звук: это был неловкий хриплый приглушенный вдох, который человек делает, захлебываясь, отчаянно борясь, и едва различимый рваный стон. Ребекка закрыла глаза, закусив губу, и из-под дрожащих ресниц потекли слезы, и в следующую секунду Деймон услышал совершенно дикий исступленный крик, который врезался в его память острым клинком, навсегда оставив внутри незаживающий шрам. Не чувствуя под собой ног, пошатываясь, Ребекка, ничего не видя, опустилась на то место, где несколько минут назад они сидели вместе с Деймоном и, опустив голову, облокотившись на колени, закрыла лицо ладонями. Она глотала собственные слезы и уже не вполне понимала, где она находится и что происходит вокруг. Ребекка пыталась сделать вдох, но ей как будто что-то мешало; она жадно хватала ртом воздух, но кислорода все равно катастрофически не хватало в легких, сейчас отказывавшихся его принимать; тело бил лихорадочный озноб. Деймон видел сейчас это перед глазами, будто это происходило в этот момент, и ему казалось, что его кожу — каждый миллиметр, — прожигают каленым железом. Он помнил, как опустился перед Ребеккой на колени и прижал ее к себе настолько крепко, насколько у него хватило сил. Она не сопротивлялась, ничего ему не говорила, не пыталась высвободить руки, чтобы, может быть, в ответ положить их ему на плечи. Деймон чувствовал, как его футболка промокает от ее слез, как Ребекка вздрагивает, пытаясь сделать вдох. Он изо всех сил прижимал Ребекку к себе, до боли, до побелевших костяшек на руках стискивая ее плечи, но больше ничего сделать не мог, словно веря, что скоро все закончится. Он еще не понимал в полной мере того, что осознала Ребекка. Врачи понимали, что сейчас Ребекка в одиночку с этим не справится. Ей вкололи успокоительное; его действие смешалось с невыносимой усталостью после бессонной ночи, и она уснула. На фоне эмоционального потрясения у нее резко поднялось давление. Состояние Ребекки — не только психическое, но и физическое — заставило врачей высказать предположение о том, что сейчас лучше перестраховаться. Они предложили Деймону на время остаться в больнице, чтобы дождаться, пока подействует препарат, который должен был привести давление в норму, и пока ее самочувствие хотя бы отчасти стабилизируется. Расспросив Деймона о здоровье Ребекки и лекарствах, которые она принимала, они быстро подобрали антигипертензивный препарат, и судя по тому, как спустя время нездоровый пылающий румянец начал сходить с ее щек и шеи, лекарство постепенно начинало работать; это подтвердили и начавшие изменяться цифры на тонометре. Врачи предполагали, что следующие час-полтора Ребекке лучше провести под наблюдением медперсонала. Несмотря на то, что ни Деймон, ни Ребекка не были пациентами больницы, ни один человек из медперсонала ни делом, ни единым словом не выразил мысли о том, что им нужно обратиться в другое медицинское учреждение. Врачи оказывали им помощь точно так же, как всем другим людям, находившимся здесь и нуждавшимся в ней. Деймон был искренне благодарен им за это, хотя в глубине души понимал, что не сможет сейчас оценить это в полной мере. Деймону казалось, что перед его глазами словно была туманная пелена, которая была хуже неведения слепого человека, — тем, что искажала реальность, преподнося вместо нее ложь. Когда он остался с Ребеккой, он вдруг на мгновение остановился. После всей этой суеты, захватившей, как ураган, сумасшедшей, снаружи и внутри наступила тишина — немыслимая, невыносимая… Деймону казалось, что он уже узнает ее, что он чувствовал что-то подобное. Она была так похожа на ту… Хотелось тряхнуть головой, чтобы скинуть с себя эту непонятную, но имевшую какую-то невероятную власть дрему, развеять эту проклятую пелену, которая застилала не только глаза, но и все сознание, которое было сейчас так слабо… Но в мышцах был свинец. Деймон стоял и чувствовал, что не может пошевелиться; он не ощущал своих рук и ног, не мог заставить себя повернуть голову или сесть и почти наперед знал, что если бы попытался сделать это, то тело его бы не послушалось. Оно не принадлежало ему. Он чувствовал себя деревянной куклой, сквозь которую проходил железный штырь, единственно благодаря которому он еще не мог упасть. Деймон взглянул на Ребекку. Вокруг было так тихо, будто за прикрытой дверью, ведшей в коридор, на самом деле, ничего и никого не было, словно они были здесь абсолютно одни. В тишине этой он слышал ее слабое неровное дыхание. На щеках Ребекки все еще горел, пусть и бледнея, розовый румянец, — то ли от слез, то ли от давления. Она спала, но, хотя успокоительное было достаточно сильным, он видел, как по временам нервно вздрагивали ее веки, словно сейчас она видела что-то нехорошее, пугавшее ее. Это был не сон — лишь его подобие. Но этот обман сейчас был для нее единственным спасением. Деймон смотрел на Ребекку, не отводя от нее взгляд. Она была совершенно обессилена, как человек после продолжительной измучившей его болезни. Сейчас она была настолько слаба и уязвима, казалась такой хрупкой, что Деймон уже едва ли мог поверить, что еще несколько часов назад она танцевала с ним и улыбалась ему; он уже почти не помнил, как они смеялись вместе и о чем-то рассказывали друг другу полушепотом. Он жадно, до боли вглядывался в ее лицо и в этот момент вдруг почувствовал, как сердце в груди, стука которого он не слышал до этой секунды, с силой ударило. В усталых, истомленных чертах ее лица было что-то такое, что нестерпимо щемило где-то глубоко внутри. Деймон смотрел на ее плотно сомкнутые губы, на нервически вздрагивавшие веки, на лоб, на котором застыла какая-то неуловимая судорога, на щеки, на которых высыхали слезы, и не мог дать название тому, что сейчас так ясно увидел, — но все, что в это мгновение он читал в них, словно мощнейшим импульсом, сообщалось ему. Мучительное, болезненное неспокойствие, почти тревога, объятая каким-то неизъяснимым страхом… И боль. Живая, жгучая боль, пронизывающая душу насквозь. И в эту секунду Деймону показалось, что на него полыхнуло огнем. Щеки загорелись, а сердце в груди начало бешено колотиться. Отголоски мыслей, фраз, образов последних минут закружились в голове дьявольским ураганом. И в эту секунду ему нестерпимо, до исступленного крика захотелось выйти отсюда. Не видеть эти больничные стены, не слышать звук приборов, не чувствовать этот запах лекарств — он не ощущался в воздухе, им были пропитаны эти стены так, что от него кружилась голова. Во всем этом было что-то такое, что будоражило нервы, жгло кровь ядовитым, неуправляемым огнем, и, в какое-то мгновение казалось, могло свести с ума. Пошатываясь, нетвердыми шагами, но не останавливаясь, Деймон вышел из палаты. Он вернется, он будет рядом с Ребеккой, когда она придет в себя, потому что он нужен ей. Но только не сейчас… Сейчас он хотел бежать, бежать от этого всего, как маленький ребенок, не разбирая дороги, — и не знал куда. «Вперед, вперед, только туда, как можно дальше от этого нестерпимого света, от этих чертовых коридоров…» — словно кто-то шептал ему, и он шел, полностью сдаваясь во власть этой необъяснимой силе, которая вела его за собой, не давала остановиться, несмотря на усталость, которая валила с ног. Не воспользовавшись лифтом, несмотря на тяжелую ноющую боль в ногах, Деймон по лестнице спустился на первый этаж. Он прошел до конца коридора, а затем повернул куда-то в сторону. Он даже толком не помнил, куда он повернул, — вправо или влево, и не оставалось сомнений, что если бы спустя несколько минут ему нужно было повторить весь этот путь, вернуться назад этой же дорогой, он бы не смог этого сделать. Вдруг Деймон услышал звуки шагов и шум многочисленных голосов, перекликавшихся и смешивавшихся между собой. Пройдя еще немного и оказавшись в большом светлом помещении, где было много людей, ежеминутно звучали разговоры и раздавались звонки, он понял, что вновь попал в приемное отделение. Здесь было намного суетнее; нестерпимо яркий белый свет ударил в глаза, будто вспышка. Мимо спешили врачи и медсестры, кто-то в гражданской одежде — наверное, не из медперсонала, — но Деймон не замечал их, словно не видел вовсе. Вдруг впереди, всего в нескольких десятках шагов, Деймон увидел выход. Над пластиковыми дверями, разделенными на четыре широкие створки, висела эта привычная, горевшая мягким темно-зеленым светом табличка с надписью «Выход». И в этот момент, словно молния, сознание Деймона ослепила мысль: ему нужно именно туда, на улицу. От невыносимой духоты, давившей на грудь, было трудно дышать. Может быть, свежий воздух поможет легче сделать вдох, хотя бы чуть-чуть перевести дыхание, хотя бы отчасти поможет привести в порядок мысли в этом пьяном чаду. Сделав уверенный шаг в сторону выхода, Деймон преодолел расстояние, которого разделяло его от дверей. Сделав небольшое усилие, он толкнул дверь плечом, и спустя мгновение и дверь, и порог оказались за спиной. Вдруг, в единственный миг, словно по чьей-то воле, все смолкло; здесь не было ни людей, ни шагов, ни голосов. Здесь была бездонная, невероятная тишина, растворенная в воздухе, и на миг казалось, что он попал в другое измерение: невозможно было поверить, что два этих мира могла разделять лишь одна пластиковая дверь. Кожу под тонкой тканью летней футболки обдало холодным, непривычно знобким для Лос-Анджелеса воздухом, ударившим в лицо. Кожа моментально покрылась мурашками. Неосознанно Деймон сделал несколько судорожных, глубоких, почти до захлеба вдохов, словно пытаясь до краев наполнить организм, каждую клеточку этим холодом, пригасить им этот дьявольский убийственный огонь, который сжигал изнутри. Деймон рассеянно мельком на одно мгновение огляделся. Вокруг была густая, почти непроницаемая темнота, в которой почти невозможно было уловить даже силуэты густых деревьев, росших здесь, и если бы не мягкий свет горевших рядом фонарей, человек в этой чернильной мгле не смог бы сделать и пары шагов. Дрожа всем телом, но не от холода, а от какой-то внутренней судорожности, пошатываясь, словно не вполне трезвый, Деймон сделал несколько небольших шагов. Деймон плохо понимал, что он делает, не чувствовал своих движений, не знал, какое будет следующим. Сознание было в тумане, а отголоски мыслей на время затихли. Деймон вдруг остановился и огляделся вновь. Ветер стих и уже не беспокоил свисавшие пышные ветви деревьев; не было слышно даже автомобилей. Все было умиротворенно в этом успокоенном сном мире. И вдруг в этот момент Деймон ощутил прилив какого-то чувства, которому в первые мгновения даже не смог дать названия. В легких внезапно стало не хватать воздуха, будто кто-то сильно ударил в грудную клетку, и Деймон сделал несколько порывистых неровных вдохов, пытаясь отдышаться. Но это чувство нехватки не исчезло; наоборот, оно секунда за секундой становилось лишь острее. Сердце заколотилось, и Деймон вдруг почувствовал, как внутри, где-то очень глубоко, невыносимо заныло, заныло так, что не было сил сдержать это в себе, как не может, стиснув зубы, стерпеть человек, даже очень выносливый, испытывая мучительную боль. Это ощущение накрыло Деймона мощнейшей волной, с которой он не имел сил справиться. Что-то нестерпимо бередило душу, трогало электрическим током каждый нерв внутри, и от этого хотелось кричать, кричать, задыхаясь, до хрипоты, до дрожи, чтобы выплеснуть из себя хотя бы часть того, что сейчас клокотало внутри, прожигая насквозь. В грудь снова словно ударили, выбив остатки воздуха. Деймон резко выдохнул и не почувствовал, как из глаз у него потекли слезы. Деймон шагнул вперед и, спустившись на две ступеньки, по-прежнему ежесекундно вздрагивая всем телом, обхватил голову руками, крепко стиснув омертвевшими пальцами волосы на затылке, жадно втянув ртом холодный воздух, даже не почувствовав, как он обдал горло. Ему казалось, что никогда в своей жизни, как сейчас, он не был близок к помешательству. Ему хотелось рычать, как дикий зверь, хотелось куда-то бежать так быстро, как только могут ноги, до удушья, чтобы в конце упасть без чувств и услышать последний удар сердца; хотелось бить кулаками в кирпичную стену, чтобы содрать руки в кровь, раздробить костяшки и лишиться любой способности ощущать. Но это был не сон, не болезненная игра сознания. В это мгновение этой тихой ночи зрение Деймона прояснилось совершенно и абсолютно, — теперь оно было способно объять весь этот мир, каждую его грань, самую маленькую деталь; такое не могло быть у обычного человека. В эту секунду перед Деймоном ясно, прямо и неотвратно встала реальность. Уже сбывшаяся. На мгновение замерев, проталкивая в легкие холодный воздух, Деймон поднял голову. На иссиня-черном бесконечном небе, казавшемся таким далеким, не было ни одной звезды. До рассвета было несколько часов, но на небе не было ни следа от него. Мир спал спокойным сном после суетного пыльного дня. Через пару часов настанет новый день, который развеет эту ночь без следа, как дым, и все будет как прежде. Люди так же будут куда-то спешить и глотать остывший кофе, строить планы и ссориться по пустякам, они будут мечтать и верить, что их мечтам суждено сбыться… Их с Ребеккой жизнь еще совсем недавно была такой похожей. У них тоже была мечта. И в эту ночь она была разрушена. Деймон жадно впился взглядом в небо над ним, словно в заклятого врага, стоявшего сейчас прямо перед ним, и на протяжении нескольких секунд смотрел на него, не отводя взгляд затуманенных слезами глаз, словно что-то упорно искал. Горькая усмешка проскользнула по его губам, и он сквозь зубы процедил: — Теперь Ты доволен? Вокруг была тишина. Но Деймон прожигал взглядом бездонную глубину неба, и необъяснимый исступленный огонь разгорался в его глазах лишь сильнее. — Так было нужно? — дрожащим голосом спросил он. Деймон тяжело дышал, лишь глядя на глубокое безмолвное небо, и было не понять, ждет ли он ответа. — Тогда почему… — Деймон на мгновение замолчал, когда его голос, хриплый, глухой, надломленный, — сорвался. — Почему именно сейчас? В этот момент голос Деймона зазвучал громче, с каким-то вызовом. В нем слышалась злоба — искренняя, ясная, — и вместе с ней — глубокое отчаяние. — Почему не тогда… — Деймон вновь запнулся, почувствовав в груди сильный удар, словно выбивший из легких остатки воздуха. По венам, по каждому нерву, пропитавшая его в эту секунду насквозь, прошла дрожь, которую он уже не мог контролировать. — Не тогда, несколько месяцев назад… Когда мы… Только узнали?.. Почему не в тот момент, когда спустя месяц это повторилось снова?.. Вместе с агонией боли, когда мы теряем близких, возникает лишь один вопрос: почему? Деймон понимал, что ответа на него уже никогда не получит, и что, возможно, не его нужно задавать. Но именно сейчас, в эту минуту в этом единственном вопросе, как в самой яркой искре от пламени, заключилось все, что сейчас, словно дикий неуправляемый зверь, сгрызало заживо. Три раза жизнь эта маленькая жизнь, дороже которой было сложно выдумать что-то, была на волоске. Три раза они были в шаге от пропасти. И три раза неведомая сила в самый последний момент удерживала их от падения. Раньше Деймон не думал об этом — он не знал, что однажды он почувствует, что готов был бы обменять те минуты, в которые он с отчаянием молился любым силам о жизни своей дочери, на то, чтобы они остались к нему глухи в тот момент. Но теперь он понимал: если этому суждено было случиться, если бы ему был дан выбор, он выбрал бы потерять своего ребенка в ту самую первую ночь. Потерять, не услышав крика своей дочери, ни разу ее не увидев, не узнав, какого цвета у нее глаза. Это не избавило бы от боли. Перед этой потерей они с Ребеккой оказались бы так же уязвимы, как и сейчас. Но свыкнуться с мыслью об этом, принять это было бы легче. Но не сейчас. Не после стольких месяцев страха, борьбы, надежды… И последовавшего вслед за этим ни с чем не сравнимого счастья. Неизмеримо больно терять того, за кого не жаль было бы отдать жизнь. Но еще больнее терять, когда с этими людьми было отведено время. Сейчас это казалось Деймону дикой, циничной насмешкой, гадкой в своей легкости, — он не знал, чьей, — судьбы, жизни или кого-то свыше. — Таков милосердный Бог, да? — не отводя глаза от неба, усмехнулся Деймон. — Как же все-таки глупы люди... Они молятся, надеются, верят, что Ты их услышишь, что Тебе есть дело до их бед. Ну не бредово ли? — не совсем здорòво, не совсем осознанно с невыносимой горечью усмехнулся Деймон. — Потому, что Тебя нет, — с какой-то неясной полуулыбкой на губах проговорил он. — Я не верю в то, что божеству, кто бы это ни был, могла быть нужна смерть ребенка! В этот момент Деймон почувствовал, что в нем что-то сорвалось. Последние слова вырвались из его груди надорванным рыком, насквозь пропитанным абсолютным презрением. Веры действительно не было. Больше ничего не было. Ответа не было. Безбрежное мрачное лишь задумчиво смотрело свысока на землю. Будут проходить года, будут умирать люди и рождаться новые, но лишь это небо будет встречать каждый новый день из этого круговорота, смотреть на людей и на их радости и беды в этом глубоком тихом молчании. Деймон понимал, что сил сдержаться ему уже не хватит. Он и не пытался сдержаться. Слезы вновь хлынули из его глаз, и он, не видя под собой ничего и уже не испытывая никаких тактильных ощущений, поднялся на пару ступеней и сел на одну из них. Он провел руками по лицу, на мгновение закрыв его ладонями. Деймон сидел на холодных ступенях, как мальчишка, обняв колени, и просто плакал, плакал, как ребенок, и его плечи, словно в какой-то нездоровой судороге, вздрагивали каждое мгновение, когда он делал вдох. За всю свою жизнь Деймон плакал несколько раз — в далеком детстве. Когда он повзрослел, он больше не плакал никогда. Не потому, что кому-то однажды отчего-то взбрело в голову бредовое «мужчины не плачут». Не из-за того, что боялся показать свою слабость. Но в те тяжелые моменты жизни, темным пятном навсегда оставшиеся в самой глубине его души, в нем не было слез. Он сам не знал, почему. Но именно в эту минуту он понял: потому, что ни в одну секунду жизни ему не было так больно. Нет, он не знал до этого момента, что такое боль. Сейчас он не стыдился этих слез. Деймон в кровь кусал дрожащие губы, а слезы все текли и текли, обжигая щеки, и он ощущал на губах их горько-соленый привкус. А в ушах отбойным молотком стучали слова врача. Теперь они не были затуманены, как тогда, когда он услышал их в первый раз, хотя сейчас сильнее всего на свете он хотел бы вернуть это детское неведение. Они были ясны так же, как все, что происходило вокруг: как-то, что сейчас была ночь, как-то, что он сейчас был на улице. Он слишком хорошо их понимал. В эти мгновения этой тихой непривычно холодной весенней ночи, сидя на ступенях детской больницы, совершенно один, чувствуя на губах привкус собственных слез, Деймон понял, насколько, в сущности, уязвимы и слабы люди. Так просто поймать счастье, такое осязаемое, такое близкое, но еще проще этого счастья лишиться. Ты можешь быть самым счастливым, но одна секунда, одно мгновение, вдох — и все может разбиться вдребезги. За этой секундой не будет ничего, кроме пустоты бездонной пустоты пропасти, которая разверзнется у твоих ног. Человеческое горе неизбывно. Настигая, оно полностью поглощает, съедая заживо, словно дикий голодный зверь; оно возводит над человеком плотный купол, отгороживающий его от внешнего мира, купол, в котором невозможно отыскать ни одной щелочки, которая могла бы открыть путь к нему; он запирает человека прочнее, чем любой замок, с одиночеством, обволакивающим, как ласковый мягкий шелк. Он остается лицом к лицу со своей бедой, и тогда начинает казаться: в мире больше нет ничего — он словно опустевает. Жизнь замедляет свой бег, и ее отголоски постепенно стихают, исчезая совсем для одного слуха. Нет людей, нет чувств, нет мыслей. Остается лишь одно — боль. Безысходная, отчаянная боль, с которой ты остаешься один на один. И труднее всего становится вдруг поверить, что кто-то в эту же секунду может испытывать то же самое. В этом в такие моменты проявляется человеческий эгоизм. Деймону казалось поначалу, что он чувствует именно это. Но впервые в жизни Деймон задумался: жизнь продолжает свой ход. Нет, она не останавливается ни на одну секунду, пока жив этот мир; каждое мгновение, в каждой точке этой планеты она кипит под этим безмолвным могучим небом, увлекая в этот безумный круговорот каждого. И сейчас, в эту минуту, кто-то чувствует точно такую же боль. В чью-то жизнь тоже пришла беда. За тысячи километров отсюда и в этом городе. Люди теряют детей и хоронят родителей, матери и жены провожают сыновей и мужей на войну, не зная, суждено ли им увидеться снова. А кто-то понимает, что война — совершенно иная и все же чем-то очень похожая — проиграна, дома перечитывая заключение врача о том, что опухоль после курса лечения продолжает расти, и украдкой глядя на дверь детской, где жена, еще ничего не зная, укладывает спать годовалого сынишку. Кто-то точно так же, как Деймон, сидя в коридоре больницы, а может быть, тоже на ее ступенях у входа, о чем-то вспоминает и пытается примириться сам с собой, чтобы осознать: их семье придется учиться жить по-другому. Потому, что в их доме больше не будет звучать детский смех. И осознание этого, ощущение этой общности, о которой он никогда не задумывался, порождало в душе Деймона какое-то неизъяснимое чувство… Он не мог бы его описать и дать ему название, но он ощущал это очень тонко и с течением каждой секундой все острее. Кому все это нужно? Для чего это происходит? Неужели есть какой-то высший смысл в человеческом страдании, в этой неисчерпанной боли? Но именно в это самое мгновение кто-то, может быть, совсем рядом, настолько же сильно счастлив. Осознать эту немыслимую параллельную линию, в которой было что-то дьявольское, было сложно. Но естественный непрерывающийся круговорот, складывающийся из сталкивающихся обстоятельств, и он неподвластен ни одной силе на этом свете. Таков ход жизни. На этой земле есть счастье — Деймон знал это. Но в эту ночь он открыл для себя иную истину: горя на ней намного больше. Деймон не знал, сколько времени прошло; но слезы на его щеках не высохли — они текли из глаз, застилая их мутной пеленой, размывая все, что было перед взглядом, но он не пытался остановить их: знал, что не сможет. В какой-то момент Деймон почувствовал на своем плече мягкое, почти невесомое прикосновение, и ощутил тепло чьей-то руки. Это движение было очень похоже на то, как обычно кладут руку на плечо своему другу, в нем была какая-то братская ласка; и все же в прикосновении этом улавливалась какая-то осторожность. В следующее мгновение Деймон услышал за спиной негромкий мягкий хрипловатый голос. — Приятель, что с тобой? Почему ты здесь сидишь? Сальватор обернулся, но не вздрогнул. Ступенью выше, чуть наклонившись к нему, за его плечами стоял невысокий темнокожий мужчина. Время уже оставило на его лице след первых морщин, но на вид ему было около сорока, может быть, сорока пяти лет — но не больше. В тусклом свете фонарей на его лице была видна небольшая щетина. Судя по тому, что на мужчине была надета медицинская форма, — свободная футболка и штаны бордового цвета, — этот человек был из медперсонала. Незнакомец с неподдельной тревогой пристально вглядывался в глаза Деймона, влажные от слез. Деймон поднялся на ноги, не отводя от него взгляд, и они оба, преодолев остававшиеся пару ступеней, спустились на землю. На мгновение Деймон перевел дыхание, но оно все равно было рваным. В голове прошелся вихрь, снова спутав мысли. — Я… — пересохшими губами произнес Деймон, сам не вполне понимая, о чем он говорит, но в этот момент предательский ком подкатил к горлу, перебив дыхание, и он понял, что больше не сможет сказать ничего. Деймон едва заметно медленно, будто на автомате, покачал головой. — Эй… Этот мужчина не знал, что произошло и почему сейчас Деймон был в таком состоянии, и было видно, что он чувствовал какой-то барьер между ними. Но несмотря на это, незнакомец все же сделал шаг, приблизившись к нему, словно на каком-то уровне, не контролируемом сознанием, в душе, в самой ее глубине чувствуя, что творилось сейчас внутри у этого человека. И это неведомая сила словно порождала в душе желание пусть хотя бы показать ему: сейчас, когда он совершенно один, если ему будет нужно, он может опереться на его руку. И пусть они друг друга не знают. Голос медбрата был тихим, но в каждом произнесенном им слове была какая-то неизъяснимая, дружеская, братская, отцовская теплота. Когда Деймон вновь встретился с ним взглядами, что-то заставило в его душе на миг замереть. В этом взгляде Деймон увидел искреннее сострадание. В глазах человека, которого он встретил впервые, Деймон видел отражение собственной боли. — Может быть, тебе нужна какая-то помощь? — спросил незнакомец. Деймон спешно мотнул головой. — Нет… Нет… Я в порядке, — торопливо пробормотал он, но на последней секунде голос его словно сорвался, и последнее слово хрипом слетело с его пересохших губ. Деймон остановился и медленно выдохнул, слушая мгновения тишины, воцарившейся на эти несколько секунд. — Я буду в порядке. Он говорил это, но в глазах Деймона, в его голосе было что-то такое, что отдавалось в душе необъяснимой болью. Это была словно какая-то мольба. Деймон будто просил его поверить ему, чтобы поверить себе самому. Мужчина растерянно смотрел на Деймона, не зная, что делать, но спустя мгновение эта тишина прервалась. — Скажи, ты, наверное, медбрат, да? — вдруг спросил Деймон. Мужчина, по-прежнему не моргая глядя на Деймона, еще не понимая, почему он его об этом спрашивает, едва заметно кивнул. Деймон вдруг сделал небольшой шаг, преодолев то небольшое расстояние, которое их разделяло, так что они оказались почти вплотную друг к другу, и, положив руки ему на плечи, крепко сжал их. Их глаза встретились, и в этот момент произошло то, что потрясло собеседника Деймона до глубины души. — Ты… Ты иди, — тихо дрожащими губами прошептал Деймон. Это были всего несколько слов, но это не была обычная фраза. Он просил об этом не медбрата, стоявшего перед ним, — он просил близкого друга, которому доверял то, чем дорожил каждой клеточкой своей души. Его голос, мягкий, такой негромкий, сейчас был полон какой-то невыразимой дрожи, от которой неизъяснимой болью сковывало сердце. — Там другие дети… Ты нужен им. Мужчина слышал, о чем ему говорил Деймон, он отчетливо понимал его слова. Но в это мгновение в его мыслях было совершенно другое. Его слух остановился на единственном слове: другим. Этого было достаточно — он слышал, как Деймон произнес его. И в этот момент сердце больно с силой ударило два раза. Он больше не задавал вопросов: в этой короткой фразе он нашел самый главный ответ. В эту минуту он понял, что произошло в эту ночь. — А я… Я посижу здесь, хорошо? — прошептал Деймон, и сквозь слезы, текшие по щекам, он слабо улыбнулся, словно желая ободрить своего нового знакомого. — Здесь ведь можно остаться? Я ведь никому не помешаю? — спросил он, и в его наивных вопросах, в его глазах, полных неподдельной надежды, не было ни капли желания насмехнуться, не было едкой иронии. Деймон был искренен сейчас в этой надежде. И этой чистой наивностью, этой бесхитростностью, этой откровенностью он так был похож на ребенка. Мужчина слушал Деймона, не отводя от него взгляд, но не шевельнулся, не качнул даже головой. В рассеянном тусклом свете фонарей он смотрел в полные слез голубые глаза Деймона, и в этот момент Деймон вдруг увидел то, что заставило его сердце замереть. Он увидел, что глаза человека, стоявшего напротив него, блестят. Блестят от слез. Деймон стоял перед медбратом, глядя ему в глаза, не в силах сдвинуться с места. Спустя несколько секунд, не произнеся ни слова, незнакомец сделал шаг вперед, подойдя к Деймону, и все так же, молча, просто его обнял, своими мощными руками крепко стиснув его плечи. В это же мгновение Деймона обдало мягким теплом, и кровь прилила к покрывшейся мурашками коже. Деймон не вздрогнул, не отпрянул, даже не пошевельнулся, словно внутри него, где-то очень глубоко было что-то такое, чему было нужно это. В этом тепле было что-то такое, закрывавшее ее от этой чертовой лихорадки, словно укутывавшее ее. В ответ Деймон не сказал ничего. Лишь приподняв руки, впившись пальцами в его спину, он обнял его так сильно, насколько хватило его сил. Они не встречали друг друга до этой ночи. Они не знали друг о друге ничего, даже имен. Но сейчас это было последним из того, что могло бы иметь значение.***
— Здравствуйте, мистер Сальватор. Просторный кабинет, от непривычного холода которого кожа покрывается мурашками, вновь обдает нестерпимо ярким дневным светом, льющимся сквозь окна. Глаза, болезненной резью реагирующие на малейшее изменение во внешней среде, пока так и не привыкли к нему. Даже, кажется, не глядя в сторону врача, Деймон уже на автомате кивнул ему, мыслями, было совершенно ясно видно, находясь не здесь. Мужчина предложил Деймону сесть. Врач опустил взгляд, на мгновение замолчав, словно несмело стараясь подобрать подходящие слова, а затем взглянул на Деймона и тихо произнес: — Примите еще раз мои соболезнования. Эти слова, негромкие, но для слуха словно взрывным эхом раскатившиеся в безмолвной тишине, электрическим зарядом прошли сквозь тело Деймона, но он не поднял глаз. — Спасибо, — так же тихо хрипло проговорил он, лишь слегка кивнув. Это осточертелое слово, повторенное им за эти дни десятки раз, жгло язык, будто ядом, а слова соболезнования, пусть действительно искренние, которые сейчас были самыми ненужными, растворялись этим же ядом на коже. Так сильно сейчас хотелось вырвать себе язык, чтобы больше не иметь возможности отвечать на них, не хотелось их слышать. Не нужно было ничего — ни сочувствия, ни поддержки, ни слов. Эти два дня прошли для Деймона и Ребекки, как в тумане. Они не думали и не разговаривали об этом, но в те самые первые часы, когда уже наступило утро, они оба боялись одного: той минуты, когда обо всем нужно будет рассказать близким людям. Потому, что за этой минутой последуют совершенно другие мгновения. Это будет сочувствие и несмелые, осторожные попытки поддержать. Нет, это не та приторная жалость, изливающаяся нескончаемыми потоками соболезнований и пустых, менее всего нужных слов вроде «вы должны быть сильными», обращенная, в конце концов, лишь на одно — показать себя, выпятив напоказ свой псевдогуманизм и сострадание, в котором нет ни йоты хоть какого-нибудь чувства. Здесь нет и не будет ни капли лжи. Потому, что это желание помочь, пусть хотя бы на миг облегчить то, что чувствуют Деймон и Ребекка, пропитано собственной болью. Потому, что в эту ночь потеряли не только они. Но каждый взгляд, каждое слово об этом будет бередить душу, раз за разом возвращая в эту ночь, в каждую ее минуту, острыми кинжалами вонзаться в рану, которая и так кровоточит. Больше всего на свете в эти дни Деймону и Ребекке хотелось уехать в какую-нибудь отдаленную деревеньку в горах или на берегу какого-нибудь озера, где они могли бы остаться только вдвоем, вдали от голосов внешнего мира, способных свести с ума; остаться в другом, своем времени, течение которого, быть может, постепенно помогло бы привести мысли в порядок. Сейчас, как никогда, хотелось просто покоя. Деймону казалось дикой насмешкой, что спустя время ему снова нужно было приехать в больницу, чтобы уладить все вопросы с документами. Идя сюда по уже знакомым коридорам, он уже не смотрел по сторонам, не останавливал взгляд на людях вокруг, не задумывался ни о чем. Ему не было ни до чего этого никакого дела. Деймону хотелось быстрее добраться до кабинета главного врача, получить все необходимые документы из тех, что были уже готовы, и уехать отсюда, чтобы больше не видеть этих стен, не слышать этот бьющий в виски, до дрожи болезненный звук сигнала вызова, поминутно раздающийся в приемном отделении; поехать вновь домой, где хотя бы ненадолго можно было закрыться от этой бесконечной бешеной не имеющей никакого смысла суеты и побыть в спокойствии. Это было единственным, чего он искренне хотел сейчас. Врач, интеллигентный еще совсем молодой мужчина по имени Джейкоб Харрисон, которому на вид было не больше сорока-сорока пяти лет, на чьих висках лишь местами редкими вкраплениями проступала только начинавшая проявляться седина, не задерживал время. Доставая из одной из папок, лежавших у него на рабочем столе, необходимые справки и бланки, которые со своей стороны должна была предоставить больница для оформления свидетельства о смерти, он кратко и быстро объяснял Деймону все, что он должен был знать о них; но несмотря на то, что сейчас он, систематизируя информацию, старался ее сокращать, по взгляду врача было видно, что если у Деймона появится какой-то вопрос, он с искренной готовностью на него ответит. Деймон пропускал мимо ушей практически все. Он слышал слова Харрисона, но не осмыслял их, пропуская их через свое восприятие, как мы пропускаем все разговоры, которые случаются за день, и лишь мельком просматривал документы, один за другим появлявшиеся перед его глазами, не вдумываясь в их содержание; обо всем этом он уже представление, ставшее в достаточной мере четким. Сейчас его мысли были не о том, что ему говорил врач, и он не пытался вернуться к нити разговора. — Спасибо, — чуть качнув головой, хрипло проговорил Деймон, когда врач передал все необходимые бумаги ему. — Если возникнут какие-то проблемы или неточности, — звоните мне, — сказал он. Деймон едва уловимо беззвучно кивнул головой. Хотя врач был абсолютно искренен, когда предлагал Деймону свою помощь и говорил о том, что он может связаться с ним в любой момент, когда у него возникнут вопросы, по усталым глазам Деймона он видел, что вряд ли сейчас он станет что-то выяснять. Однако в какой-то момент Харрисон услышал его голос. — Доктор, скажите, — спустя несколько мгновений произнес Деймон, вновь обратив внимание врача, который в эту же секунду поднял голову и с вниманием посмотрел на него. — Где я могу заполнить заявление о проведении аутопсии? В этот же момент что-то изменилось в лице мистера Харрисона. Он пристально смотрел на Деймона, и в его непонимающих глазах ясно читалась растерянность. — Аутопсии? — с неуверенностью проговорил он, предполагая, что, возможно, они с Деймоном друг друга не до конца поняли. Но ответ Деймона лишь показал, что врач его понял правильно. — Насколько я знаю, она осуществляется в течение трех дней после смерти человека, — сказал Сальватор. — По закону, аутопсия проводится в обязательном порядке, если ребенку было меньше месяца. Моей дочери было полтора, — врачу показалось, что голос Деймона в этот момент дрогнул. Он замолчал, но пауза эта длилась не больше секунды; быстро придя в себя и взяв себя в руки, он продолжил, и его голос был спокойным и ровным. — Следовательно, я как один из родителей должен написать заявление о проведении этой процедуры. Я все правильно понимаю? — спросил он, глядя в глаза врача и видя в его взгляде недоумение. Мужчина задумчиво кивнул. — Да, но… Мистер Сальватор, ваша жена… Взгляд Деймона изменился в единственное мгновение. Словно от яркой искры, в нем вспыхнул огонь, и Сальватор, будто молнией, сверкнул на врача ярко-голубыми глазами, горящими яростью. — А вы не видите, в каком состоянии находится моя жена? — прорычал Деймон, резко перебив врача, и казалось, что его слова, бумерангом отскочив от стен, острыми осколками разбились в воздухе. — Вы действительно думаете, что сейчас она способна принимать решения холодным разумом? Голос Деймона был резким, жестким, и было видно, что ему абсолютно безразлично то, каким он кажется сейчас и что о нем может подумать другой человек. Врач, в глазах которого все еще была видна растерянность, словно раздираемый каким-то внутренним смятением, молчал, не пытаясь его перебить или что-то объяснить. — Полуторамесячные дети не умирают просто так, доктор, — глядя ему в глаза, произнес Деймон, и в этот момент, когда его голос сорвался снова, он уже не пытался это скрыть. — И я уверен, что вы это тоже понимаете. Харрисон смотрел на Деймона, в его глаза, в которых еще плескались отблески этой вспышки ярости, неизъяснимым образом смешивавшиеся с невыразимой болью и немым отчаянием, и чувствовал, что внутри, где-то в области груди, нестерпимо щемит, словно на рану, еще сочащуюся кровью, брызнули кислотой. При заключении о предварительной причине смерти врачи были едины в своем мнении: острая дыхательная недостаточность. Деймон не собирался оспаривать это; более того, у него самого не возникало сомнений, что заключение врачей верно. Он хотел знать о другом — о том, что послужило толчком к развитию этого состояния у ребенка, у которого врачи не находили никаких отклонений, даже несмотря на определенные проблемы, возникшие при рождении. Конечно, Харрисон, человек, которому жизнь за все прожитые им года преподнесла большой опыт, работая в больнице уже не одно десятилетие, понимал это. И сейчас ему не хотелось задавать никаких вопросов. Не хотелось тревожить этого человека пустыми словами. Эта правда не сделает легче. Она ничего не вернет. Но сейчас это было единственным, что было ему нужно. Врач встал со своего места и, подойдя к шкафу, достал оттуда одну из папок. Положив ее на стол, он начал ее пролистывать, одну за другой мельком просматривая многочисленные бумаги, а затем, остановившись на одной из них, достал лист из файла и молча протянул его Деймону. Деймон заполнил необходимый бланк заявления и отдал его Харрисону. Результаты должны были быть готовы в течение месяца, но это время Деймона волновало мало. Взяв необходимые документы, попрощавшись с врачом, Деймон уехал домой. В этот момент ему не хотелось ничего, кроме как оказаться там — в том месте, где можно было бы хотя бы ненадолго уйти от этого сошедшего с ума мира, забыть о нем, словно его не существует. Когда Деймон возвращался домой, на улице было уже тепло, и солнце, по-летнему яркое, слепило глаза; становилось душно. Когда он переступил порог дома, гостиная обдала его прохладным воздухом, в котором был растворен едва уловимый запах лимона. Бесшумно закрыв за собой дверь, он отчего-то на мгновение остановился. Прикрыв глаза, как это обычно делает человек, внезапно почувствовав себя дурно, чтобы перевести дыхание и прийти в себя, Деймон медленно выдохнул. Здесь царило еще то утреннее спокойствие, которое растворено в воздухе на пороге воскресного дня, когда все обитатели дома еще спят, когда яркие непослушные лучи солнца начинает просачиваться сквозь портьеры. И в этом спокойствии сейчас особенно ярко выделялись звуки, которые были скрыты в самой глубине этого дома, стали его неотъемлемой частью, но на которые в обычное время не было и мысли обратить внимание, — они тесно сливались с жизнью, текшей здесь, становились с ней единым целым: по временам раздававшийся глухой отдаленный прерывистый сигнал интернет-модема, шуршание шершавых собачьих лап по паркету. Деймон прислушивался к этому безмолвию, и было немыслимо понимать, какая тишина наступила здесь. И слышать ее, как самый ясный звук, чувствовать каждым миллиметром тела, каждой клеткой души, было так… Странно. Он искал спокойствия, но эта тишина лишь бередила болезненные нервы, тревожила душу, поднимая из ее глубины все, чего Деймон боялся, с чем так отчаянно пытался бороться. Нет, это была другая тишина. И Деймон понимал, что теперь ему придется учиться жить с ней. Вот только как — он не знал. Глухой топот лап стал отчетливее: Бакс, чутким слухом в единственное мгновение уловив звук открывающейся двери, прибежал в гостиную в поисках хозяина, который, он чувствовал и знал, должен был прийти. Увидев Деймона, Бакс подбежал к нему и ткнул влажным носом в его колено. — Привет, дружище, — с едва уловимой улыбкой, скользнувшей по губам, потрепав его за холку, прошептал Деймон. Большего внимания пес не требовал. Убедившись, что с хозяином все хорошо и он теперь дома, и успокоившись, он отошел и лег на свое любимое место у дивана, не побежав за Деймоном, когда тот прошел дальше. Он будто чувствовал, что сейчас происходило в душе Деймона и что ему было нужно. Деймон прошел вглубь дома. В комнатах, столовой, кабинете было тихо — здесь как будто больше никого не было: наверное, Ребекка не слышала, как он пришел. Сделав несколько шагов, Деймон в нерешительности остановился у дверей спальни: они были прикрыты, и он не знал, спала Ребекка или уже нет. Он сам до конца не понимал, почему подумал, что она могла быть здесь. На часах было уже около одиннадцати, но в последние две ночи она спала не больше нескольких часов, и это был поверхностный, чуткий, очень беспокойный сон, который мог прервать почти любой, даже негромкий звук. Поэтому Деймон чувствовал, что ему было бы спокойнее, если бы оказалось, что она уснула, пока он ездил в больницу, и отдохнула хотя бы пару часов, — и, конечно, не удивился бы этому. Деймон легонько повернул ручку. Замок чуть слышно щелкнул в воздухе. Приотворив дверь и сделав небольшой шаг, Деймон действительно увидел Ребекку. Но она не спала. Невесомо прислонившись к стене, едва касаясь ее плечом, он замер на месте. Ребекка сидела спиной к двери на краю кровати. В руках у нее была широкая книга в светло-лазурных тонах в мягком переплете. Ребекка не отреагировала, даже не шелохнулась, когда Деймон зашел в комнату; и, взглянув на нее, он понял: сейчас для нее не имеет значения, что происходит во внешнем мире. Деймон увидел, что книгой в руках Ребекки был их семейный фотоальбом. Он был практически заполнен, но фотографий в нем было не так много: в век, когда технологии развивались со скоростью, за которой невозможно было поспеть, день за днем и год за годом приносивший в жизнь все новые изменения, затрагивавшие самые разные стороны жизни, способные с ног на голову перевернуть то, что было обычным еще вчера, фотоаппарат уже не всегда мог выиграть конкуренцию у смартфона. Но тем дороже были эти снимки, запечатлевшие моменты, к которым не просто хотелось однажды вернуться, — их хотелось осязать, тактильно чувствовать каждым миллиметром кожи, словно что-то очень близкое. Здесь были фотографии из их путешествий — совсем недавних и тех, где на фото они совсем другие: Деймону еще нет тридцати, Ребекке — и двадцати пяти, — и так лучисто улыбаются; кадры из сумасшедших поездок с друзьями — нередко размытые, дурашливые, со скошенными глазами, высунутыми языками и еще десятками рожиц; снимки с празднования дней рождения, рождественских каникул и просто фото, сделанные в те теплые вечера на уикэнде, когда их большая семья собиралась вместе; здесь были их некоторые свадебные фотографии. Из-за плеча Ребекки была видна лишь небольшая часть фото, на которое она сейчас смотрела. Но Деймону хватило этого, чтобы понять, что это за снимок. На фотографии, по-летнему яркой, вобравшей в себя самые разные цвета и оттенки и от этого еще больше напоминавшей лето, — их одежды, предметов, которые были на заднем плане, фона, — были изображены они втроем — с Мией. Это было фото, сделанное в один из тех весенних теплых уикэндов, который они встречали уже втроем, и когда к ним присоединилась семья Деймона. В тот день вместе со Стефаном и Мередит приехала Кэролайн. Для нее фотография была не просто способом сохранить в памяти какие-то значимые моменты или хобби: она разбиралась во многих ее тонкостях не хуже профессионала и очень чутко их чувствовала. Для Кэролайн это было частью жизни, и фотоаппарат был для нее вещью, точно такой же важной, как смартфон, так что увидеть ее с Nikon в руках можно было нисколько не реже. Ее рука сама потянулась к фотоаппарату, когда она увидела Ребекку с Мией на руках. — Я не могу упустить возможность сфотографировать самую милую девочку на планете и ее не менее милую маму, — сказала Кэролайн, взяв в руки фотокамеру и взглянув на Мию и Ребекку, Бекка улыбнулась. Спустя пару секунд Кэролайн перевела взгляд на брата и добавила: — Ну и тебя, Деймон. — Я тоже тебя люблю, сестренка, — с усмешкой отозвался Деймон. — И я тебя, братишка, — нарочито выделив последнее слово, подойдя к Деймону и поправив что-то на его поло и с той едва уловимой игривостью, искрившейся в ее взгляде, с какой могла это сделать только Кэролайн, подмигнув ему, ответила она. — Бельчонок, посмотри сюда, — Кэролайн, чуть наклонившись, взглянув на племянницу, легонько коснувшись ее щеки, и показала ей фотоаппарат. Кэролайн понимала, что на ее голос, который она еще не узнавала, малышка вряд ли отзовется, но вот попробовать заинтересовать ее предметом, еще новым и незнакомым, вполне можно было попробовать. Мия на руках у Ребекки потянулась к ладони Кэролайн. — Боже, эти щеки сведут меня с ума! Кэролайн смотрела на племянницу, и в ее глазах растворялась полная теплого трепета улыбка — эту улыбку невозможно описать, но лишь на мгновение заглянув Кэролайн в глаза и увидев ее, можно было так ясно понять, что она чувствовала в этот момент. — Стеф, прямо как у тебя в детстве, — мельком оглянувшись на Стефана, который вместе с Мередит сидел неподалеку, на диване, и внимательно, с неподдельным интересом наблюдал за племянницей, сказала она. Стефан улыбнулся, вспомнив себя в детстве и свои детские фотографии: Кэролайн была права. — Слушай, когда у Стефана были щеки, ты была возраста Мии, а может, и младше даже. Не пугай меня своей осведомленностью, — сказал Деймон. — Деймон, ты у папы дома возьми какой-нибудь альбом да посмотри — там и на тебя компромата ого-го найдется, — фыркнула Кэролайн. За этими разговорами, настраивая объектив и выбирая нужный режим съемки, Кэролайн незаметно отошла на необходимое расстояние. Сейчас был отличный момент для того, чтобы сделать классическое семейное фото: чуть прислонившись к Деймону, Ребекка держала на руках Мию, которая уже не отворачивалась, а Деймон слегка приобнимал Ребекку за плечи. Ребекка шутила, что теперь для того, чтобы сделать фото, на котором они все хотя бы смотрели в кадр, им с Деймоном придется подождать лет пять, но в шутке оказалась доля правды: сделать именно такой снимок, где они хотя бы были втроем, и уловить подходящий момент с маленьким ребенком оказалось проблематично. Прошло одно мгновение, и Мия на руках у Ребекки вдруг заворочалась, а затем, кажется, чихнула и захныкала. И ровно в этот же момент картина изменилась. Услышав хныканье дочери, Ребекка и Деймон практически одновременно наклонились к ней, не отводя взгляд от ее лица, пытаясь понять, в чем дело. Ребекка, слегка укачивая малышку, чуть приподняла ее, чтобы их с Деймоном лица были на одном уровне. В этот момент Ребекка и Деймон забыли о том, что несколько секунд назад хотели сфотографироваться — их мир на эти мгновения сузился до одного человека, и лишь он был важен. — Эй, мисс, что случилось? Что не так? — прошептал Деймон, невесомо касаясь ладонью щеки дочери. Но проходит еще секунда, и испуг в глазах Мии, с которым она сейчас смотрела на Деймона, вдруг сменяется искренней широкой улыбкой. Уже все было в порядке, словно ничего и не было, и отражение улыбки Мии сверкнуло в глазах Деймона и Ребекки. Все вернулось на свои места, и они вновь перевели взгляд на Кэролайн. Деймон повел плечами, желая выпрямиться, но в следующий момент понял, что это уже не нужно: фото уже было сделано. Кэролайн тогда больше не просила Деймона и Ребекку вернуться в то положение, в котором они были, ей было не нужно, чтобы они смотрели в кадр. Она знала: в этой секунде было больше, чем в часах подготовки и попыток сделать идеальное фото. Едва касаясь переливающегося глянца, Ребекка провела бледными пальцами по фотографии, и в эту секунду Деймону показалось, что она улыбнулась. Он осторожно шагнул вперед, но в этот момент паркет под его ступнями скрипнул. Ребекка вздрогнула и обернулась. Ее глаза были красными. В глазах Ребекки заплескалось искреннее удивление и мимолетный испуг. — Я даже не заметила, как ты пришел, — выдохнула она с едва уловимыми нотами смущения в голосе. Деймон ничего не ответил. Он знал: это не попытка оправдаться, не желание закрыться, как-то оградить свое пространство. Он видел, что это действительно так. Ребекка не задавала ему никаких вопросов, ни о чем не говорила. Она знала, где он был и для чего ему нужно было быть там. Неслышно ступая по паркету, Деймон прошел в комнату и, обойдя кровать, сел на ее край рядом с Ребеккой. Он перевел взгляд на альбом в ее руках, и она, не вполне давая отчет этому движению, словно на автомате, слегка повернулась в его сторону, чтобы Деймон тоже мог видеть его. Взгляд Деймона упал на одну из фотографий на соседней странице. Фото было сделано совсем недавно, может быть, пару недель назад, — и на нем Деймон увидел их со Стефаном. Судя по полоске океана, видневшейся на заднем плане, это было в Санта-Монике, и через несколько мгновений Деймон, вспомнив тот день, понял, что это было действительно так: тогда Джузеппе пригласил семью в свой небольшой дом на побережье, в котором бывал наездами. В ту поездку Деймон и Ребекка впервые взяли дочь. На фото Стефан стоял на светлой веранде, за которой протягивалось песчаное, кажущееся бесконечным побережье под залитым ясной лазурью полотном неба, под самый свод которого взмывали пальмы, тоже казавшиеся очень далекими. На руках он держал Мию. Стефан редко широко улыбался на фотографиях — он не любил, не хотел и в какой-то степени от этого не мог показывать свои эмоции. Этой широкой улыбки не было и на этом фото. Но чуть приподнятых уголках его губ в это мгновение отразилось то, что было в его глазах. И это было важнее смеха, поз и всего того, о чем мы думаем, когда мечтаем сделать удачное фото. В глазах Стефана, глубоких, молчаливых, задумчивых, искрилась самая настоящая улыбка — тихая, но совершенно ясная, чистая — та, которую невозможно было скрыть. И в этой улыбке, словно солнечным светом пропитывавшей его взгляд, была единственная истина: он счастлив. Но несмотря на это, невооруженным взглядом было заметно, как Стефан напряжен: это читалось в каждом сантиметре его тела, в его осанке. Он держал Мию на руках не в первый раз, но каждый раз, когда он брал племянницу на руки, в его взгляде читался этот страх — страх сделать что-то не так, сделать ей больно, стать причиной ее слез. Но несмотря на этот страх Стефана, Мия на его руках улыбалась — так широко и задорно, что казалось, что она вот-вот засмеется. На фото Стефан был не один: рядом с ним, опершись на белые деревянные перила, стоял Деймон. Деймон уже не помнил, кто сделал это снимок, но это уже было неважно — эта фотография у него ассоциировалась совершенно с другим: он вспоминал, как Кэролайн, увидев ее, сначала умилилась, но потом воскликнула: «На этой фотке вы вылитые Нил Харрис с его мужем!». Когда Деймон вспомнил этот звонкий возглас Кэролайн и их со Стефаном реакцию на это, когда они, одновременно вспыхнув, наперебой под смех Ребекки и Мередит начали спорить и пытаться убедить ее, что ни на каких геев они не похожи, что это предрассудки и вообще «что, теперь двум мужикам нельзя сфотографироваться с ребенком?», когда увидел улыбку дочери и вновь вспомнил ее, по губам у него самого скользнула улыбка. Деймон не знал, о чем думает сейчас Ребекка; она по-прежнему молчала, не говоря ни слова. Но когда он краем глаза уловил, как она тоже перевела взгляд на их со Стефаном фото с Мией, ему отчего-то казалось, что она вспомнила то же самое. Деймон и Ребекка сидели на кровати совсем близко друг к другу так, что они касались друг друга плечами. Лучи солнца уже беспрепятственно проникали сквозь просторные незанавешенные окна, скользя по мебели, касаясь рук, шеи и щек, озорно играя бликами на гладких поверхностях, до краев заполняя комнату теплым светом, делая ее похожей на зеркальный зал. Новый день вступал в свои права. Там, за окном, где-то просыпался город. Кто-то выходил на утреннюю пробежку с собакой, по дороге встречая соседей, кто-то уже ехал на работу в надежде успеть до пробок. Но звуки внешнего мира, эта суета оставалась там, за окном, где-то далеко, словно часть какой-то другой, незнакомой и непонятной жизни. Здесь была тишина — степенная, вдумчивая, до боли звеневшая внутри нестерпимым оглушавшим набатом. Ребекка и Деймон смотрели на эти фотографии, думая каждый о своем, — и, быть может, мысли их были об одном и том же. Они возвращались в эти дни, такие же солнечные, теплые, как это утро… И такие близкие. Но на мгновения закрыв глаза, Деймон и Ребекка вновь открывали их, и реальность, от которой так отчаянно хотелось уйти, возвращалась. Реальность, в которой была лишь эта бездонная тишина, от которой они так успели отвыкнуть. Они не вернутся в эти дни. От этой пустоты невозможно уйти, потому что она не вокруг — она внутри. И лишь сейчас наступало истинное, не затемненное шоком, абсолютно ясное осознание. Оно проникало в грудь, как обоюдоострый кинжал, секунда за секундой, медленно, словно ядовитой кислотой разъедая внутри. Это было больно. Деймон почувствовал, как Ребекка невесомо прислонилась головой к его плечу. Он не двигался и тихо дышал, боясь потревожить Ребекку. Она ничего не говорила. И лишь спустя секунды Деймон услышал едва уловимый дрогнувший шепот. — Я не могу поверить, что это все происходит с нами… — не отводя усталый взгляд от фотографии, пересохшими губами, ощутившими соленый привкус слез, капнувших из открытых глаз, прошептала Ребекка. Деймон не ответил ничего и лишь крепче прижал Ребекку к себе, словно желая укрыть ее, защитить отчего-то, и легонько, очень осторожно, несмело коснулся губами ее виска. Он ничего не произнес. Ребекка и не ждала от него ответа. Было бессмысленно искать в чем-то утешения, пытаться успокоиться, вернуться в привычный ритм жизни. Все, что они могли сейчас, — это быть рядом друг с другом. И, быть может, в этом было спасение.***
— Господи, это просто невероятно! Елена чувствовала, как на щеках неровным пульсом пылает румянец и как в легких, наглотавшихся этого влажного теплого воздуха, начинает не хватать кислорода, но понимала, что все равно еще долго не сможет прийти в норму. Кожа горела, и теплый воздух Западного побережья, коснувшийся сейчас ее, в первое мгновение показался знобким и колким. Сердце в груди бешено колотилось, и Елена знала, что все, что билось в ней сейчас вместе с ним, бежало по венам электрическими импульсами, не смогла бы выразить, даже если бы знала все языки мира, самые точные слова, самые яркие фразы. И этот возглас, звонкий, детски искренний, был единственными словами, в которых она могла бы выразить хотя бы малую частицу того, что сейчас заполняло ее до краев и что невозможно было скрыть. На город спускалась ночь, и густую темноту уже прорезали огни неонов и зажженных фонарей. Ветер, доносившийся с побережья, ласковым шелестом ложился на листья деревьев. Отовсюду грохотала ритмичная музыка, и на улице было множество людей — ночь только начиналась. Кол, который шел с Еленой почти плечом к плечу, совсем рядышком, чьи густые влажные волосы окончательно спутались, на лбу которого тоже блестела испарина, с неподдельным интересом взглянул на нее, и по его губам мелькнула неуловимая улыбка. — Я не раз убеждалась, что слышать музыку в живую, быть в самом эпицентре, совсем рядом — это совершенно другое. Но… Ни разу в своей жизни я не могла подумать, что на концерте может быть так, — на мгновение заглянув во внимательные, пристальные, словно изучавшие, блестевшие глаза Кола, с толикой смущения, но с чистой искренностью негромко произнесла Елена. И в последнем произнесенном ею слове и в ее горящих глазах сейчас было в чистом виде то, что она чувствовала в эту самую секунду. — Мы с тобой точно на одной волне, — чуть улыбнувшись, с легким кивком сказал Кол. — Я готов слушать Марсов двадцать четыре на семь, но то, что происходит на их концертах… Кол вдохнул в грудь воздух, чтобы продолжить фразу, но остановился на полуслове, понимая, что не сможет подобрать хотя бы одно точное слово, и, надув щеки, развел руками, с полуусмешкой медленно выдохнув, покачав головой. Слова Кола о том, что они находятся на одной волне, показались Елене самой чистой правдой. В этот вечер она не думала ни о чем: ни о том, какие отношения связывают их с Колом, ни о том, что происходило между ними в последние недели, ни о том, что сейчас происходило в ее жизни в целом. В этот вечер впервые за долгое время она не испытывала тревоги и волнения, не думала о том, что будет дальше. Елена ни разу не вернулась к мысли о Майклсонах — вопреки тому, что здесь, прямо рядом с ней, был человек, который имел к этой семье непосредственное отношение. Все это не просто отошло на второй план — это исчезло, испарилось, словно в ее жизни никогда не было ничего того, что случилось с ней за последние месяцы. В этот вечер в мире было только одно — музыка. Бесшабашная, как молодость, взрывная, неуправляемая, словно торнадо… И до боли, до сведенных пальцев, до искусанных в кровь губ прекрасная. Быть там, около самой сцены, смотреть в глаза музыкантов, в глазах этих видя огонь, в котором они сгорали каждую минуту, и ощущать в себе каждый удар ритма, в котором начинало биться сердце… Это не просто что-то запредельное. Это другая реальность. И как же невообразимо круто было подпевать каждой строчке песен, слова которых уже давно знала наизусть и которые приходили на память, обгоняя Джареда Лето, не щадя голосовых связок, не заботясь о том, что подумают другие, а повернув голову, на мгновение встретившись взглядами, увидеть в этих глазах напротив улыбку и знать наперед: этот человек чувствует то же самое. Остановиться на миг, уловив эту улыбку взгляда, и улыбнуться… Попытаться что-то сказать, вдруг забыв о том, что стараться перекричать музыку бесполезно, и все равно пытаться это сделать. И смеяться, смеяться, как девчонка, забывая о том, что воздух в легких уже на исходе, и подпевать. Остановиться лишь на несколько секунд, когда музыка вдруг стихнет, и набрать воздуха в грудь, чтобы повторить все вновь. И к черту все, что будет завтра, плевать на все эти проблемы. Как можно думать об этом так много, находясь в напряжении двадцать четыре часа в сутки, мотать самой себе нервы, постоянно размышлять, предполагать, пытаться просчитать что-то, что предугадывать бессмысленно? Нет, сегодня этого точно не будет. Сегодня вечером ее мысли и душа будут чисты от этого бреда. Уже очень давно, даже с друзьями, даже с самыми близкими людьми Елена не ощущала такой легкости, которой была наполнена сегодня ее душа. Ей было безразлично, что с ней происходило, она не пыталась дать этому название. Она просто ловила эти минуты и понимала: это что-то, очень похожее на счастье. — Знаешь, жизнь все-таки удивительная штука, — какое-то время помолчав, вдруг задумчиво проговорила Елена. Кол внимательно слушал ее, и мгновение спустя она продолжила. — Два года назад Марсы приезжали в Эдмонтон. Я тогда не смогла попасть на их концерт: билеты, которых было немного, были раскуплены в первые дни продаж. И тогда я твердо решила: когда в следующий раз у 30 Seconds To Mars будет тур по Канаде, я точно не упущу этого. Даже если выступления в Эдмонтоне уже не будет, в каком бы городе концерт ни был, — я достану билеты, возьму отгул, больничный, неважно — и поеду туда. С тех пор я была в полной боеготовности, — улыбнулась Елена. — А в итоге попала на их концерт в Лос-Анджелесе, узнав об этом за два дня, находясь в этот момент в Нью-Йорке… Кол улыбнулся. — Признаюсь, отчасти из-за этого я до последнего не осмеливался набрать твой номер, — сказал он, как Елене показалось, с долей смущения во взгляде и голосе. — После перелетов мое любимое место — под одеялом, — со смехом признался он. — Но... — Кол перестал смеяться и посмотрел Елене в глаза. — Если честно, в глубине души, я отчего-то был уверен, что тебе понравится. — Этот вечер был слишком прекрасен для того, чтобы судить о нем в категориях «понравился» или «не понравился», — ответила Елена. — Сегодня я убедилась, что мечты имеют одно очень классное свойство. — Какое же? — с интересом спросил Кол. — Сбываться, — улыбнулась Елена, и в ее глазах вновь блеснул огонек. Елена пристально, не отрывая взгляд, смотрела в горящие карие глаза: она очень точно их сейчас видела даже в рассеянном свете уличных фонарей, который лился на них сверху. И ей казалось, что в этих ясных блестевших глазах она могла увидеть свое отражение. — Спасибо тебе за это. Уголки губ Кола вновь дернулись вверх, хотя его улыбка никогда не была полной, широкой: в ней всегда была как будто какая-то недосказанность. Но именно это привлекало в ней еще больше. — А тебе спасибо за твою любовь к Марсам, — ответил он. — Теперь я знаю, каково это, — делить ее с такой девушкой. Елена на мгновение опустила взгляд, но уже спустя миг вновь посмотрела Колу в глаза, кокетливо улыбнувшись. Внутри неизъяснимо, но приятно защемило. Кол флиртовал, флиртовал, не скрывая это, и Елена ясно видела это — и ей чертовски нравилось то, что сейчас происходило. — Этот вечер действительно прекрасен, но... Может быть, тогда продолжим его? — предложил Кол. — Время еще детское, — усмехнулся он, — так что... Елена, чуть изогнув бровь, пристально посмотрела на Кола. Его слова о том, что было еще рано, — по крайней мере, для молодежи и для тех, кому завтра, в субботу, не нужно было на учебу или на работу (а даже если и нужно, то это имело мало значения), а еще не было необходимости звонить родителям, чтобы отпроситься на час-другой, для кого пятница только зажигала свои огни, — были правдивы: стрелки часов едва перевернули за цифру десять. И, честно признаться, будучи одной из тех самых людей, для которых цифра эта чаще означала лишь начало вечера, а не его конец, Елена сама не помнила, когда считала ее действительно поздним временем. Глаза Кола блеснули хитрым огоньком, и Елена посмотрела на него с нескрываемым интересом, в котором улавливались легкие нотки какого-то кокетливого вызова. — И какие же будут предложения? — чуть склонив голову набок, не отводя пристального взгляда от его глаз, с полуусмешкой на губах спросила она. — Пусть на следующие полчаса это останется секретом, — ответил Кол, и по его губам тоже скользнул отблеск лукавой улыбки. — Но обещаю: если после того, как мы туда приедем в десять часов вечера, тебе захочется меня послать куда-нибудь подальше, то спорить и даже обижаться не буду, — усмехнулся он. Елена приподняла бровь. — А ты умеешь заинтриговать. Кол усмехнулся вновь и не без довольства развел руками, как это обычно делают люди, говоря: «Опыт, чувак». Но в следующее мгновение он стал абсолютно серьезным. — Попробуем? Елена вдруг ощутила внутри прохладное, но отчего-то — приятное волнение. В голове вдруг закружился вихрь мыслей, но Елена не думала о том, о каком месте мог говорить Кол. Она не хотела угадывать его, перебирать в памяти возможные варианты, выпытывать что-то у Кола. Но в этот момент Елена чувствовала твердую уверенность: он сможет ее удивить — и отнюдь не в негативном смысле этого слова. Елена вновь взглянула на Кола и, сделав шаг к нему, проговорила: — Я, конечно, еще не знаю, куда ты сейчас предлагаешь поехать, но... Елена заглянула Колу в глаза и с легкой, но все такой же игривой улыбкой прошептала: — У тебя неплохо получается пробуждать во мне дух авантюризма. Так что... Почему бы и нет? Колу больше не нужно было ни слова. Он вызвал такси, и уже минут через десять перед глазами в окнах автомобиля автомобиля, смешиваясь в разноцветный калейдоскоп, проплывали подсветки небоскребов и огни местных баров. Елена не поняла, сколько у водителя заняла дорога: может быть, полчаса или немного больше, — но в любом случае, она почти не заметила этого времени и даже сама не знала, почему. Ленты огненных улиц свивались в причудливый неуловимый переплет. Где-то движение было чуть свободнее, где-то — гораздо плотнее, и водители были вынуждены колесить по улицам, раз за разом объезжая их в поисках, пусть хотя бы неудобного, но свободного места для парковки. На улицах было полно народу, и было уже не понять, местные это или туристы. У ночных клубов постепенно начинала собираться молодежь. Елена не пыталась угадать место, куда они сейчас ехали, хотя многие улицы ей были знакомы, — знала, что едва ли у нее это получится. когда они с Колом вышли на улицу и Елена, на мгновение остановившись, подняла взгляд, она лишь убедилась, что предугадать намерения этого человека, его идеи — действительно нереально. Они с Колом стояли посредине широкой и шумной авеню, текшей среди ресторанов и клубов, а перед глазами ослепительным неоном горели буквы: SIX FLAGS MAGIC MOUNTAIN. Один из самых больших парков аттракционов в Штатах. Елена смотрела на эти буквы, бившие в глаза слепящим светом, и, несмотря на то, глаза, привыкшие к вечерней темноте, с непривычки чуть слезились, почти не моргала. Лишь спустя несколько секунд, отведя взгляд, Елена вернулась в реальность, увидев, что в этот момент Кол молча стоял рядом с ней, терпеливо ожидая, пока она отойдет от первоначального оцепенения. — Six Flags Magic Mountain... — вновь обратив взгляд к названию парка и сложив горящие буквы в эти слова, кажется, до сих пор не до конца веря, проговорила Елена, а затем, взглянув на Кола, проговорила: — Ты... Серьезно? Я сейчас не сплю? Кол улыбнулся и мотнул головой в знак того,что все происходящее сейчас было вполне реально. — Ты уже была здесь? — спросил он, помня по рассказам Елены о том, что в первые недели и месяцы жизни в Лос-Анджелесе она с помощью одногруппников исследовала многие места, ставшие must-visit для искушенных путешественников в Городе Ангелов. Елена мотнула головой. — У меня уже давно есть мечта: я много лет хотел однажды ночью попасть в парк аттракционов и прокатиться на колесе обозрения, — объяснил Кол. — Чтобы весь город — улицы и парки, аллеи, тротуары — были как на ладони, чтобы увидеть, как загораются его огни. В детстве я даже мечтал жить там, — Кол слегка усмехнулся. — Думал, что если я буду жить в парке аттракционов, то ночью, когда все посетители уйдут, он будет в полном моем распоряжении, и тогда я точно смогу воплотить свою мечту в реальность. Но мне уже двадцать пять, — Кол едва заметно пожал плечами, — а я ее пока так и не исполнил. В этот момент Елена начала понимать, что имел в виду Кол и почему он выбрал этим вечером именно это место. Замерев на несколько мгновений, сама не почувствовав, как она улыбнулась, Елена спустя пару секунд перевела взгляд на него. — И я понял, что это к лучшему. Кататься одному на аттракционах, сколько захочется, наверное, круто, — лет в десять. Но сегодня я понял, что есть кое-что гораздо круче. Кол на мгновение замолчал. — И если после «Марсов» у тебя еще остались силы и ты не боишься высоты... Кол не закончил фразу. Но Елена молчала. Она всматривалась в название парка аттракционов, медленно скользя взглядом по этим буквам, и казалось, что в эти несколько секунд мыслями она была не здесь. Кол молчал тоже; он так и не договорил то, что хотел сказать: почему-то не мог. Он не спрашивал у Елены больше ни о чем и тихо наблюдал за ней. Мысли, рассеянные, трудноуловимые, рассеивались в негромком шепоте толпы. Но затем Елена повернулась к Колу, взглянув ему в глаза. — «Если»? — произнесла она. — Ты привез меня в один из самых крутых парков аттракционов в Соединенных Штатах и предложил посмотреть на вечерний Лос-Анджелес с колеса обозрения. Увидеть, как на ладони, самый сумасшедший мегаполис... И ты действительно думаешь, что вместо этого я выберу спать и попрошу отвезти меня домой? Кол внимательно смотрел карие, сейчас казавшиеся почти черными глаза Елены, в которых плескался какой-то неизъяснимый огонек. Он хотел сказать ей что-то, объяснить, почему не был уверен в том, что она согласится... Но он смотрел на нее, смотрел в ее глаза, в эту секунду блеснувшие горячим, немного дерзким, но таким манящим вызовом, смешивавшимся с искренним недоумением, которое все еще было растворено в ее взгляде, и понимал, что говорить о чем-то сейчас ни к чему. Елена слегка улыбнулась, и улыбка эта была настолько живой и от этого — какой-то детской, но с этой детскостью, ее чистой искренностью совершенно немыслимым образом, словно тонкой нитью переплеталась такая изящная лукавость, что немного кружило сознание — невозможно поверить, что два этих полюса могут соединиться в целое; и эта лукавость насквозь пропитана таким необъяснимым, безумным магнетизмом, что, казалось, им могла обладать лишь роковая, дьявольская обольстительница, для которой любое чувство — лишь интересное развлечение. В этой улыбке была загадка, которую Кол пока еще не разгадал. Кол улыбнулся и слегка кивнул в сторону входа в парк, как бы приглашая пойти за ним. Елена вновь улыбнулась в ответ, но уже совершенно иной улыбкой, — и с уверенностью сделала шаг вперед. Отчего-то они так и не протянули друг другу руку, хотя оба в какой-то момент где-то в глубине души чувствовали очень сильное желание это сделать, — но они шли друг с другом так близко, кажется, в абсолютно одинаковом темпе, одним шагом, что их плечи легко соприкасались. В парке аттракционов было много людей и оживленно — почти как днем, несмотря на то, что на улице уже стемнело и день близился к своему завершению. И на подходах к билетной кассе пришлось немного постоять в очереди, и на самом колесе обозрения Кол и Елена были далеко не единственными пассажирами: было видно, что многие ждали именно наступления вечера, когда на улицах стемнеет, чтобы прийти сюда и взглянуть на то, каким становится город, когда в свои права постепенно вступает ночь. — Выходит, ты никогда не катался на колесе обозрения? — спросила Елена, взглянув на Кола, когда они зашли в кабинку. — Это было настолько давно, что можно сказать и так, — мягко усмехнулся тот. — Еще в детстве. Это было в Сиэтле: однажды летом родители поехали в отпуск в Вашингтон*. Мне тогда было лет восемь, и, конечно, такой электровеник, как я, не мог упустить из виду парк аттракционов, который там, кстати, было очень даже неплохой, — с улыбкой сказал Кол. — Колесо, которое я увидел, показалось мне настолько огромным, мощным... Подумать только — оказаться там, куда ни один человек самостоятельно забраться не может, увидеть все-все! Я уже знал, что, пока сам там не окажусь, точно это не забуду. Нам с папой стоило немалых усилий, чтобы уговорить маму разрешить мне прокатиться, хотя у папы прирожденный талант убеждать, — губ Кола вновь коснулась мягкая улыбка, — и одного меня туда отпускать, конечно, никто не собирался. У нее жуткая акрофобия, так что могу представить, сколько седых волос прибавилось у нее на голове за те семь минут, что колесо делало полный оборот. — Тебе понравилось тогда? — с нескрываемым интересом в глазах спросила Елена. — Спрашиваешь, — усмехнулся Кол. — Я готов был визжать от восторга! Но для меня этих семи минут было катастрофически мало. Они промелькнули, как одна секунда. Поэтому, наверное, сейчас я не смогу рассказать и о половине того, что тогда увидел, что почувствовал. А колесо обозрения потихоньку двигалось, текли секунды, и взгляд мало-помалу отрывался от земли — вдруг хотелось смотреть на небо, на это мглистое, густое, беззвездное небо, быть еще выше, чем есть сейчас, чтобы стать ближе к нему хотя бы на йоту, — и отчего-то начинало кружить голову. Елена смотрела на это небо, и ей казалось, что в этой бездонной, мрачной, но бесконечно властной глубине так легко утонуть. Она думала о чем-то своем, и в эти мгновения, казавшиеся бесконечностью, на ее губах, легкая и теплая, словно солнечный зайчик, просвечивала улыбка — совсем девичья, такая чистая и простая. И, хотя на небе не было звезд, именно сейчас так легко мечталось и так хотелось мечтать... Одно мгновение — взгляд опускается вниз — и сердце замирает. Внутри не было страха. Но отчего-то в эту секунду Елена почувствовала, как в груди перехватило дыхание: ей на мгновение показалось — и она ощутила это всем телом, — что она, подхваченная мощным потоком воздуха, летит вниз с большой высоты. Елена сделала два глубоких вдоха. Хотя бы отчасти привести дыхание в норму так и не получилось. Огромный город улегся у ног темным покрывалом, в которое были вплетены созвездия бесконечных мириад ночных дорог. Они были так запутанны и сложны, превращаясь в замысловатые рисунки на побережье, извиваясь и рисуя круги, волны и петли, словно мерцающим бисером оплетая глухой океан. Но они открывали тысячи путей и давали тысячи шансов. — Не страшно? — вдруг сквозь поток мыслей услышала Елена дружески мягкий голос Кола. Она повернулась к нему, и на мгновение их взгляды пересеклись. Елена пожала плечами, и губ ее, казалось, коснулась легкая тень улыбки. — Наверное, я никогда не смогу бояться высоты, даже если захочу. Она прекрасна, — произнесла Елена. Она замолчала, всматриваясь в переплетения улиц, по которым, словно кровь по венам, циркулировали автомобили, и огненные коридоры витрин, ставших в одночасье такими маленькими, — а затем задумчиво проговорила: — Хоть она и намного сильнее человека... И никогда не будет ему подвластна. Эти слова отчего-то зацепили Кола. В них слышалось что-то благоговейное и вместе с этим — уверенное, твердое, не поддающееся опровержению. — А как же самолеты? — с неподдельным интересом, распалявшим какой-то азарт в голосе, спросил он. — Огромные боинги летают в +40 и -20, и плевать на расстояния — всего несколько часов — и ты на другом континенте. — Человек смог создать такую машину, но он никогда не поднимается на такую высоту сам, без чьей-либо помощи, просто потому, что однажды захочет, — ответила Елена. Кол долго, не отрывая взгляд, внимательно смотрел на Елену, думая о ее словах и о чем-то своем. Но сам он не произнес больше ни слова. — Знаешь, сегодня такой хороший вечер, — негромко произнесла Елена, но смотрела не вниз, а вверх, на небо — его темная глубина, неизвестная, неизмеримая, влекла сильнее, чем блиставший в софитах своего великолепия город внизу. — Он очень... мирный. Слух Кола невольно зацепился за последнее слово, произнесенное Еленой. Колу показалось удивительным, что Елена использовала именно его. Но он раз за разом медленно тихо повторял его, словно не отпуская, и в его мыслях оно звучало для него непрерывно. И Кол вдруг понял, что нет другого слова, которым можно было бы описать этот удивительный вечер. Этот мир был не только в природе — он был в душе, возвращая ее в гармонию с чем-то необъятным и до этого момента казавшимся недосягаемым, ставила их на одну чашу весов, уравнивала и связывала тысячами незримых тонких, но очень крепких нитей. Кол взглянул вниз и склонил голову чуть набок, в сторону Елены. — Ты заметила, как здесь тихо? Будто на другой планете. Елена опустила взгляд вниз вслед за ним. Парадоксально: расстояние до земли было около пятидесяти метров — но сейчас действительно казалось, что оно в разы, в десятки раз больше: небо, облака, укутывавшие его и закрывавшие звезды словно от посторонних глаз, казались ближе. Город просыпался, вступая в права безумной ночи, грохотал смешением сумасшедших битов, ослеплял неонами, дышал табаком, говорил ревом клаксонов и жесткого сцепления шин с асфальтом на крутых поворотах и жил музыкой ночных клубов — но все это было не здесь, а, казалось, где-то далеко, доносилось лишь едва различимыми отголосками и бледными отблесками, совершенно незнакомыми потому, что до них не было никакого дела. Здесь же все по-иному. Здесь спокойствие и тишина — не та, которая означает отсутствие звуков, — совершенно другая, постепенно вливающаяся в душу чем-то теплым и ласковым, залечивая раны болезненных воспоминаний, уносящая куда-то все страхи. Здесь не коснутся тревоги сумасшедшего дня. Здесь просто хорошо. Душе и сердцу. — Я от трудов усталый и больной, Ложусь в постель, стихает все вокруг, И только воспаленный разум мой Привычных мыслей запускает круг... В этой беззвездной тишине услышав голос Кола — негромкий, на грани с шепотом, но все же слышавшийся так отчетливо, мягкий — Елена непроизвольно почувствовала, как по коже пробежали легкие мурашки. Она мгновенно повернулась к Колу. Он не смотрел на нее в этот момент: чуть запрокинув голову, он смотрел наверх — в черную бескрайнюю мглу неба, невесомым покрывалом окутывавшую город в этот вечер. Казалось, он душой был не здесь, думая о чем-то своем. Быть может, ему мечталось о чем-то и чего-то хотелось. Но в чертах его молодого лица было что-то такое неуловимое, что не оставляло для Елены сомнений: он сейчас чувствует что-то похожее — что и она. Кол взглянул на Елену, и приглушенном свете подсветки колеса обозрения она увидела его спокойные карие глаза. — Шекспир? — с нотками удивления в голосе спросила она. Кол беззвучно кивнул головой. — Какой это сонет? — Двадцать седьмой, — не задумываясь, безошибочно ответил Кол. Елена внимательно смотрела на него, не моргая, не отводя взгляд. — А... Как дальше? Кол посмотрел Елене в глаза и спустя мгновение продолжил. — Опять гляжу в ночную темноту И, как неутомимый пилигрим, Иду сквозь тьму, слепую пустоту На образ твой, что и во мраке зрим. Голос Кола был едва слышен — он ни на тон не повысил его, но каждое слово, произнесенное им, таявшее в глубине ночи, отдавалось внутри Елены звучным эхом. Кол не пытался говорить с нарочитым выражением — каждую фразу он произносил так, как он говорит в обычной жизни. Но в том, как он проговаривал эти строки, было что-то такое, что зажигало внутри желание слушать их снова и снова — и это безумно нравилось. Елена внимательно слушала его, казалось, затаив дыхание, не желая его прерывать. — Мое воображение хранит Твой облик и во мраке узнает. Он, как алмаз на бархате, блестит И обаянье ночи придает. Его бархатный голос, казалось, разливался по венам вместе с кровью. И Елена вдруг ловила себя на мысли, что никогда до этого момента не обращала на него особенное внимание, не вслушивалась в него так пристально, как это было сейчас. — Днем я, а ночью разум мой в пути, Мне без тебя покоя не найти. Последние слова отдались внутри каким-то неясно-беспокойным ударом сердца. Взгляды Кола и Елены вновь встретились, и прошло еще несколько секунд тишины, прежде чем Елена вернулась в реальность. — Парня, читающего наизусть Шекспира, я встречаю впервые, — с легкой полуусмешкой на губах призналась Елена. — Ты любишь его? — Если признаться честно, я знаком с ним не так хорошо, — чуть наморщив лоб и склонив голову набок, сказал Кол. Елена слегка полувопросительно приподняла бровь. — Что же тебя тогда подтолкнуло к такому подвигу? — улыбнулась она. Кол замолчал на несколько секунд, а потом смущенно ответил: — Моя учительница по литературе в средней школе, которая сказала, что хрен нам, а не нормальные оценки, если мы не сдадим ей сонеты Шекспира. Сознание прояснилось мгновенно. Елена возмущенно вскинула брови. — Да ну тебя! — с искренним негодованием, на которое, впрочем, невозможно было сердиться, воскликнула она. — Ты испортил всю романтику! Кол засмеялся. — Зато я честен, — сказал он, и по его интонации нельзя было сразу понять, утверждение это или вопрос. — Да, этого не отнять, — уже мягче усмехнулась Елена. — Если быть до конца честным, то я в литературе, конечно, тот еще лопух, но этот сонет действительно люблю. Для того, чтобы получить «А», нужно было выучить пять сонетов, и из всех пяти я до сих пор помню только этот. Не могу объяснить и сам, почему он мне нравится, — Кол мягко, едва заметно пожал плечами. То, о чем сказал Кол, не было удивительным для Елены. Когда он читал этот сонет, в его голосе, в каждом движении тона, в каждом произнесенном слове было что-то настолько искреннее, что на мгновения казалось, что он рассказывает свою историю и делится собственными эмоциями. Елена не заметила времени, когда колесо сделало полный оборот. Странное дело: она так хотела увидеть Лос-Анджелес с такой высоты и мечтала побывать на этом колесе обозрения еще до встречи с Колом...Но она больше не смотрела вниз, не задумывалась о городе, оставшемся там, далеко, — ее мысли, казалось, были заняты чем-то другим, настолько отличным ото всего этого, что то, о чем она думала и тревожилась раньше, сейчас виделось лишь в смутных очертаниях, было как будто незнакомо, — до этого не было дела. Но несмотря на это, Елена ощутила в себе чувство, чем-то схожее с опьянением, когда вновь впервые ступила на землю. Вот только причиной его были не впечатления от высоты, а совершенно иное. Когда аттракцион закончился, Кол, не зная, была ли Елена утомлена после такого долгого и поистине насыщенного вечера, достал было мобильный телефон, чтобы вызвать такси. Но в этот же момент он встретил полный неподдельного недоумения взгляд Елены. — Мы приехали в SIX FLAGS MAGIC MOUNTAIN почти ночью, весной. И ты правда думаешь, что спустя десять минут мы просто возьмем и уедем домой? Кол неотрывно смотрел на Елену, не веря своим ушам. — Ты сейчас серьезно? — В моем списке есть минимум три аттракциона, которые я хотела бы опробовать здесь. А у тебя? Ни один мускул не дрогнул на лице Елены, ни на йоту не изменился ее голос: она будто бы не замечала недоумения Кола, сквозь которое, несмотря ни на что, было видно предвосхищение невероятного довольства. И лишь в ее карих глазах, сверкнувших сейчас ярким блеском, лукавых и таких манящих, можно было прочесть хотя бы часть того, что на самом деле было сейчас у нее внутри. — Этот вечер только начинается, Кол Майклсон, — шепнула она ему на ухо и, взяв его за руку, увлекла за собой. Кол не имел силы и совершенно не хотел сопротивляться. Парк развлечений работал до двух часов ночи, и бòльшая часть аттракционов, даже некоторые из экстремальных, была открыта: начинался туристический сезон. И эту возможность, вдруг случайностью выпавшую им в этот вечер, Кол и Елена использовали сполна. Они были, как маленькие дети. Над городом дремала ночь, но парк светился огнями неоновых подсветок самых разных аттракционов, и свет этот, хотя и немного ослеплял поначалу, поселял в душе какое-то необъяснимое чувство, близкое восторгу. Они брали билеты на самые экстремальные аттракционы, точно желая проверить свои нервы на прочность: это был и Lex Luthor, названный в честь заклятого врага Супермена и напоминавший собой гигантский неуправляемый молот, с людьми, находившимися на нем и казавшимися такими маленькими, сначала взмывавший вверх, а затем резко, на бешеной скорости опускавшийся вниз; и карусели, на первый взгляд похожие на детские, но отличавшиеся от них бешеной скоростью вращения, которую они постепенно набирали, начиная от самой медленной и безобидной, и которая была отличным способом испытать свой вестибулярный аппарат, и Apocalypse - один из самых знаменитых roller-coaster’ов** в Штатах: гигантская машина, похожая на стальную гусеницу на несколько десятков мест, мчащаяся по изломанным сумасшедшими изгибами железным горкам, которым, кажется, нет конца, резко тормозящая и затем срывающаяся в пропасть, разгоняясь на десятки километров в час за пару секунд, извивающаяся и оглушающая нестерпимым грохотом, заполняющим тебя до краев. Ни Елена, ни Кол никогда в своей жизни не боялись высоты. Но даже стиснув зубы, не издать ни звука, когда неведомая бешеная сила выталкивает тебя вперед, не оставляя никакой возможности сопротивляться, когда земля в буквальном смысле поворачивается на сто восемьдесят градусов под твоими ногами, невозможно даже самому смелому человеку. Вокруг мерцали огни подсветки, которые скорость сливала в один ослепляющий поток, легкие захлебывались прохладным ночным воздухом, для которого, казалось, уже не было места, но который, вопреки всему, организм продолжал вдыхать, и сердце билось, полностью подчиняясь ритму этой машины: замирало, когда она вдруг останавливалась, начинало до боли колотиться, когда вновь с диким ревом срывалась с места. — Ну что, теперь сможешь прочитать Шекспира? — со смехом спрашивала Елена, на пределе голоса, до хрипоты пытаясь перекричать этот невыразимый гул, грохот и гвалт. — Маа-маа!!! — только и мог в ответ прокричать Кол, крепко вцепившись руками в прочные ограничители, буквально приковывавшие пассажиров к своему месту. Голова кружилась еще долгое время даже после того, как они вновь оказывались на земле, но невозможно было бы описать словами те чувства, которыми клокотала кровь, пульсировавшая по венам, разрывавшая их в клочья. Пересмотрев вагон и маленькую тележку ужастиков и триллеров на любой вкус, Кол и Елена не боялись ничего сверхъестественного, — но то ли понимание того, что все это происходило почти ночью имело свое влияние, то ли причиной было что-то другое, — кончики пальцев холодели, когда они, передвигаясь по тоннелю ужасов, который освещался лишь иногда встречавшимися на дороге тусклыми лампами, ожидали, какая мумия или скелет выпрыгнет из своего склепа в следующий раз. И вроде бы они знали, чего им ожидать, и все было понятно, — но сдержать крик, когда прямо перед ними, казалось, в нескольких сантиметрах, с омерзительным хрипом или рыком выскакивал очередной монстр, сдержать крик было трудно. Ты можешь быть каким угодно скептиком, — все это рассыпается в один-единственный миг — и возраст здесь совершенно неважен. Кол старался не показывать свои эмоции иногда до смерти пугавшейся впечатлительной Елене, хотя самому ему было не по себе. — Здесь еще и ветер завывает... — замерев, боясь пошевелиться, словно от ее движений зависело появление нового чудовища, прошептала Елена. — Может, просто дыхание чье-то? — предположил Кол. — Странное какое-то тогда дыхание, — пробормотала Елена. — Даже если ветер, то и черт с ним. Сто процентов это какой-то очередной спецэффект для антуража, — попытался убедить ее Кол, но чувствовал, что она боится, и поэтому не отпускал ее. В этот момент вагонетку, в которой ехали пассажиры, купившие билеты на этот аттракцион, вдруг тряхануло, и она резко остановилась. Елена непроизвольно дернулась в сторону Кола, будто ища защиты, и в следующий момент почувствовала на предплечье прикосновение его пальцев: он приобнял ее. — Знаешь, согласна, — переведя дыхание, через несколько секунд сказала Елена. — Тут может быть кое-что и... И в это же мгновение, откуда ни возьмись, словно из пустоты, откуда-то сверху с мерзким хохотом, эхом разносившимся далеко вглубь по тоннелю, хаотично дрыгая ногами и руками и громыхая костями, прикрепленный к специальным подвескам, вылетел скелет. — СТРАШНЕЕ!!! — закричала Елена, и ее голос затерялся в других самых разных криков их попутчиков, раздавшихся в этот же момент. Когда аттракцион закончился и Елена и Кол вышли на улицу, где было намного теплее, что в тоннеле, они купили себе по сахарной вате, наплевав на время, а потом — по бутылке газировки, чтобы открыть которые, пришлось проявить отдельные чудеса силы и ловкости. — Все, со следующей недели точно записываюсь в спортзал, — стиснув зубы, говорил Кол, вновь налегая на бутылку, крепко обхватив ее горлышко, закрытое крышкой, рукой так сильно, что его костяшки и кончики пальцев побелели. Они гуляли по залитым светом ярких фонарей аллеям парка развлечений, переводя дух после безбашенных аттракционо... И говорили, говорили, говорили. Быть может, если бы вдруг кто-то спросил Кола или Елену в этот вечер о том, как долго они знакомы, — они бы не могли дать ответ сразу. И вряд ли бы им в этот момент пришла в голову мысль о том, что истинный ответ этот — «немногим больше месяца». Они знали друг о друге так мало — и казалось, что знали все. Они вспоминали какие-то истории из жизни, которые неизменно вызывавшие искренний смех, о чем-то спрашивали друг друга и с большим интересом давали друг другу ответы на эти вопросы. Они не думали о том, что им куда-то надо ехать, что на следующий день их ждут какие-то дела — и самым настоящим кайфом было отпустить все эти мысли, стать абсолютно свободным. И, быть может, поэтому счастливым. Когда Кол и Елена уехали из парка, стрелки часов уже перевернули за цифру 12. — Ты не голодна? — спросил Кол, когда они с Еленой вышли с территории парка. — Только честно, — предупредил он ее возможную реакцию. — Без мыслей о диетах, совести и попытках влезть в любимые джинсы, — улыбнулся он. Кол помолчал немного, а затем добавил: — Я же знаю, что тебе это не грозит. Елена хихикнула, хотя и почувствовала, как на мгновение ее щеки вспыхнули. — Я ела сахарную вату в десять вечера. Какая уж тут совесть, — усмехнулась она. — Тогда... — Кол с долей лукавости улыбнулся, глядя Елене в глаза. — Здесь неподалеку есть отличный ресторан. Предлагаю проверить, совпадают ли наши вкусы в еде так же, как в музыке, — с улыбкой сказал он. Предложение Кола поужинать на самом деле оказалось очень кстати: Елена, которой все еще с трудом удавалось привести дыхание и сердцебиение в привычный ритм, чувствовала, что ей нужно немного прийти в себя, чтобы осмыслить все то, что было с ними этим вечером. Для этого самым лучшим вариантом казалось провести немного времени в спокойной обстановке — необязательно дома, не в одиночестве, но в месте, где было бы тихо и уютно. Какой-нибудь спокойный ресторанчик, где можно было бы выпить чашку ароматного чая с лимоном, а может, и побаловать себя чем-нибудь посущественнее, прекрасно для этого подходил — тем более в компании Кола. Кол был для Елены одним из тех людей, интерес к разговору с которым возникает и удерживается вне зависимости от того, к какой теме он относится, — поговорить с ним ей было приятно всегда. Елена со свойственной ей игривостью сделала вид, что взяла несколько секунд для раздумий, но Кол, внимательно следя за ней, терпеливо ждал ее ответа. — Твои предложения всегда заманчивы, — кокетливо взглянув на него, сказала она. — Ты не оставляешь мне никакого другого варианта, кроме как согласиться. Глаза Кола сверкнули, и в них вновь заиграла улыбка. Они с Еленой поймали такси, чтобы уже совсем скоро оказаться в самом сердце города, где грохотала, бурлила, кипела жизнь города, только начинавшего зажигать свои огни, освещая эту ночь. Ресторан “La Soirée”, несмотря на свое французское название, не был посвящен какой-то отдельной национальной кухне: он вобрал в себя, скорее, особенности европейской культуры в целом. Здесь пили вина Бордо и Ломбардии и приятно пахло свежим лимоном. Здесь, в этом уютном уголке Европы, затерянном среди каменных джунглей и неоновых огней большого города, где был слышен негромкий, но ясный средиземноморский говор, где вместо привычных басов звучал тихий рассказ нежных струн испанской гитары, их родные страны оказались так далеко, что Елене и Колу казалось, что они правда вдруг уехали из Штатов далеко, за тысячи километров, оказавшись в совершенно другом мире. И сейчас, в этих негромких смешливых разговорах, улыбках, воспоминаниях, которые становились общими, терялись не мысли о времени — исчезало само время, испаряясь, словно его никогда не было. Елена и Кол свои любимые блюда, и они одно за другим появлялись на столе изысканным калейдоскопом, который не оставил бы равнодушным даже самого искушенного ресторанного критика, — да и самих Елену и Кола, если бы сейчас был другой день. Но в эти минуты они вдруг понимали: им все это безразлично. Единственное значение сейчас имело совсем другое, гораздо более важное, такое близкое... В этот вечер Кол рассказал Елене многое о своей семье, о детстве... Об Элайдже. О том, как, имея с Колом разницу в возрасте лишь в шестнадцать лет, он стал для него не приятелем и даже не отчимом — он стал для него настоящим отцом, который не задумываясь отдал бы за него все, что имел сам, если бы понадобилось. Самым близким и надежным другом и мудрым наставником, показавшим ему мир, научившим всему, что умел сам. Кол рассказывал очень много историй, связанных с Элайджей, как из детства, так и те, которые произошли совсем недавно. И каждое слово, сказанное Колом об этом человеке, было пропитано таким уважением и каким-то необъяснимым светом, что Елена понимала: они действительно друг для друга родные. Иначе просто не может быть. За все время разговора Кол ни разу не назвал Элайджу по имени — только «папа» или «отец». — Папка у меня что надо, — как-то в разговоре с усмешкой произнес Кол, и от этой фразы, такой простой и легкой, в душе Елены разлилась такая теплота, что на ее губах появилась непроизвольная улыбка. Елена рассказала Колу немного о своей жизни до переезда в Лос-Анджелес. Они много говорили о Канаде, об учебе в Монреале, о стажировках; это были имеющие свою особую прелесть разговоры, которые всегда завязываются между людьми, испытывающими друг к другу еще неосознанную, но обоюдную симпатию, наполненные фразами вроде «точно!» и «а у нас...», или «а ты был там..?», смехом и бесконечными историями, которые могли вспомниться лишь от одного только слова, постоянно уводящими от основного разговора, к теме которого можно было вернуться даже через полчаса, вновь внезапно. Елена рассказывала о чем-то Колу, и в этот момент видела его глаза: в его широко распахнутых глазах, внимательно смотревших на нее, не было ни капли усталости или желания перейти к другой теме. Он слушал ее, жадно впитывая все, о чем она ему говорила, задавал множество вопросов и еще жаднее ждал ответов. Слушать — не потому, что это предписывают правила приличия, а потому, что тебе просто этого хочется, — взахлеб, принимая в сознание визрь совершенно других мыслей, — значит принимать. Принимать душу и впускать ее в свою, не боясь и не жалея ни о чем. Елена смотрела Колу в глаза и видела: он принимал ее. И в этом не было ни капли фальши. Они рассказывали друг другу о Париже, в котором оба так много раз бывали, — хотя и оказалисьв в этот момент по разные стороны баррикад: для Елены это был один из самых любимых городов мира, Кол же, прожив там несколько лет, больше всего на свете хотел забыть грязные парижские закоулки, запустелые криминальные районы, тесно перемежавшиеся с центральными, переменчивый климат и снобизм французов, характер которых так был схож с капризной погодой, царящей в тех краях. Но все это не мешало Елене и Колу раз за разом находить точки соприкосновения — даже в спорах, даже в несогласии друг с другом — и чувствовать себя от этого чуть счастливее. Они разговаривали, а время текло, стрелки часов двигались вперед, и ночь вступала в свои права. Елена не помнила, который был час, когда она вернулась домой. Не помнила, по каким улицам петлял таксист в поисках названного адреса, хотя и была абсолютно трезва — ни она, ни Кол не пили алкоголь в этот вечер. Но она помнила его глаза — вдумчивые, внимательные карие глаза, в тусклом свете уже потихоньку гасших ночных фонарей в глухих отзвуках грохотанья ночных клубов Западного Голливуда. Помнила его улыбку, когда он, выйдя из машины и проводив ее до дома, уже прощаясь, коснувшись ее руки, проговорил: «Созвонимся завтра?» — и то, с какой необъяснимой легкостью внутри она ответила ему: «Конечно». Она помнила этот вечер и знала точно: она не забудет его никогда. Елена не знала, что будет дальше — что будет даже на утро, куда все повернет эта дорога и к чему приведет. Она не хотела об этом думать. Елена наслаждалась моментом — моментом, когда сердце стучало неровно и часто и когда на губах вдруг, без причины, появлялась улыбка. И ей невыносимо хотелось продлить это время, сохранить эти мгновения глубоко-глубоко в душе. Переступив порог квартиры, Елена почувствовала, как по ногам разливается ноющая усталость — весь день на ногах дал о себе знать. Ритм сердца, казалось, едва-едва начинал приходить в норму. Усталость закрывала глаза, и Елена чувствовала, что ей едва ли хватит сил лишь на то, чтобы быстро принять душ. Уже перед сном Елена взяла в руки мобильный телефон. На нем было еще около 60% зарядки — она не использовала его в этот вечер. Елена сняла блокировку. Первым, что она увидела, были уведомления о нескольких непрочитанных сообщениях. 7:33 PM Я, конечно, понимаю, что вы сейчас с Колом отрываетесь в компании Джареда Лето или пьете вино где-нибудь на крыше, ну, или придумываете имена будущим детям и размышляете над тем, кого приглашать на свадьбу, но и ты, надеюсь, понимаешь, что я буду ждать отчет в красках. И ТОЛЬКО ПОПРОБУЙ ЗАБЫТЬ! Прочитав это сообщение, Елена рассмеялась и даже не подняв взгляд на графу отправителя, поняла, от кого оно было: не узнать Кэролайн было невозможно. Елена знала, как подруга относится к этой истории с младшим из Майклсонов, принявшей необычный поворот: они не раз говорили об этом и делились друг с другом мыслями по этому поводу, — и Елена знала, что такие вопросы Кэролайн обусловлены не одним только праздным любопытством. Далее были еще пара сообщений от Бонни, Кая и нескольких одногруппников. Елена сама не почувствовала, как пролистала список неотвеченных сообщений вниз — она искала определенное. Но его не было. После возвращения в Лос-Анджелес Елена дважды звонила Кэтрин, но так и не смогла дозвониться до подруги: в первый раз телефон был отключен, а спустя пару часов в трубке звучали лишь длинные гудки. Не увидеть несколько пропущенных звонков Кэтрин вряд ли могла бы: она была тем человеком, чей телефон был под рукой был двадцать четыре часа в сутки. Уже было не так удивительно, что по-прежнему остались без ответа те сообщения, которые Елена отправляла раньше. Зайдя в переписку с Кэтрин, Елена по отметкам девайса поняла, что она ее сообщения даже не читала. Немного отличный от ее, но схожий по смыслу результат имел Джереми: еще утром он рассказал ей, что в ответ на его СМС Кэтрин сухо написала лишь пару фраз, ответив на несколько его отвлеченных вопросов, проигнорировав, впрочем, самый главный, и сказала, она была занята и обещала написать позже. Сути это не меняло. Глядя на открытую вкладку с диалогом, Елена почувствовала, как внутри как будто-то чем-то стянуло. Это было странное чувство, необъяснимое поначалу, оно было смесью обиды, злости и страха. Елена чувствовала, что заходит в тупик, но как это исправить и что делать — она не знала. Она на протяжении нескольких секунд держала телефон в руках, словно в какой-то прострации. Где-то в глубине души Елена понимала: пытаться связаться с самой Кэтрин бессмысленно. И тогда в сознании блеснула мысль: что, если попробовать написать или позвонить тому, кто мог общаться с Кэтрин на протяжении последнего времени? Кому-то близкому, кому она могла бы доверять и, возможно, что-то рассказать... И в эту секунду в мыслях, словно молния, яркой вспышкой сверкнуло лишь одно имя. Но Елена, словно обезумев, попыталась мгновенно уйти от этих мыслей. «Это бредово, — подумала она. — Они знакомы около полугода, и вряд ли Кэтрин стала бы...» То имя, вспыхнувшее в сознании, Елена попыталась стереть другими, мысленно перебирая их в голове одно за другим, пытаясь понять, с кем Кэтрин могла общаться настолько близко, чтобы рассказать о чем-то, что могло иметь отношение к этой ситуации. Внутри глухими, слабыми отголосками прозвучало несколько имен, но в глубине души Елена, зная характер подруги и ее нежелание открывать какие-то свои проблемы подчас даже самым близким людям, понимала, что едва ли эти люди смогут чем-нибудь помочь. Но на часах было около четырех часов — даже если попробовать позвонить кому-то, нужно было хотя бы дождаться утра. Но Елена уже знала точно: этот звонок она совершит. Если несколько недель назад Елена могла давать волю обиде, теряясь в догадках, что могло послужить причиной таких изменений в Кэтрин, то теперь она понимала: происходит действительно что-то странное, и сейчас нужно что-то предпринимать. Медленно выдохнув, Елена закрыла вкладку диалога и заблокировала экран мобильного. Положив смартфон на прикроватную тумбочку, она подключила его к сети, поставив на зарядку. Елена погасила свет и опустилась на подушки, прикрыв глаза. Но сердце было неспокойно.***
На следующее утро Елена проснулась от прерывистого звука вибрации переведенного в ночной режим телефона: какое-то сообщение с рекламой прислал мобильный оператор. Немного придя в себя, отойдя ото сна и взглянув на часы, Елена увидела, что на них было десять утра. Несмотря на то, что, по ощущениям, этих часов вполне хватило для того, чтобы выспаться, от вчерашней легкости не осталось и следа. Немного освежиться не помогла ни ледяная вода, ни завтрак, ни включенный для фона телевизор. Загрузив грязную посуду в посудомоечную машину и взяв телефон, Елена вновь, в который раз, проверила список входящих СМС: в Эдмонтоне тоже было уже утро. По-прежнему ничего. И в этот момент Елена почувствовала, словно внутри что-то вспыхнуло. Было ли это оттого, что она почему-то, быть может, в глубине души, не признаваясь самой себе, надеялась, что этим утром Кэтрин ответит, или же причиной был страх за нее — это было уже неважно. Елена почувствовала, как заколотилось сердце. И вновь, как вчера, уже не мимолетным мгновением, а звонким, настойчивым набатом внутри вновь зазвучало имя. Стефан. Стефан. Стефан. Они могли общаться. Это абсолютная правда. Кэтрин могла ему о чем-то рассказать. Стефан может помочь. В душе все еще звучат отголоски мыслей о том,что это может быть неправильно, что она может быть не права, что лучше позвонить кому-то из друзей Кэтрин в Эдмонтоне. Но этот барьер — ничто по сравнению с этим оглушительным взрывом, который в одну секунду перевернул в Елене все. Теперь на это было плевать. Дрожащими плохо слушавшимися пальцами Елена начала листать телефонную книгу с множеством контактов. Буквы B... J... Q... M... S. Зрение практически сразу вырвало из списка нужное имя, хотя на букву S в телефонной книге на мобильной было не меньше десяти человек. Стефан Сальватор. Стефан дал Елене номер своего мобильного в тот день, когда они с Деймоном приехали к нему поговорить о Дженкинсе. С тех пор Елена не звонила ему — они редко общались, имея все-таки разный круг общения, и необходимости беспокоить Стефана не было. Звонить ему и сейчас было... Не страшно. Но странно, непривычно, даже неловко, словно Елене предстояло сделать это впервые в жизни. Но Елена знала,что шаг назад уже не сделает. Медленно выдохнув, тщетно пытаясь привести в норму сбившийся сердечный ритм, замерв на мгновение, Елена спустя секунду с уверенностью нажала на кнопку «вызов».