В твоих глазах

— Я ума не приложу, как ты могла скрывать это… Да еще и так долго!.. Елена, обычно спокойная, в разговорах с кем бы то ни было ведшая себя очень сдержанно, мерила шагами расстояние от стены до стены в палате, как это обычно делает, наверное, каждый второй, пытаясь найти себе место, когда с кем-то разговаривает по телефону. Было видно, что и внешне, и внутренне Елена старалась себя сдерживать. Но в ее движениях, в ее взгляде, который сейчас не мог остановиться на каком-то определенном предмете, в деталях мимики ее лица чувствовалось что-то тревожное, напряженное, словно натянутая до предела струна, нервное — и ее нельзя было осуждать за это: в этом была частица того, что было ей неподвластно. Отойти от произошедшего, осознать все в полной мере, хоть как-то привести мысли в порядок было трудно. Набирая телефонный номер Стефана, Елена не знала и не могла предположить, что он скажет ей, не знала даже наверняка, сможет ли он помочь: это был один из тех моментов, когда перед глазами была полная пустота. За те долгие тянувшиеся минуты ожидания между ее звонком, на который Стефан не смог ответить в тот момент и вслед за которым отправил короткое СМС «Я перезвоню», и звонком Стефана, раздавшимся некоторое время спустя, Елена пыталась мысленно подготовиться к любому развитию событий. Но сейчас она должна была себе признаться: к такому она была не готова. В ответ после осторожного вопроса Елены о Кэтрин на другом конце телефонного провода отчего-то на несколько секунд повисла тишина. Елена не понимала, что могло послужить причиной такой реакции, но именно в этот момент на подсознательном уровне почувствовала: Стефан о чем-то знает. Стефан молчал, и Елена ощущала, что за молчанием этим стоит какая-то неясная внутренняя борьба. И это было действительно так. Звонок Елены выбил Стефана из колеи и поставил в абсолютный тупик. Они с Кэтрин не разговаривали об этом, и он не знал, кому из близких, улетев в Лос-Анджелес, она рассказала об истинной причине своего срочного отъезда. И в этот момент, когда он понял, что Кэтрин не рассказала ни о чем Елене, где-то в глубине души, — может быть, он сам это не смог осознать, — это покоробило его. Стефан знал о том, что Кэтрин и Елену уже много лет связывали близкие и теплые отношения: в диалогах с ним Кэтрин часто произносила имя Елены — когда она рассказывала о детстве, о каких-то историях из жизни, о путешествиях, она очень часто вспоминала имя подруги. И то, как Кэтрин говорила о Елене, — даже если это было мимолетное упоминание. — не оставляло Стефану сомнений: Елена действительно многое значит в ее жизни. Но вне зависимости от этого, в любом случае Стефан вряд ли стал бы рассказывать Елене или кому бы то ни было о чьих-либо проблемах такого личного характера, не зная, как к этому относится сам человек и почему именно он не рассказал об этом сам. Но именно в эти несколько секунд, казавшиеся невероятно долгими, какой-то необъяснимый внутренний барьер не позволил ему поступить так, как он считал нужным поступать в соответствии со своими взглядами. В голосе Елены, звеневшим неуемной тревогой и искренним страхом, в котором слышалась немая мольба, было что-то такое, что заставило что-то больно дрогнуть в его сердце. Стефан находился словно в невесомости, не зная, как должен поступить, понимая, что не имеет права вмешиваться. Но дрожь в голосе Елены, ее слова и робкий вопрос звучали в нем вновь и вновь. И Стефан понял, что в эту секунду не сможет солгать этому человеку. Прервав тишину, через пару секунд Стефан заговорил вновь, и с этого момента Елене начало казаться, что даже его голос и интонация как-то изменились: было заметно, что каждое его слово, которое он произносил медленно, давалось ему с трудом. Но он не стал скрывать от Елены: он действительно знает о том, где сейчас Кэтрин и как она. Аккуратно, очень деликатно попросив Елену ни с кем это не обсуждать и позже разобраться между собой в этом самостоятельно, он сказал ей, что сейчас Кэтрин в Лос-Анджелесе. Стефан не стал в подробностях рассказывать о проблемах, с которыми Кэтрин была вынуждена обратиться в клинику, — он знал, что она расскажет об этом сама, если посчитает нужным, — но заверил Елену, что сейчас она уже в полном порядке. Операция, которую провели Кэтрин несколько дней назад, хотя и была осложнена из-за локализации аневризмы и ее размеров, но прошла успешно, и сейчас Кэт шла на поправку. Кэтрин сидела сейчас перед Еленой на кушетке, смотря на нее абсолютно ясным взглядом, спокойно говорила с ней, и Елена понимала, что это действительно так. О том, что она находилась здесь на лечении, внешне говорил лишь бинт, которым было зафиксировано место локтевого сустава, — скорее всего, от капельницы, — и небольшая бледность; даже был обрит совсем небольшой участок, который при желании можно было удачно скрыть, — операцию проводили через микроскопическое отверстие в черепе, которое не требовало какой-то обширной внешней подготовки. Но в ту секунду, когда Стефан рассказал о произошедшем Елене впервые, это выбило у нее почву из-под ног. Она даже не знала, что повергло ее в бòльший шок, — то, что именно это было истинной причиной поведения Кэтрин, или то, что она скрывала эту причину на протяжении всего этого времени от близких. Стефан начал успокаивать Елену, вновь с полной уверенностью повторил, что теперь с Кэтрин все хорошо, но какое-то время все слова словно не доходили до слуха Елены, как будто она находилась под водой на большой глубине. И окончательно оправиться от этого она не могла до сих пор, даже стоя напротив подруги, глядя ее в глаза, слыша ее голос. Душу на сотни частиц разрывали противоположные эмоции: это было и искреннее счастье и облегчение от того, что все прояснилось и теперь здоровью и жизни Кэтрин действительно ничего не угрожало, и все же — какой-то необъяснимый страх, и бушевавшее негодование; но сквозь это негодование прорастало кое-что, что было страшнее него, — ростки пока неясной обиды и непонимания. — Кэт, почему?.. Вопрос Елены, недосказанный на полуслове, растворился в воздухе невесомым усталым выдохом. Она понимала, что сейчас действительно не сможет договорить и вновь подобрать слова. Но Кэтрин они были не нужны. В глазах Елены — таких знакомых теплых карих глазах, которые она знала уже так много лет, иногда напоминавших детские, — Кэтрин видела все, что чувствовала Елена все это время. И сейчас, когда Кэтрин смотрела в эти глаза, полные искреннего, тоже почти детского страха и мучительной, болезненной тревоги, не дававшей покоя, которую Елена, несмотря на все попытки скрыть это от Кэтрин, не могла спрятать, внутри ее мучительно кололо чувство сожаления и стыда за то, что по своей прихоти заставила пройти через это таких близких людей. — Я не знаю, как ты мне относишься сейчас, в эту секунду, после всего этого, веришь ли мне — хочешь ливерить, — сказала Кэтрин. — Все, что происходило последние полтора месяца… Это было очень странно и абсолютно по-дурацки с моей стороны. Я сама понимаю это. И если ты сейчас злишься на меня, чувствуешь обиду, хочешь высказать мне все, что думаешь, — я пойму тебя. Но… — Кэтрин подняла взгляд на Елену. — Гилб, пожалуйста, и ты попытайся понять меня тоже. Так немногое — такое знакомое прозвище, к которому привыкла уже много лет назад и которое уже так давно не слышала, взгляд в глаза — и кажется, то, что было потеряно и что так отчаянно хотелось вернуть, неуловимо ощущалось вновь. Но осознать это, на миг остановиться в этом совершенно безумном цунами, которым сейчас с головой накрывали эмоции, которые невозможно было подчинить контролю, несмотря на все отчаянные попытки сопротивляться. — Понять что, Кэт?.. — прошептала Елена. Когда Елена произнесла эти слова, и когда в этой звенящей неизбывной тишине Кэтрин услышала, как надломился ее голос. Кэтрин вновь подняла взгляд и, когда она вновь встретилась с глазами Елены и увидела, как в какое-то мгновение их черная, как ночь, глубина блеснула тем блеском, который в определенные минуты не спутать ни с чем. Кэтрин смотрела в ее глаза, взгляд которых держался за нее с каким-то безмолвным отчаянием, словно силясь что-то уловить, поймать хотя бы на одно мгновение, которого, быть может, было бы достаточно, слышала ее дрожащий голос, и в эту секунду почувствовала, как внутри, где-то в области груди, у нее самой что-то очень больно дрогнуло. Недостаточно было просто попросить прощения — да Елене это было и не нужно, хотя эти слова были одними из первых, которые сказала ей Кэтрин после того, как они встретились. Кэтрин нужно было подобрать такие слова, которые помогли бы Елене понять ее, помогли бы все объяснить — без утайки, без лжи, которой за последнее время между ними было достаточно. Но вот сможет ли она сделать это сейчас, Кэтрин не знала. — Мы знаем друг друга почти всю жизнь!.. Мы знаем друг о друге все, потому что мы всегда доверяли друг другу. Потому, что мы как… — Елена и Кэтрин никогда не называли так друг друга вслух: было в этих словах что-то личное, настолько глубокое, что обсуждать это в разговорах не хотелось. Для того, чтобы так считать, не нужно было об этом говорить. Но сейчас она понимала, что других слов подобрать действительно не может. — Как сестры. Услышав последнюю фразу Елены, Кэтрин почувствовала, как внутри на мгновение все сжалось. Кэтрин молчала, но смотрела на Елену прямо, не пытаясь отвести глаза или спрятать взгляд. Как сейчас, наверное, удивительно и странно это выглядело со стороны — они были похожи, как две капли, словно действительно были сестрами, сейчас смотрели друг другу в глаза, и им начинало казаться, что в глазах, которые были напротив, они узнают собственный взгляд, словно в ясном отражении. Быть может, это действительно было так. Прошло несколько долгих секунд прежде, чем голос Кэтрин вновь зазвучал в этой топкой тишине. — Не «как». Сквозь туманную пелену, застилавшую глаза, во взгляде Елены зажегся немой вопрос непонимания, когда она услышала эту отрывистую фразу. Но Кэтрин словно не заметила этого — ее голос звучал спокойно и уверенно: она знала, о чем говорила. Кэтрин обеими руками взяла ладонь Елены, которая все еще стояла на ногах и не садилась, хотя рядом был стул, и мягко, ни на одну секунду не сводя с нее взгляд, потянула к себе, таким образом усадив ее на край кушетки. — Мы не как сестры, Елена, — повторила она. — Ты и есть моя сестра. Не нося со мной одну фамилию, имея совершенно других родителей и другую семью. И, может быть, поэтому — роднее той, кто мог бы быть таковой. Они молча смотрели друг другу в глаза, и минуты, так часто кажущиеся неуловимыми, превращались в тягучее вязкое олово. — Именно поэтому я не рассказала ни о чем ни родителям, ни тебе. Услышав эти слова, Елена чуть заметно, будто на автомате, не совсем отдавая отчет своим действиям, покачала головой. По ее глазам, недоуменным и испуганным, было видно, что она не верит в то, что сейчас слышит. Кэтрин, хотя она испытывала жегший кровь стыд перед Еленой за то, что между ними произошло в последние месяцы, не хотелось отвести взгляд, спрятать глаза, уйти от этого разговора. Наоборот, она смотрела прямо в глаза Елены, не моргая, словно боясь в них что-то упустить, до конца растворяясь в этом взгляде. И в жизни Кэтрин не было момента, в который она была бы искреннее, честнее перед близким человеком и перед самой собой, чем в эти секунды, текшие тяжким, вязким оловом. — Елена, знаешь, — спустя время проговорила Кэтрин, — я самый обычный человек. У меня много страхов. Есть много вещей, воплощения которых в жизнь я бы желала меньше всего на свете. Но жизнь часто показывает нам, что она непредсказуемая штука. Однако сейчас я поняла: ко многим ее поворотам можно привыкнуть. Я поняла, что, если будет нужно, я смогу наступить на горло своим принципам, задушить свой неугомонный характер. Я смогла бы примириться со многим. Кроме одного. Елена почувствовала, как сердце пропустило два удара под глубоким, как бездна, горящим неистовым пламенем взглядом Кэтрин. — Ни одной минуты своей жизни, ни одного ее мгновения я не хотела бы быть обузой для своих близких. Стать причиной их тревоги и чувства жалости. Елена смотрела в черные, как ночь, глаза Кэтрин, и чувствовала, что не может даже пошевелиться, — не то что что-нибудь произнести, словно ее конечности сковали холодной прочной цепью. — Я знаю, как вы переживали за меня эти два месяца, — сказала Кэтрин. — И я виню себя за это. Но все равно, даже если ты сейчас начнешь со мной спорить, — это совершенно иное чувство, нежели то, что ты испытываешь, когда знаешь наперед: у человека, которому ты звонишь сейчас, есть проблемы. Елене казалось, что в ее горло залили кипящее олово: было трудно дышать, не то что говорить. Но в тот момент, когда Кэтрин произнесла последние слова, в Елене словно зажглась яркая вспышка. Голос прорезался в одно мгновение, хотя звучал хрипло. — Мы два месяца пытались выйти на связь и даже не знали, что с тобой, — медленно проговорила она пересохшими губами. — Неужели неизвестность… Но Кэтрин не дала Елене договорить. — Гилб, признайся, — перебила Кэтрин, — в тот момент, когда ты разговаривала со мной, ты допускала мысль о том, что что-то не так. Но вместе с этим ты думала и о другом, о чем-то — пусть неприятном, но все же менее серьезном. О том, что в какой-то момент мы друг друга не поняли, что есть какая-то обида и, может быть, именно она всему причиной. Что, в конце концов, все сказанное мной, — правда, и что у меня действительно просто небольшой напряг в университете. Спустя доли секунды Кэтрин проговорила: — Это другое, Елена. Кэтрин вновь замолчала. Это молчание продолжалось не больше пары мгновений, но они показались Елене невыразимо, невыносимо долгими и — громкими в своей ужасающей, оглушающей тишине. — Поверь мне. Я знаю это. Мой отец за последние полгода перенес две операции на сердце. В тот момент, когда Кэтрин произнесла последние слова, когда ее голос дрогнул, напоминая хрупкое стекло, Елене показалось, будто в кровь впрыснули ледяную воду. Сердце, словно его удерживала какая-то неведомая сила, билось медленно и тихо, но каждый его удар выбивал из груди остатки сил и, казалось, жизни. — Вы не знали ни о чем, а я знала другое: мой страх не станет вашим. Я не могла бы позволить, чтобы моя слабость сделала уязвимее вас, потому что боль близкого человека отражается в тебе, словно в зеркале. Теперь все закончилось. Все возвращается на круги своя. И я чувствую спокойствие, зная, что этого не произошло. Кэтрин медленно неслышно выдохнула. — Я виновата перед тобой, Елена, — проговорила Катерина. — Но я не поступила бы по-другому. И я надеюсь, что, может быть, ты сможешь понять это. И простить меня. И в эту секунду, когда Елена слышала тихий, но такой твердый голос Кэтрин, из мыслей вдруг исчезли все слова, которые она хотела бы сказать ей, о которых она думала так часто до их встречи, еще не зная об истинной причине таких перемен в Кэтрин и уже поняв их; все это стало бесполезным, ненужным, как какой-то фоновый шум, лишь мешающий, отвлекающий от того, что было на самом деле гораздо важнее. Перед глазами Елены в этот момент открылось нечто такое, что казалось таким близким и уловимым, таким понятным, но что на самом деле было так далеко от нее все это время. Елена вдруг поняла: по-настоящему она узнала Кэтрин только сейчас. Ей ли было не знать, что течет в ее крови? Она ли не видела, как Пирс относилась к своим проблемам, как шла по жизни, смеясь в лицо любым бедам, лишь вскинув голову и идя только вперед? Ей ли, знавшей Кэтрин всю сознательную жизнь, было не понять… Лишь сейчас, словно от яркой вспышки, Елена увидела, какой на самом деле была Кэтрин. Они были так похожи внешне, но такими разными были их души. — Ты осталась в этот момент абсолютно одна… — едва слышно прошептала Елена. Она не хотела говорить этого. Она не хотела говорить ничего, но эта мысль, которая сейчас до нестерпимой жгучей боли, до слез на глазах стучала в висках, сорвалась с ее губ в единственное мгновение. Кажется, только сейчас, только в этот миг Елена начала по-настоящему осознавать то, что происходило не с ней, а самой Кэтрин за эти два месяца. Она действительно была одна. Сначала — с неизвестностью. Потом — с непростым диагнозом. И снова с неизвестностью, еще более страшащей. Лишь на мгновение представив на месте Кэтрин саму себя, Елена поняла: она бы не справилась. Испугалась бы. Сломалась. Кэтрин же выбрала этот путь сама. Елена знала Кэтрин много лет, но если бы вдруг кто-то попросил Елену описать ее, ей понадобилось время, чтобы перечислить все качества, которые она в ней ценила и уважала, нарисовать ее образ на словах таким, каким она видела его каждый день своей жизни сама. Теперь же Елене хватило бы для этого всего двух слов. Кэтрин — сильная. Слова замерли на губах Елены едва уловимым дыханием. Возможно, она сказала бы что-то в этот момент, но ее остановила улыбка Кэтрин — беззаботная, по-детски открытая, хотя и немного усталая. — Какая сейчас разница, — тихо сказала она и почти как маленькая девочка пожала плечами. Кэтрин подняла взгляд и посмотрела Елене в глаза своими черными внимательными чуть утомленными глазами. — Все прошло, Елена. Все хорошо. Всего несколько слов, едва различимых даже в тишине больничной палаты. Но трудно было услышать еще в чем-то уверенность такую же непоколебимо, невыразимо твердую, как в них. Елена взглянула на подругу. Невесомая, легкая, словно ветер, улыбка на губах. Детский беспечный взгляд, легкий, как дуновение ветра. В этом была вся Кэтрин. Все действительно прошло. И ей было плевать, что было до. Кэтрин не стала бы другой. Просто бы не смогла. Как многое Елена хотела сказать, когда вновь услышала в телефонной трубке голос Кэтрин, когда ехала сюда, в больницу, когда переступала порог палаты. Нет, сейчас ничего этого было не нужно; наверное, не будет нужно уже никогда. В груди в одном ритме с сердцем забилось лишь одно желание. Кэтрин молчала, опустив взгляд, словно не решаясь вновь поднять глаза, будто боясь прочесть в глазах Елены то, что сейчас было в ее мыслях. Кэтрин терпеливо ждала, пока Елена что-нибудь скажет. Но вместо этого произошло другое. Елена, не говоря ни слова, потянулась к Кэтрин и, взяв ее за плечи, крепко прижала к себе. На Кэтрин, кожа которой сейчас была скована холодом, полыхнуло горячим жаром, и сквозь него в первый раз за это долгое время она уловила мягкий нежный аромат яблок: так любимая Еленой Nina Ricci. Кэтрин была в замешательстве какую-то секунду, почти не понимая, что сейчас происходит. Но уже в следующее мгновение, когда Кэтрин ощутила это тепло, чувствовала, как крепко ее прижимает к себе Елена, все вопросы рассеялись, как мелкий, ничего не значащий дым. В мышцы, которые еще несколькими секундами ранее принадлежали словно не ей, а безвольной тряпичной кукле, вернулась сила и ощущение пространства. Сердце, ударив один раз, забилось уже в полную силу, вновь качая кровь и разнося ее по организму; в окоченевших пальцах разлилось живое тепло. В следующее мгновение Кэтрин крепко вцепилась пальцами в плечо Елены и прижала ее к себе — так сильно, как только могла. Кэтрин прислонилось щекой к плечу Елены и в следующий момент почувствовала, как в уголках глаз защипало. Они сидели так секунды, минуты, словно боялись друг друга отпустить, и им уже не хотелось ни о чем думать, не хотелось говорить ни о чем из того, что, казалось еще пару минут назад, имело огромное значение для них обеих. Теперь все было на своих местах. Елена и Кэтрин не знали, сколько они просидели так. Когда они наконец отстранились друг от друга, внимательно взглянув Елене в глаза, Кэтрин негромко, но с такой немыслимой уверенностью произнесла лишь несколько слов: — Я скучала, Гилб. По губам Елены, на глазах которой, как и у Кэтрин, блестели слёзы, скользнула улыбка. — Я тоже, Кэт. Очень сильно. Елена помедлила пару секунд, а затем, вновь взглянув на Кэтрин, уже не сдерживая улыбку в глазах, произнесла, по всей видимости, имея в виду новый внешний вид Кэтрин: — И кстати, твоя новая прическа очень даже ничего. Кэтрин замерла на мгновение, остановив взгляд на Елене, а затем звонко рассмеялась, еще чувствуя, как слезы текут по щекам, и замахала на подругу руками в знак протеста. И в этот момент вдруг захотелось сказать так многое — что именно, еще было невозможно даже сформулировать, будто мысли, вдруг кипящим роем закружившиеся в голове, пока не давали облечь себя в материальную форму; но прежде и сильнее всего хотелось дышать — дышать полной грудью, легко и свободно, чувствуя, как в груди бешено бьется сердце, и делать вздох за вздохом, насыщая его кислородом, и чувствовать, как на душе становится спокойно. Елена хотела было поспорить с категоричностью Кэтрин в вопросе выбора прически, сказать, что секунду назад она нисколько не шутила, напомнить ей, что асимметричная стрижка уже давно вошла в моду и еще многое другое, но в этот момент услышала сигнал вызова на своем мобильном, в тишине палаты звучавшем еще звончее и резче. Елене не нужно было смотреть на экран своего смартфона, чтобы узнать, кто звонил в этот момент: конечно, это был Джереми. С разрешения Кэтрин она рассказала ему обо всем. — Да, Джер, привет, — звонко ответила Елена в следующее мгновение поднеся трубку к уху. — Встретились? Поговорили? — минуя приветствие сестры и все соответствующие правила приличия при начале телефонного разговора, жестко спросил Джереми, который знал о планах Елены навестить Кэтрин этим утром и разобраться во всем при личном разговоре с ней. Его голос был полон нескрываемого негодования: он так же, как и Елена поначалу, был шокирован тем, что Кэтрин так ни о чем и не рассказала ни одному из своих близких друзей, и сдерживать его ему было трудно, даже несмотря на уговоры Елены. Несмотря на то, что Елена знала, что Джереми всерьез злится, она не могла сдержаться от улыбки, когда даже в телефонной трубке услышала тяжелое от гнева дыхание брата и даже по нескольким его словам уловила, как он говорил сквозь зубы, из последних сил пытаясь скрыть раздражение. — Да, — едва выдохнула Гилберт. — Отлично, а теперь передай трубку Кэтрин, — сказал Джереми, и Елена, переглянувшись с Кэтрин, которая, конечно, слышала их разговор и тоже живо представила, какая головомойка ждет ее от Гилберта-младшего, рассмеялась. — Ладно, только, Джер, я прошу тебя: не забудь о том, о чем мы договаривались. Кэтрин не стоит волноваться. — Хорошо, хорошо, я помню, — пробормотал Джереми, но уже по этим словам было понятно, что мыслями он был уже далеко не с Еленой. Елена протянула телефон Кэтрин. — Привет, Джер, — едва успела поздороваться Кэтрин, но уже в следующее мгновение из телефонной трубки, прекрасно слышный им с Еленой обеим, полный бешенства и негодования, донесся рык Джереми: — Кэтрин, ты знаешь, я немногословен всегда, поэтому задам только один вопрос, ладно? ПИРС, ТЫ, МАТЬ ТВОЮ, ОФОНАРЕЛА? В этот момент взгляды Елены и Кэтрин встретились, и, поняв, что в это мгновение как никогда более точно пересеклись и их мысли, подруги звонко рассмеялись.

***

Дни текли своим чередом. Кэтрин, все еще нуждавшаяся в наблюдении врачей, пока что находилась в клинике. Шаг за шагом, постепенно с помощью определенных препаратов и процедур организм восстанавливался после непростой операции: сначала Кэтрин начала вставать с постели и ходить — сперва только по палате и с поддержкой, затем — уже в коридоре и, в конце концов, самостоятельно; потихоньку исчезала сонливость; спустя время Кэтрин поняла, что начала видеть даже далеко расположенные предметы чётче, — зрение восстанавливалось. Ее лечащий врач, — близкий друг Мередит, которого Фелл лично попросила о помощи, — был уверен, что ее пребывание в стационаре — вопрос всего лишь нескольких дней, по истечении которых, если состояние Кэтрин и дальше не будет вызывать опасений, он не видит препятствий к тому, чтобы выписать ее. В глубине души Кэтрин, с большой теплотой и глубокой благодарностью относившаяся к каждому из персонала Cedars-Sinai, с которым она столкнулась в этот момент своей жизни, но с самого детства не любившая больницы и и все, что с ними связано, надеялась на то, что это произойдет действительно скоро, и ждала этого. Впрочем, несмотря ни на что, протяжении этого времени Кэтрин не страдала от одиночества. Во время, разрешенное в клинике для посещения, к ней всегда кто-нибудь приходил. Очень часто это была Елена. Она приезжала к подруге, когда у нее было свободное время, на выходных, частенько заезжала после занятий в университете, — и для Кэтрин это было особенно дорого. Хотя откровенный разговор дался им обеим очень тяжело, каждый раз, когда приезжала Елена, казалось, что Кэтрин готова смеяться и хлопать в ладоши, как ребенок. Она действительно была счастлива вновь ощущать эту близость, эту легкость, разговаривать часами напролет и в голос хохотать. Когда Кэтрин и Елена рассказали о произошедшем Кэролайн, остаться в стороне она тоже не смогла и уже на следующий день приехала к Кэт с кучей сладостей и всего того, что может скрасить настроение и досуг человеку, пока что ограниченному в пространстве и действиях. А еще Кэтрин раз в пару дней всегда звонил один человек. Она ни как не ожидала этого и уж тем более не могла требовать, никак не думала, что все будет именно так, но… Без этих звонков, без этого простого, но такого теплого вопроса — «Как твои дела?», без этих минут, казалось, пролетавших так быстро, Кэтрин казалось, что в ее жизни что-то не так. Каким бы ни было ее настроение, как бы ни было у нее на душе, этот звонок в конце дня неизменно оставлял на ее губах улыбку. Этим человеком был Стефан. Это было так необычно и странно: раньше они с Кэтрин общались, но практически всегда в мессенджерах — даже тогда, когда Кэтрин прилетала в Лос-Анджелес в прошлый раз с Джереми и они со Стефаном имели возможность видеться; сейчас же он практически не писал ей сообщения — всегда лишь звонил, словно желая убедиться в реальности, что с ней все в порядке. Удивительное дело: Стефан всегда спрашивал Кэтрин о ее самочувствии, но никогда ни во время этих разговоров, ни после это не толкало ее к тому, чтобы думать о своей болезни больше, зациклиться на своем состоянии и почувствовать себя действительно болеющей — наоборот. Эти разговоры, иногда долгие, иногда пятиминутные, как ничто другое, уводило ее от этого. Им со Стефаном всегда было о чем поговорить. И сейчас, не уставая благодарить его и Мередит, которая тоже навещала ее и узнавала о ее состоянии если не самостоятельно, то через своих коллег, Кэтрин впервые в жизни задала себе вопрос: что в ее жизни значит этот человек? Они знакомы всего-ничего, — просто имеют общих друзей и пару раз отдохнули в общей компании, — но сейчас именно благодаря ему ее жизнь была в безопасности. И в эти странные дни, раз за разом наедине с собой отчего-то возвращаясь к этим мыслям, Кэтрин чувствовала, что сейчас в душе была даже не благодарность Стефану — это было что-то другое, теплое, какое-то трепетное, словно трепыхавшийся в ладонях птенец, — совсем крохотный, но уже решительно и упорно пытающийся взлететь. Но Кэтрин пока не могла ни понять это, ни объяснить. Может быть, это было и не нужно. Список вариантов того, чем можно заняться, в клинике был не так велик, но Кэтрин была далеко не из тех, кто готов хотя бы пару часов в день провести, просто лежа на кровати и глядя в потолок, поэтому в те моменты, когда она оставалась одна, Пирс без труда находила, как можно было провести время. Далеко не один раз за все время своего пребывания в клинике Кэтрин поблагодарила свою предусмотрительность, заставившую ее взять с собой в Лос-Анджелес ноутбук. Сейчас, когда головной мозг восстанавливал свою активность и сосредоточиться было легче, Кэтрин могла вернуться к вопросам работы и учебным заданиям, чем она обычно и занималась днем, пока чувствовала в себе силы. В один из таких дней, за больничными окнами по-калифорнийски солнечный, Кэтрин решила вернуться к работе над своей магистерской диссертацией. Голова уже не болела, сознание не было ничем затуманено и вместе с памятью работало так же активно, как и всегда, и работа ладилась легко, так что Кэтрин и сама не заметила, сколько она провела за ноутбуком. Была пятница, и Елена обещала приехать после пар вместе с Кэролайн, так что это был весьма неплохой способ скоротать время. В какой-то момент, увлеченная развитием мысли, которая тотчас же бегущей строкой текста отражалась на мониторе, Кэтрин услышала приглушенный стук. В сознании, не успевшем переключиться и окончательно вернуться к реальности, отдаленной вспышкой мелькнула мысль о том, что это, должно быть, Елена и Кэролайн, и Кэтрин на автомате, не успев до конца осознать свои действия, дернулась и повернула голову в сторону двери. — Войдите, — рассеянно пробормотала Кэтрин. Она была готова в следующее мгновение увидеть подруг и не допускала мысли о том, что это может быть кто-то еще, но в тот момент, когда дверь открылась, Кэтрин замерла. В палату, мягко ступая по полу, несмотря на каблуки туфель, совсем неслышно вошел Стефан. Ожидала ли Кэтрин, что когда-нибудь он приедет? Быть может, по вечерам, оставаясь одна, наедине лишь с самой собой, и, поддавшись потоку мыслей, вдруг остановившись на мгновение, вновь вспомнив его теплые зеленые глаза, она признавалась самой себе: было бы так здорово увидеть его снова. Но сейчас, когда Стефан стоял перед ней, абсолютно реальный и такой знакомый, Кэтрин не могла не то что сказать что-то — даже пошевелиться. Она просто смотрела на него в упор, и сознание воспринимало лишь картинку внешнего вида, подмечая все до мельчайших деталей, но в упор отказываясь связать человека, стоящего перед ней, с тем, кем он был. Стефан был в строгом деловом костюме темно-синего цвета, так точно севшем по его фигуре; пиджак был расстегнут, а под ним была рубашка в схожего оттенка полоску. Судя по всему, он заехал в больницу, освободившись пораньше после работы. Хватило полуминуты, чтобы воздух в палате пропитался древесно-лимонным ароматом его парфюма. В руках Стефан держал небольшую квадратную. — Привет, — произнес он, сделав несколько шагов, и слегка смущенно улыбнулся, поняв, что привел Кэтрин в замешательство, и больше ничего не говорил, давая ей прийти в себя. — Стефан… — только и смогла пробормотать Кэтрин, лишь не сводя с него изумленных глаз, и через несколько секунд ее взгляд просиял. — Господи, Стеф! — воскликнула она, и Стефан улыбнулся вновь, понимая, что ступор прошел. — Мне сегодня удалось закончить с работой пораньше, — сказал он, подтвердив догадки Кэтрин, — и я решил навестить тебя. Стефан опустил взгляд на коробку в его руках, а затем, взглянув на Кэтрин, протянул ее ей. — Это тебе. Теперь Кэтрин могла рассмотреть ее поближе. Коробка молочного цвета была вполне компактной и сразу привлекала взгляд замысловатыми узорами, которыми она была украшена. На ее стенках изящным шрифтом красного цвета было выведено: Bottega Louie, — но это название Кэтрин, как человеку, не жившем в Лос-Анджелесе долго, было незнакомо. И только сейчас, посмотрев на коробку, Кэтрин увидела, что на ее крышке было прозрачное «окошечко», сквозь которое легко можно было увидеть ее содержимое. Содержимым этим были уложенные в два небольших ряда пять плотных трубочек, покрытых шоколадом, внутри которых, закрученный спиралью, виднелся светлый крем. Чтобы понять, что это было за лакомство, Кэтрин хватило бы мгновения: это были популярные в штатах и Канаде El Rollo. Этот шоколадный бисквит, покрытый горьким шоколадом, закатанный в небольшие рулетики и наполненный нежным ванильным кремом, придававшим ему неповторимый запах, для Кэтрин, больше всего на свете любившей шоколад, несмотря на то, что она всегда следила за фигурой и без труда могла ограничивать себя во вредных для нее лакомствах, эти трубочки, которые обожали, наверное, все американские дети, были единственной слабостью, устоять против которой она не могла. Об этом знали все ее друзья. Но только откуда об этом узнал Стефан? — Стеф, — выдохнула Кэтрин. — Как ты.? — Есть надежные источники, — слегка усмехнувшись и склонив голову набок, ответил он. Кэтрин вновь подняла взгляд на Стефана и, встретившись с его глазами, увидев на его губах улыбку, когда он понял, о чем она догадалась, спустя несколько секунд поняла, что они думали сейчас об одном и том же имени: Елена. — Стеф, я тебя обожаю, — сказала Кэтрин. — За несколько секунд поднять настроение до максимального уровня — это нужно уметь. — Я только учусь, — мягко улыбнулся Стефан. — Но я рад, что они, — он слегка кивнул в сторону коробки, которую держала Кэтрин, — подняли тебе настроение. И в этот момент, как никогда раньше, Кэтрин захотелось чего-то странного: встать и просто обнять Стефана, крепко-крепко, так, как обнимают дети. Но какой-то необъяснимый внутренний барьер, словно прочной стеной окружавший ее без малейшего шанса выйти за его пределы, не дал ей даже пошевелиться. Кэтрин не смогла ему сопротивляться. — Даже если бы ты был с пустыми руками и просто пришел навестить, оно уже было бы отличным, — без доли шутки сказала Кэтрин. Стефан вновь улыбнулся и — кажется, чуть смущенно, — на мгновение опустил глаза. Он взял ближайший стул и присел рядом с Кэтрин. — Как твои дела? — Благодаря Мередит и вашим с ней друзьям — почти супер, — ответила Пирс. — Правда, мне уже намного лучше. — Это здорово, — с теплотой отозвался Стефан. — Наверняка тебя совсем скоро выпишут. — Доктор сказал, что, возможно, даже уже после выходных, — сказала Кэтрин. — И если честно, я оченнь надеюсь, — призналась она, чуть сморщив нос. Это было так забавно, так непосредственно, что в этот момент она напомнила Стефану маленькую девочку, которой так не хотелось лежать в больнице на одном месте, пить горькие таблетки и следовать рекомендациям строгих врачей. — Это же прекрасные новости! — воскликнул Стефан. — Значит, ты на всех парах мчишься к выздоровлению, — чуть поджав губы, он улыбнулся. — А ты, я смотрю, времени зря не теряешь, — сказал он и и кивнул в сторону включенного ноутбука на коленях у Кэтрин. — Решила устроить киномарафон? Кэтрин мотнула головой. — Я решила, что пора заняться наконец делом и написать что-то для своей магистерской, — усмехнулась она. Стефан несколько секунд, не отрывая взгляд, смотрел на Кэтрин, словно не был уверен в том, что правильно расслышал. — Ты серьезно? — спустя время спросил он. Кэтрин молча кивнула. — И у тебя еще есть желание заниматься этим здесь! — воскликнул Стефан. — Сама в шоке! Что и говорить, здешние ребята, видимо, основательно покопались у меня в голове, и мне это явно пошло на пользу, — усмехнулась Кэтрин. Стефан засмеялся, но затем, через пару мгновений, вдруг остановил взгляд на Кэтрин, что она отчего-то очень ясно почувствовала. Стефан пристально смотрел на нее, но не в глаза Кэтрин, а словно вглядываясь в черты ее лица, словно открывая в эти секунды для себя что-то новое. И губ его в этот момент вдруг коснулась улыбка: быть может, даже не совсем осознанная, блуждающая… Но такая теплая. — Знаешь, я не сомневался, что ты быстро вернешься в строй. В другом случае это была бы не ты, — сказал Стефан, и на уголках его губ вновь мелькнула невесомая улыбка. Кэтрин вдруг почувствовала, как у нее загорелись щеки, и в этот момент она вдруг ощутила, как внутри разлилось необъяснимое, всеобъемлющее, мягкое тепло. — Кстати, тебе идет, — произнес Стефан. Сначала Кэтрин не поняла, о чем он, но уже через долю секунды стало ясно, что он имеет в виду: до этого момента пристально смотревший ей в глаза, Стефан перевел взгляд на ее выбритый висок и улыбнулся. Кэтрин, рассмеявшись, махнула рукой. — Да брось, — протянула она, но в этот момент на мгновение вдруг почувствовала, как щеки обдало жаром. Может быть, Кэтрин хотела бы сказать в этот момент еще что-то, но Стефан опередил ее. — Я серьезно! — совершенно искренне воскликнул он. — Вполне соответствует твоему стилю и ритму жизни, — сказал Сальватор, и в его глазах вновь пронеслась улыбка. — Кстати, ты не первый, кто мне об этом говорит, — задумчиво сказала Кэтрин, вспомнив слова Елены несколько дней назад. — А я… Даже не знаю, — из тона Кэтрин ушла та немного напускная категоричность, с которой она отреагировала на слова Стефана миг назад, и она неловко, совершенно по-детски пожала плечами. — Если честно, я сильнее всего боялась одного: что врачи скажут, что голову придется побрить полностью. Стефан какое-то время внимательно смотрел на Кэтрин. — Хочешь верь, хочешь — нет, но я не думаю, что тебя бы это испортило. Была бы вполне милым ежиком, — чуть тише сказал он, улыбнувшись, и, вновь взглянув на ее висок, вдруг дотронулся до него теплой ладонью. В эту секунду, казалось, такую короткую, словно яркая вспышка, Кэтрин показалось, что сквозь нее прошел заряд молнии. Она не знала, что с ней произошло в это мгновение единственного прикосновения, но тепло руки Стефана, казалось, такое знакомое, словно вместе с кровью донеслось до каждой, самой маленькой клеточки ее организма, пропитало собой каждый миллиметр ее кожи, каждую артерию, по которой бежала кровь под ней. Сердце с силой ударило, но это не было больно; Кэтрин не вздрогнула, ощутив это прикосновение, не испугалась. Мы так реагируем на касания близких людей — брата или близкого друга: оно не может нести что-то плохое; оно так знакомо и так нужно. — Знаешь, наверно, сейчас я произнесу фразу, которую точно не оценит ни одна девушка, — Стефан усмехнулся, — но… Волосы ведь не зубы, они быстро отрастают. Кэтрин, засмеявшись, закатила глаза. — Все парни так говорят и не понимают, что пока эти «не зубы» отрастают, нужно как-то жить. — В твоих словах есть рациональное зерно, — подумав, улыбнулся Стефан. Он на мгновение замолчал, а затем, очевидно, вспомнив что-то, продолжил: — Думаю, Деймон, памятуя одну историю из нашего детства, с тобой бы согласился. — Деймон? — прислушавшись, переспросила Кэтрин. — А что это была за история? — уже с большим интересом спросила она. — Да в принципе, ничего особенного. Просто как-то раз, когда Деймону было лет восемь и отец с дядей дома делали ремонт, он макнулся головой в белую краску. Итогом этого всего, конечно, стала машинка для бритья и стрижка почти под ноль. В общем, с тех пор Деймон не особо любит парикмахерские и коротко не стрижется. Только умоляю, даже не проси рассказать, как это получилось, — выставив руки вперед, взмолился Сальватор, увидев взгляд Кэтрин и то, как она уже почти открыла рот, и остановив ее на полуслове. — Стеф! — возмущенно воскликнула Пирс, которой, конечно, хотелось узнать подробности этой истории.  — Я и так тебе слишком много рассказал, если Деймон узнает об этом, он меня собственными руками придушит, — мягко усмехнулся Стефан. — Как знать? Может быть, пример Деймона подтолкнул бы и меня осмелиться на новую стрижку. — Это точно не про эту историю, так что вряд ли, — с хохотом ответил Стефан. — В последнее время моим волосам уделяется ну очень много внимания, — усмехнулась Кэтрин. — Фиг с ней, с прической. Расскажи, как ты? И время вновь растворяется в них — в этих разговорах обо всем на свете, когда темы сменяются так быстро, что ты не всегда успеваешь это заметить, когда, как в детстве, в груди не хватает воздуха в тот момент, когда взахлеб рассказываешь о чем-то, когда хочется задать сотню вопросов… Когда время не важно и хочется только одного: чтобы эти моменты не кончались, — и говорить, говорить, говорить… Кэтрин спрашивает Стефана, кажется, обо всем и этим так напоминает ребенка: о его работе, об их с отцом отеле, о планах на отпуск и ближайшие выходные. И Стефан рассказывает. Рассказывает о том что сейчас они с отцом полностью поглощены вопросами строительства нового отеля сети на Лигурийском побережье в Италии и что, вероятнее всего, в скором времени ему вновь нужно будет туда лететь, и это значит, что совсем скоро, пусть и совсем ненадолго, но он побывает дома. О том, что о планах на отпуск думать пока не приходится, — начинается туристический сезон и слишком много работы, — но, может быть, в середине лета удастся выкроить недельку для того, чтобы слетать на Средиземноморье. Когда Стефан рассказывает о нем, об Италии, Кэтрин кажется, что она готова провести так много времени — молча, сидя подогнув под себя коленки и просто слушая его: каждая его фраза, сказанная об Италии, наполнена таким теплом и трепетом, от которого на мгновение замирает сердце, с которым невозможно говорить просто о стране, которая тебе нравится — так ласково, с такой любовью может говорить только ребенок о своей матери. И тогда Кэтрин вспоминает все, что ей говорили о Стефане до этого, и она понимает: он не американец. Он настоящий итальянец, пусть он был рожден на земле Нового света, имеет совсем не смуглую кожу и совсем не карие глаза и живет за тысячи километров от Италии, где, наверное, будут рождены и будут жить его дети. Он — итальянец. И этим все сказано. Но в глазах Стефана тоже что-то меняется, когда он вдруг оказывается под таким градом вопросов от Кэтрин. Его глаза горят одержимостью — самой лучшей одержимостью, которую только можно выдумать, надеждой, гордостью — когда он рассказывает о своей работе, о том, как они выбирали с отцом место для постройки нового отеля, как долго к этому шли и насколько много для них значит появление InterContinental в Италии — на их исторической родине, в самом сердце Старого Света. Но через этот блеск, который, казалось, не должен был пропускать ничего извне, вдруг сквозит едва уловимая и вместе с тем — такая ясная, мягкая улыбка, которая искрится в его взгляде, незаметно, но внимательно наблюдавшем за Кэтрин. Стефан рассказывает обо всем этом, отвечая на ее вопросы, Кэтрин о чем-то вспоминает, и в глазах ее загорается очень похожий огонек… Проходит одно мгновение, и они меняются местами: уже Стефан задает один за другим ворох вопросов, и Кэтрин с увлечением рассказывает ему обо всем, о чем он хотел бы знать. Они не понимают, как так получается, но разговор впоследствии перешел к совершенно другой теме — Стефан вспомнил о диссертации, которую Кэтрин писала, когда он пришел, и он расспрашивал ее не только о теме, но и о том, почему Кэт выбрала именно ее, трудно ли ее разрабатывать, об источниках, в которых она ищет необходимую информацию. Стефан работал в совершенно другой сфере и был очень далек от этого, но он с таким неподдельным интересом спрашивал обо всем этом и так внимательно слушал все, о чем ему рассказывала Кэтрин, что у нее не оставалось ни единого сомнения: ему действительно это интересно. Кэтрин, пользуясь тем, что перед ней сейчас сидел уже бывалый студент и выпускник одного из самых престижных университетов Соединенных Штатов, спросила Стефана о том, как защита магистерской диссертации проходила у него, в ответ на что Стефан признался, что именно этот этап в его обучении заставил его окончательно побороть стеснительность при выступлениях на публике: в последнюю неделю он репетировал свое выступление каждый день по несколько раз и, как он со смехом вспоминал, Деймон, приезжая к брату и каждый раз заставая его в одном и том же состоянии — увлеченно рассказывающим пустой комнате об основных положениях экономической теории Адама Смита и перспективах ее применения в современных реалиях, — уже на полном серьезе планировал пригласить для него психиатра. Кэтрин сама не знала, отчего, но признание Стефана в собственной застенчивости очень тронуло ее — и в глубине души она считала его правдивым и потому еще сильнее уважала его: теперь этот парень, который при поступлении в университет страдал проявлениями дислексии, просто зачитывая доклад перед собственным курсом, регулярно председательствовал на советах директоров крупной компании. На стене на самом видном месте висят часы, а Стефану уже нужно было домой, да и скоро должны были приехать Елена и Кэролайн и у трех девушек, несмотря на то, что они, бесспорно, были бы рады видеть его, точно были бы какие-то свои темы для разговоров, но в этой вопросно-ответной «перестрелке», перемежающейся калейдоскопом воспоминаний, порой удивительно очень схожих, шутками, звонким смехом, не оказалось места хотя бы единственной секунде, чтобы взглянуть на циферблат, и какого-либо желания сделать это. Так и прошло около часа, и как это произошло, так и не понял ни Стефан, который планировал зайти буквально на пятнадцать минут, — чтобы угостить пирожными и спросить о самочувствии, ни Кэтрин, которая была уверена, что после рабочего дня в пятницу Стефану нужно будет домой. — Я тебя, наверное, вкрай уболтал, — мягко усмехнулся Стефан, уже когда они прощались и он стоял в дверном проеме палаты. — Извини. — Ты приехал навестить меня после рабочего дня, каким-то образом узнал о пирожных, по которым я с ума схожу еще с детства, буквально за две минуты поднял мне настроение — и ты еще извиняешься? Убалтывайте меня с Кэролайн и Еленой полностью, — хохотнула Кэтрин. Стефан, на мгновение опустив взгляд, улыбнулся. — В таком случае, я только рад. — Стеф, я хотела сказать… — произнесла Кэтрин, уже перестав улыбаться и подняв взгляд, встретившись глазами со Стефаном, но на миг замерла, словно стараясь подобрать нужные слова. — Спасибо тебе. Не только за сегодняшнее… За все. Знаю, я уже говорила это тебе не раз и, может быть, это выглядит уже глупо, но… Кэтрин говорила медленно, внимательно подбирая слова. Но Стефан не перебивал ее. Он молча стоял рядом с ней и лишь пристально смотрел на нее, словно чувствуя, насколько важно сейчас для Кэтрин сказать ему все, что было у нее в душе — не по телефону, а лично, когда до него рукой подать, глядя ему в глаза. — Ты стал для меня самым надежным плечом в ситуации, когда я не знала, куда идти и к кому обращаться за помощью, — сказала Кэтрин. — Показал, что бояться нечего, успокоил. И… Просто был рядом. Знаешь, — вдруг спустя пару секунд проговорила она, — Елена переезжала в Лос-Анджелес с одним желанием: начать новую жизнь. А сейчас я понимаю, что ее переезд оставил след и в моей жизни тоже. Потому что благодаря нему познакомилась, наверное, с самым удивительным человеком из всех, что я знаю. Кэтрин посмотрела Стефану в глаза. Он жадно вглядывался в глаза Кэтрин и сейчас точно знал, что взгляд ее изменился. Стефан видел Кэтрин разной: он знал ее радующейся, как ребенок, и счастливой, видел задумчивой; он видел в ее глазах страх и тревогу, видел и робость, и ее взрывной характер оторвы. Но еще никогда Стефан не видел во взгляде Кэтрин столько сосредоточенности, такую… Искренность. Ее душа сейчас была полностью обнажена перед ним, и все, что было в ее глазах, без лжи, без утайки облекалось в слова. Стефан не знал, почему, но в этот момент он вдруг почувствовал, как где-то внутри, совсем рядом с сердцем — что-то дрогнуло. Он смотрел на Кэтрин, на эту боевую девчонку, которая так увлеченно рассказывала ему о Канаде, так внимательно слушала об Италии, и которая когда-то вместе с Еленой и Кэролайн устроила им с Деймоном такую веселую ночь, и ощущал лишь одно чувство, которое сейчас заполняло его до краев: ему бесконечно дорого то, что она сейчас ему говорит; каждое слово, каждый взгляд, каждое движение. И в ответ хотелось отдать лишь одно: такую же искренность. — Я буду рядом, если будет нужно, Кэт. Впервые за все время их знакомства он назвал ее так — как называли ее родители и самые близкие друзья. Он не сказал больше ничего. И Кэтрин знала: больше и не нужно. Кэтрин ничего не ответила Стефану. В этот момент, словно сильнейшей волной, ее захлестнуло единственное желание. В сознании звучали отголоски мыслей о том, что, может быть, это неправильно, по-детски, но они ей это было уже неважно. Кэтрин просто сделала шаг вперед и, прикоснувшись к плечам Стефана, просто обняла его, прижавшись к нему так крепко, насколько у нее было сил. Кэтрин вдруг вспомнила в этот момент тот единственный раз, когда она ощутила такое же сильное желание. Тогда тоже в голове вихрем отчего-то кружилась мысль о том, что это неправильно, что она не должна этого делать — и точно так же, как сейчас, неимоверно трудно было последовать этому внутреннему голосу. Это был тот день несколько месяцев назад, когда Джереми и Кэтрин возвращались из Лос-Анджелеса в Канаду и Стефан вместе с Еленой приехал их проводить. В нос вновь ударил лимонный аромат свежести, а тело обдало таким приятным теплом. Стефан не отстранился, ничего не сказал: просто ответил на это объятие, обняв Кэтрин так же крепко, как и она его. И то, что Кэтрин вдруг почувствовала в эту секунду, невероятно удивило ее: именно сейчас она не ожидала ощутить это. Это было какое-то необъяснимое спокойствие — мы ощущаем его, когда рядом находятся наши самые близкие люди, когда все они здоровы и счастливы, когда тревоги суетных дней позади. Такое спокойствие поселяется в нас, когда мы после долгого странствия возвращаемся домой. Сердце стучало размеренно и тихо. От родного дома Кэтрин разделяли тысячи километров. Но внутри не было страха. Почему-то именно в этот миг, чувствуя прикосновение теплых рук Стефана на своих плечах, ощущая его дыхание, Кэтрин точно была уверена: все позади. — Мер, ты в порядке? Мягкий негромкий голос, прозвучавший совсем рядом, прошел сквозь Мередит, словно разряд электротока. Она вздрогнула, вскинув голову, которую с левой стороны вдруг острой болью, словно стрелой, на мгновение пробило в висок, и только в эту секунду, кажется, вновь вернулась в реальность. Фелл повернула голову, чтобы понять, кем был задан этот вопрос. Это было бы в любой другой момент бессмысленно: этот голос был настолько ей знаком, что, казалось, она бы с уверенностью могла понять, кому он принадлежит, даже если бы у нее были закрыты глаза, а рядом звучало еще множество других голосов; но Мередит, в одно мгновение почувствовавшая неимоверную, необъяснимую слабость, вдруг разлившуюся по всему телу, поняла, что у нее не хватит сил, чтобы сделать это даже сейчас. Фелл перевела взгляд. Рядом, держа в руках какую-то папку документов, стоял Маркос; он с тревогой вглядывался в черты ее лица, и во взгляде его, немного растерянном и вопросительном, читалось замешательство. Мередит не поняла, в какой момент здесь оказался Маркос, — по всей видимости, она даже не услышала, как он подошел. Его появление было как стакан ледяной воды, выплеснутой на голову, но сейчас Мередит вдруг обрадовалась тому, что это произошло именно сейчас и вырвало ее из этого транса, вернуло в реальность из этого проклятого полусна, внезапно, в одно мгновение обретшего такую власть над ней, в который ее смогли погрузить всего пара секунд. Сердце бешено колотилось, и в груди не хватало воздуха, несмотря на упорные попытки Мередит привести дыхание в норму. Хотя в глубине души она понимала, что прийти в себя сейчас она вряд ли сможет. Что за проклятый закон подлости — или, может быть, все было логично? — устроил все именно так? Почему именно сейчас, в эту минуту она оказалась в этом месте, когда ей понадобилось посоветоваться по поводу своего пациента с одним из нейрохирургов? В какой-то момент Мередит уловила в своей душе отголоски одной мысли. Мередит поняла, что сечам она может навестить Кэтрин сама. Что она может просто спросить ее о том, как она себя чувствует. Что это ни к ему ее, по сути, не обяжет. Мысль эта много раз приходила к ней в последнее время и сейчас прозвучала в душе настолько четко, словно кто-то произнес эти слова буквально рядом с ней. Но Мередит, словно боясь, старалась не прислушиваться к ней, заграждая ее тысячами других. Пусть это было неправильно, пусть предосудительно и, может, глупо, но Мередит чувствовала, что пока не готова к этому — остаться с Кэтрин наедине, смотреть ей в глаза, разговаривать с ней спокойно, не чувствуя ничего. В этом было бы мало искренности, Мередит знала это. И она была безумно благодарна Стефану за то, что он, словно чувствуя ее ощущения, никогда не просил ее об этом, редко о чем-то спрашивал и почти не говорил с ней об этом. Мередит была погружена в туман своих мыслей, которые быстро увели ее от того, о чем она думать хотела мало. В голове были мысли о том самом пациенте, насчет которого она планировала посоветоваться с приятелем, о том, что пятница заканчивается, и о грядущих выходных. Все было почти как обычно. Но зайдя на отделение, спустя несколько мгновений она поняла, что больше не сможет сделать ни шага. Когда Мередит вдруг подняла голову, ее взгляд, устремленный вперед, вдруг остановился в одной точке. Дверь палаты Кэтрин была открыта. Пирс стояла в дверном проеме и лучисто улыбалась: она разговаривала с каким-то мужчиной. Он стоял спиной, поэтому его лицо было невозможно разглядеть. Но Мередит это было и не нужно. Эту фигуру, эту осанку, эти мимолетные движения, даже этот костюм, сидевший так точно по фигуре, она смогла бы узнать из тысячи других. Потому, что этим мужчиной был Стефан. Наверное, это не было удивительным: Мередит знала характер Стефана и то, как он относится к Кэтрин, поэтому можно было предполагать, что однажды он приедет ее навестить. Но сейчас Мередит поймала себя на мысли, что все это время старалась об этом не думать. Слабый необъяснимый холодок обжег кончики пальцев. А затем… Было всего несколько секунд. Кэтрин сделала шаг вперед, преодолев то небольшое расстояние, разделявшее их со Стефаном, и крепко его обняла, на мгновение прислонившись к плечу Стефана щекой. Внутри полыхнуло огнем. До зубного скрежета, до боли Мередит хотелось оттуда уйти — убежать, как маленькая девочка, от чего-то, что было так неприятно, что не давало покоя, что пугало. Но она стояла на месте и просто смотрела на Кэтрин и Стефана в другом конце коридора и чувствовала, что не может сделать и шага. Что Мередит должна была почувствовать в этот момент? Злобу, ревность, быть может, растерянность… Но ничего этого не было. В душе было лишь одно — поглощающая, страшная пустота — словно вместо нее в оболочке тела была огромная дыра. На Мередит вдруг накатила такая волна слабости, что ей казалось, что ей она не обопрется плечом об стену, рядом с которой она стояла, она пошатнется и не сможет удержать равновесие. В эту секунду ее словно заморозили — не было человека, была лишь остановившаяся фигура, которая была уже не властна над самой собой. Она не могла слышать, о чем Стефан и Кэтрин разговаривали, — но мимо проходили другие люди — пациенты, врачи, медсестры, казалось, кто-то из них даже улыбался и кивал головой в знак приветствия, увидев ее, — и Мередит не слышала их: все ее органы чувств, кроме глаз, будто отключились и больше не воспринимали информацию внешнего мира. И в этот миг душа вдруг наполнилась таким невыразимым отчаянием, как быстро наполняется в праздник хорошим вином бокал — оно заполнило собой все, переполнило до краев. И впервые в своей жизни Мередит почувствовала, как от нахлынувшей безысходности захотелось заплакать. Просто сесть на пол и, обняв колени, заплакать, как маленькая девчонка, наплевав на то, где она находится и что подумают люди, чтобы, может быть, выплакать, выпустить из себя все, что съедало душу — не в этот момент, а в последние несколько месяцев: все страхи, все сомнения, всю злость и неверие. Мередит прикрыла глаза, чтобы перевести дыхание, и в этот момент и услышала голос Маркоса, который вывел ее из этого полупьяного состояния невесомости. — Маркос?.. — растерянно, как обычно реагирует на вопросы только что проснувшийся, еще совершенно сонный человек, проговорила она. — А как ты здесь… Друг ответил на ее вопрос, рассказав о чем-то, несколько раз махнув рукой куда-то в сторону; Стефана и Кэтрин он не увидел. Но Мередит не слушала его: сейчас это было неважно. — Ты сама-то какими судьбами в нейрохирургии? — удивленно спросил Маркос. — Да так, хотела насчет одного пациента с Питером проконсультироваться… — пробормотала Фелл, глядя куда-то сквозь Маркоса, в пустоту, но в этот момент понимала, что сейчас к приятелю-нейрохирургу точно не пойдет: сосредоточиться, спокойно разговаривать и умело скрыть свои эмоции она бы не смогла. — Впрочем, там дело не настолько срочное, я его позже поймаю… Маркос, слушай, — подняв на друга усталый взгляд, вдруг сказала она. — Если ты уже не занят… Пойдем, выпьем кофе? Мне кажется, еще чуть-чуть, и голова расколется пополам. Маркос пристально смотрел на Мередит и не узнавал ее: чуть хриплые слова и голос, который, казалось, вот-вот надломится, звучали, как мольба, как самый отчаянный сигнал о спасении. Маркос и Мередит знали друг друга так долго, но сейчас он понимал: он не видел Мередит такой уже очень давно. — Хреновый день? — спросил он. — Хреновый год. Когда Мередит бросила эту небрежную фразу, слух остановился именно на ней. Этот год должен был стать для нее самым счастливым: любимый мужчина попросил ее стать его женой, они начали подготовку к свадьбе, строили планы… Порой, оставаясь наедине сама с собой, она погружалась в свои мысли и украдкой представляла себе, каким могло бы быть это время — только их время: магазины и примерки, свадебное платье и бутоньерки, списки гостей; а после, когда суета наконец затихнет и шумный город начнет клевать носом, — теплые тихие летние вечера и калифорнийские огненные закаты, запах жасмина и разговоры вполголоса о том, сколько детей у них могло бы быть… Но сейчас, раз за разом прокручивая события последних месяцев, Мередит вдруг понимала: пусть бы не было той зимней поездки в Париж, их со Стефаном помолвки, скорой свадьбы, — она готова была отдать все это и попросить у небес только одно: чтобы в их жизни никогда не появлялась Кэтрин. Маркос не ответил Мередит ничего: он словно почувствовал, что ей сейчас было нужно, — и просто молча двинулся вперед, после чего они вместе вышли из отделения.

***

Из ванной комнаты Кэролайн услышала знакомые переливы входящего видеозвонка в FaceTime на смартфоне, приглушенные расстоянием до гостиной, где лежал сейчас телефон. Кэролайн, в обычном домашнем халате после душа, с небольшой кичкой, в которую были забраны высушенные волосы, только что закрепив патчи под глазами, встрепенулась. — Интересно, кому меня приспичило увидеть именно в восемь вечера… — мысленно пробормотала она, краем глаза взглянув на себя в зеркало. В следующий момент, уже автоматически, отчего-то в голову пришла мысль о том, который час сейчас был в Европе. Ответ отразился в сознании мгновенно: сейчас там еще был день в самом его разгаре, а где-то не было даже полудня. Кэролайн прошла в гостиную и, взяв сигналивший телефон в руки, взглянула на экран. И в этот момент все шутливое недовольство, все вопросы исчезли в одну секунду, словно прозрачный дым. — Энзо… — медленно выдохнув, кажется, даже не заметив, как сказала это вслух, проговорила Кэролайн, почувствовав, как к щекам прилило тепло. Кэролайн вспомнила свое отражение в зеркале полуминутной давности, и на миг в голове мелькнула мысль о том, что, может быть, разговаривать по видеосвязи в таком виде — не слишком-то хороший тон, но в следующее мгновение Кэролайн поняла, насколько же это бредово. Они не видели друг друга уже несколько недель. Сразу после Остина Энзо вместе со своей командой и друзьями отправился в Европу: на Балканах у него должен был быть очередной концертный тур. Когда над Балканским побережьем только всходило солнце, города на Западных берегах другого континента уже освещали его последние лучи. И сейчас, как никогда, хотелось лишь одного: тишины. Хотя бы пары минут, но которые принадлежали бы только им. Когда они могли бы увидеть друг друга — пусть лишь по видеосвязи, пусть ненадолго — и просто спросить: «Как твои дела?» — Извини, Сент-Джон, но придется тебе психологически закаляться, — усмехнувшись, сказала Кэролайн экрану, на котором высветилось фото Энзо, но еще не ответив на звонок, — и затем коснулась сенсора. — Оу… Вау, — выдохнул Энзо, увидев на экране Кэролайн. — Я не вовремя? — Вот, господин Сент-Джон, — хихикнула Кэр. — Теперь вы знаете, что бывает, когда позвонить по видеосвязи девушке без предупреждения. Энзо засмеялся. — Теперь уж буду знать. По лицу Энзо пробежала тень смущения, и он проговорил: — Прости. Я знаю, что сейчас в Лос-Анджелесе девятый час вечера, но я конкретно задолбался везде искать хотя бы на пять минут место, где тебе можно было бы позвонить и спокойно поговорить. Очень сильно хотелось тебя увидеть, il sole. Кэролайн почувствовала, как щеки вновь зажглись от смущения, и ей в какой-то момент показалось, что на них вот-вот проступит вполне заметный румянец. По коже пробежали мурашки. Кэролайн сама не могла объяснить, что происходило у нее внутри, когда Энзо называл ее своим любимым прозвищем. Тогда, на концерте, он в самый первый раз назвал ее так на английском. Кэролайн не владела в достаточной степени итальянским, поэтому Энзо старался не вставлять в разговорах с ней какие-то итальянские фразы — по крайней мере, без пояснения. Но у него было одно исключение. И для того чтобы понять, что означает это слово, Кэролайн не нужно было знать этот язык. Быть может, она не могла чувствовать этот язык так, как чувствовал его Энзо. Но в этот момент все границы и барьеры стирались. Кэролайн знала не только значение этого слова, данного в словаре, — она знала, что оно означает на языке Энзо. На их с ним языке. И этого было достаточно. Необъяснимое, невыразимое тепло сводящей негой разливалось внутри, пуская по сосудам электрический ток, заполняя собой каждую клеточку, когда она слышала этот густой хрипловатый голос, видела его глаза и его взгляд, с которым он на нее смотрел. Кэролайн думала о том, чтобы когда-нибудь выучить итальянский. Но она точно знала: даже если она будет знать еще миллион слов на этом красивом, мелодичном языке, ни одно слово ни в нём, ни в любом другом языке мира не будет звучать так. — Кстати, тебе идет пучок, — спустя несколько секунд сказал Энзо. — Спасибо, — по-девичьи кокетливо ответила Кэролайн. — Кажется, плюс один в списке состояний, в которых ты меня видел, — хихикнула она.  — Ты в любом состоянии прекрасна, солнышко. Несмотря на шутливый тон их диалога, в голосе Энзо уже не было ни капли усмешки — его слова звучали серьезно и словно не принимали возражений. — А ты видел меня во всех состояниях? — вновь улыбнулась Кэролайн, взглянув на него с игривым кокетством. — Я видел тебя утром уткнувшейся в подушку и храпом выводящей симфонии Листа. Какие состояния могут быть еще хуже?! Глаза Кэролайн загорелись возмущенным негодованием. — Сент-Джон, клянусь, тебе крупно повезло, что ты сейчас находишься за хренову тучу километров от меня… Кэролайн остановилась на мгновение, а затем, уже без тени улыбки произнесла: —…И я чертовски по тебе скучаю. Энзо не сказал в ответ ничего: он всматривался в голубые глаза Кэролайн, и лишь губ его коснулась едва уловимая полная тоски улыбка. — Как ты? — спросила Кэролайн. Она с удивлением поняла, что только сейчас ее взгляд смог в полной мере сфокусироваться и уловить детали картинки, которую Кэролайн видела перед глазами. На щеках Энзо отчетливо проступал румянец, который обычно проявляется, когда человек долго находится в душном помещении или просто на жаре; то, что сейчас там, где был Энзо, было тепло, подтверждала и испарина у него на лбу. Так, как выглядел сейчас он, обычно выглядят люди, вернувшиеся с пляжа домой и там принявшие горячий душ, и Кэролайн не исключала, что именно так все и было. Судя по всему, Энзо давно не брался за бритву с тех пор, как они в последний раз разговаривали по видеосвязи: жесткая щетина, росшая на щеках, подбородке, над губами, теперь уже была, скорее, не щетиной, а почти бородой. Волосы, которые тоже успели отрасти с момента их последней встречи, были влажными — по всей видимости, тоже от жары — и были зачесаны слегка назад. На вид Энзо выглядел довольно бодро — может быть, в бесконечной смене стран и городов и работе на износ ему удалось выкроить пару часов для того чтобы поспать, а может, организм привык к бесконечному джетлагу и просто на него не реагировал, но в глубине души Кэролайн почувствовала, что она этому рада. На какую-то секунду ее взгляд вдруг зацепился за задний план — Кэролайн и сама не знала, почему он так цепко выхватил из него несколько деталей. Она заметила, что в том помещении, в котором сейчас находился Энзо, не было и намека на хай-тек, в стиле которого сейчас обычно строят современные отели, — наоборот, стены и мебель выглядели достаточно поношенно и старо, и это было точно не для стилизации. В какой-то момент от глаз Энзо взгляд Кэролайн опустился чуть ниже. Внимание ее привлекла глубокая, все еще красневшая ссадина на его нижней губе. По тому, как Энзо совершенно по-детски поджал губы и отвел глаза, было ясно, что он надеялся, что будет незаметно. Но деваться было некуда: Энзо пришлось рассказать «тупейшую историю, произошедшую за последние лет пять» о том, как они с приятелями играли в водное поло и как он неудачно нырнул за мячом, результатом чего стала рассеченная губа. Несмотря на вопросы Кэролайн и не возгласы «да как вообще можно было так нырнуть, чтобы губа треснула?!», подробности этого случая он не рассказал, сказав, что они «должны остаться в анналах истории того отеля в Бухаресте». Кэролайн ничего не оставалось сделать, кроме как смириться с этим, предварительно взяв с Сент-Джона клятвенное заверение в том, что все в порядке и после этого случая пострадала только губа. Энзо рассказал Кэролайн, что их рейс в Варну из венгерского Кейстхея задержали на двенадцать часов и они с друзьями застряли в Шармеллеке — небольшой деревушке на юго-западе Венгрии, почти в двухстах километрах от Будапешта. Никакого сдвига в летных делах не ожидалось, а местный аэропорт был совершенно не пригоден для долгого нахождения в нем — по крайней мере, в такую жару (термометр выбивал рекордные для местной весны 34 градуса по Цельсию и, по признанию Энзо, ощущались они здесь совершенно иначе, нежели в Калифорнии или на любом другом американском курорте), поэтому Энзо и его друзья решили остановиться в гостинице при аэропорте, чтобы иметь возможность привести себя в порядок и хоть немного отдохнуть. Судя по его рассказу, остальные его спутники такой вынужденной остановке в пути рады были точно мало: местность была глухая и ловить здесь было явно нечего, добраться до Болгарии, по всей видимости, теперь была возможность действительно только к вечеру, и такие проволочки только действовали на нервы. Сам же Энзо был настроен гораздо позитивнее: хотя какие-нибудь развлечения, чтобы скоротать время, здесь придумать было действительно трудно, отдохнуть и порелаксировать здесь было вполне возможно — по крайней мере, местные зеленые пейзажи и вид на озеро Балатон вполне этому способствовали. Энзо рассказывал о здешних видах с энтузиазмом, удивившим даже Кэролайн, и в камеру показал ей вид из своего номера, выходившего окнами на долину, которой, казалось, не было конца и края, мягким зеленым ковром уходившую вдаль. Хотя Кэролайн задавала Энзо много вопросов про то, как проходили концерты, о туре в целом, о его эмоциях, спрашивала про Грецию, Румынию и Черногорию, где он со своей командой уже успел побывать, он отвечал, но практически каждый раз сворачивал тему разговора на нее саму. Это было так странно и забавно — они были на связи каждый день, рассказывая друг другу о последних новостях, но он вновь спрашивал Кэролайн об университете, о редколлегии, о том, какие у нее были планы на вечер и как она провела прошедшие выходные с подругами, внимательно вслушиваясь, улавливая, кажется, каждую деталь, словно боясь что-то упустить. Они с Кэролайн действительно долго не имели возможности поговорить спокойно, и теперь Энзо хотелось знать все. Пусть даже переслушать по несколько раз, снова задать вопрос и, услышав звонкий смех Кэролайн и ее мягкое «Я же тебе уже рассказывала», помнить, что действительно рассказывала, — и слушать вновь. А Кэролайн слушала его вопросы, отвечала на них, смотрела в эти до боли знакомые черные глаза… И чувствовала, насколько сильно ей его не хватает. Этого несносного итальянца с ямочками на щеках, когда он улыбался, который не упустит ни единой возможности над ней подшутить. Этого парня, задумчиво перебиравшего струны гитары в предрассветной тишине. Этих горячих бездонных глаз, в которых можно было затеряться. Этого горьковатого запаха сигарет и крепкого кофе по утрам. Этой колючей щетины, черт бы побрал его любовь к ней. Они тратили огромные суммы на смс и межконтинентальные звонки. Когда Энзо ложился спать или собирался в какой-нибудь местный бар, чтобы провести там пару часов с друзьями и пропустить рюмку-другую цуйки* или горького пелинковаца**, на тихоокеанском побережье день только начинался и Кэролайн только готовила завтрак или была на пути в университет. Когда все-таки удавалось созвониться, эти разговоры были на ходу, на бегу, в аэропортах и пробках, смешивались со звуком настойчивых клаксонов и громыхающей музыкой баров на заднем фоне или голосом диктора, объявляющего о начале посадки на очередной рейс. Нет времени остановиться — лишь минутная передышка, чтобы услышать знакомый голос и спросить, как дела и что нового, а затем — снова в дорогу, в мир переездов и аэровокзалов, в привычную суету тысячи дел и громких голосов, не зная, когда эти несколько минут повторятся снова. Внешний мир затягивал ворохом новостей, каждую минуту принося новые вопросы; в нем текла своя жизнь, в которой не было места остановкам и отдыху. Но Кэролайн казалось, что эта жизнь — настоящая — была не здесь. Не в университете, не в ночных клубах и не на вечеринках. Она была в переписках до поздней ночи, в этих коротких звонках и смехе через тысячи километров. — Черт, не могу поверить, что прямо в этот момент делю твое внимание пополам с яичницей на сковородке. — Кто бы говорил! Что ты там делал, когда я тебе позвонила? Шорты от мороженого отстирать пытался? — И кто только думает, что отношения на расстоянии — это романтично? — И даже не вздумай возражать. Ты стирал их очень сексуально. Но часто созвониться просто не получалось. Энзо давал концерт за концертом, работал над текстами новых треков, общался с фанатами. Кэролайн была погружена в работу над очередным выпуском журнала и параллельно закрывала периодически возникавшие хвосты в университете, вдобавок к которым была еще диссертация, о работе над которой время от времени нужно было отчитываться своему руководителю. В этом бесконечном круговороте работы, знакомств и встреч в разных часовых поясах порой действительно сложно было выбрать хотя бы несколько минут для того чтобы созвониться или связаться по FaceTime. Но была еще одна причина, по которой они не спешили это делать. Кэролайн и Энзо были очень общительны, так что их работа, да и вся жизнь в целом была связана с общением с другими людьми. Из-за этого большую часть времени в сутках рядом с ними кто-то находился: друзья, коллеги, одногруппники. Говорить по видеосвязи в такой обстановке, даже если время было, было невозможно — Энзо помнил, что рядом с ним в самый неожиданный момент могут оказаться не только его друзья, но и вездесущие папарацци, от зорких объективов которых точно не укрылось бы, с какой миловидной девушкой он разговаривал по FaceTime, что на следующий день вылилось бы в изучение жизни Кэролайн под микроскопом, начиная от семьи, в которой она родилась, и заканчивая ее увлечениями, друзьями, даже фигурой и весом. Энзо меньше всего на свете он хотел бы ставить под такой удар Кэролайн. Нисколько не меньше под шквалом лишних вопросов не хотела оказаться и она, хотя сама тесно связанная со сферой журналистики, но оказываться под прицелом фотокамер шоу-бизнеса точно не желавшая — тем более если причиной для этого были ее отношения. Об этих отношениях знали всего несколько их близких друзей — проверенных временем и понимающих. В остальном же это напоминало секретную операцию. В Нью-Йорке их временем была ночь — тогда они могли бы держаться за руки, целоваться, не опасаясь быть раскрытыми, — она могла бы защитить их от лишних глаз. В Инстаграме Энзо не выставлял никаких постов, которые могли бы разрушить его образ холостяка: все те же снимки с друзьями, селфи с концертов, информация о релизах альбомов, фото из путешествий или обычной жизни — в одиночку или, опять же, с друзьями. И пока Энзо и Кэролайн это удавалось. Они не знали, сколько еще им удастся сохранять этот маленький хрупкий мир, принадлежавший только им двоим. Но они хотели как можно более надолго продлить это время, сохранить все, что сейчас происходило, только между ними двоими. Чем меньше они отдавали внешнему миру, тем больше оставалось им самим. Пока они общались в большей степени с помощью смс. Они знали наизусть, который час там, где они оба находятся, в какой бы точке они не были, — но какой, впрочем, в этом был смысл, когда одно маленькое сообщение могло вылиться в переписку на несколько часов — до тех пор, пока не сядет зарядка? — Спокойной ночи, солнышко. — У тебя сейчас всего три часа дня! — Точно. Просто захотелось пожелать тебе спокойной ночи. И, что уж скрывать, может быть, получить еще пару сообщений, если ты еще не спишь ;) Кэролайн не рассказывала Энзо о том, что сейчас происходило в ее семье и что она переживала. Может быть, им еще только предстояло стать настолько близкими, чтобы доверять друг другу эту боль. А может, этому была другая причина, которую сама Кэролайн, впрочем, не осознавала. Но Энзо, сам того не зная, помогал ей. Рассказ о забавной истории, произошедшей в аэропорту, просто смешная фраза в ответ на ее слова о чем-то, — это ненамного, но отвлекало и делало легче. И Кэролайн в глубине души была благодарна Энзо за это. Они присылали друг другу фотографии. Розовый закат, растворяющийся в волнах Тихого океана, небольшой полуразрушенный, но действующий храм, вдруг найденный в самом сердце одного из греческих островов, затерянных где-то в Эгейском море, осколок древней эпохи, свидетель великих свершений и той жизни, облака на бескрайнем залитом лазурью небе, сложившиеся в причудливую форму, так сильно о чем-то напоминающую… Все, что притягивало взгляд необъяснимым магнитом, заставляло остановиться, надеясь только на одно, — что аккумулятор на смартфоне еще не сел полностью. Они находились друг от друга на расстоянии тысяч километров, но в такие моменты у них обоих в голове появлялось лишь одно имя. — Слушай, а что это за фигня… Ну… Вот здесь, — вдруг спросил Энзо, пальцами коснувшись своего пространства под глазами — аккурат в том месте, где у Кэролайн были патчи. — Сам ты фигня! — с возмущением воскликнула Кэролайн. — Это от мешков под глазами. Для вас же, мужиков, стараемся! — Я бы точно оценил это, но я даже не могу сейчас это сделать. Хотя фраза Энзо звучала полушутливо, в его голосе отчетливо слышалось разочарование и негодование. Кэролайн почувствовала, как внутри свело. — Когда ты возвращаешься в Штаты? — спросила она. — Тур заканчивается двадцать девятого числа. После Варны мы полетим в Софию и затем в Белград. Оттуда я собираюсь взять билет в Нью-Йорк. Кэролайн молчала. — Энзо, если бы ты только знал, как бы я хотела вновь оказаться в Нью-Йорке… Энзо ничего не говорил в ответ, внимательно слушая ее. Кэролайн подняла взгляд и их с Энзо глаза встретились. — Но я не смогу взять билеты после двадцать девятого. Мы сдаем номер верстку, нужно мое присутствие. И в университете… Кэролайн говорила об этом и, может быть, впервые в жизни она ненавидела то, как сейчас все складывалось в ней. Миллионы дел, проблем, каких-то вопросов… И сейчас, наверное, впервые, для Кэролайн так ясно открылась истина: она считала себя абсолютно свободным человеком, но это было не так. Стоит, наплевав на все, как в домино, убрать одну деталь, будет разрушена вся цепь. Так же, как и Энзо, у которого после возвращения в Нью-Йорк не было никакой возможности вырваться в Лос-Анджелес, Кэролайн была связана по рукам и ногам. Кэролайн хотела продолжить фразу, но в этот момент услышала едва уловимый, бархатный голос: — Эй… Кэролайн. Кэролайн вновь подняла глаза и оказалась в плену этих глаз, сейчас смотревших на нее так ласково и так тепло улыбавшихся. — Я тоже по тебе очень скучаю, il solo. Но мы что-нибудь придумаем. Уж мне можешь верить. В этот момент Кэролайн показалось, что в глазах Энзо мелькнула лукавая заговорщицкая улыбка. Они с Энзо больше не говорили друг другу ничего; просто смотрели друг на друга и молчали. Этого уже было достаточно. Кэролайн смотрела в эту бездонную пропасть таких знакомых и таких далеких кофейных глаз и чувствовала: уж ему можно верить.

***

— Деймон, может, тебе помочь? — Сейчас… — пробормотал Деймон, но даже не оглянулся на слова Ребекки, кажется, не до конца их даже поняв, продолжив делать то, на чем он был сконцентрирован. На столе перед Деймоном, на огромном золотистом блюде стоял большой красочный торт, буквально несколько минут назад привезенный из кондитерской, где Ребекка и Деймон заказывали его несколько недель назад, а в руках его была яркая красная цифра 3, представлявшая собой не что иное, как свечку. Именно ее сейчас Деймон аккуратно, не отводя от нее глаза и рассчитывая свою силу, чтобы не раздавить что-нибудь на торте, миллиметр за миллиметром вставляя ее сквозь марципановое покрытие в нежный бисквит. — Готово! — спустя пару мгновений с удовлетворением воскликнул Деймон, но тут же осекся, поняв, что его голос был слишком громким. Впрочем, краем глаза мельком глянув на дверь и поняв, что в доме было по-прежнему тихо, ему стало ясно, что это не имело последствий. Теперь Деймон и Ребекка имели возможность сполна оценить лакомство, на миг взглянуть его со стороны, постаравшись поставить себя на место того, кому оно предназначалось, и постараться предугадать, какие эмоции оно вызовет. Торт состоял как бы из двух уровней, один из которых служил основанием для другого, как в небольшой башенке. Уровни эти были покрыты марципаном — голубого небесного цвета снизу и красного сверху. На уровнях этих, как на ступенях, расположились старые-добрые диснеевские персонажи. На первом «этаже», дружелюбно улыбаясь, словно шагал куда-то своей знаменитой залихватской походкой Дональд Дак, сидел пес Плуто, казалось, готовый тотчас же соскочить с торта и отправиться что-то искать, на которого, стоя неподалеку, поглядывал недотёпа Гуфи, и кокетничала, мечтательно отводя глаза и словно тайком поглядывая на Дональда, Дейзи. На вершине же были самые главные герои — Микки и Минни Маус: как и полагается, Микки в своих знаменитых красных шортах, Минни — в розовом платьице и с розовым бантиком в белый горошек, так же кокетливо, как и Дейзи Дак, отставлявшая лапку в такой же розовой, как и платье, туфельке. Микки и Минни стояли неподалеку, а между ними и рядом торт был украшен топпингами — большими красно-белыми марципановыми звездами, внутри которых шоколадной глазурью были выведены буквы. Звезды складывались в имя: М И Я. Праздничная свечка с цифрой 3, идеально влившись в цветовую гамму, добавила последний штрих, недвусмысленно давая понять, какой сегодня день и что за праздник. — Как думаешь, Мие понравится? — подняв глаза на Деймона, с надеждой спросила Ребекка. Деймон вновь посмотрел на торт со стороны. Он на несколько секунд задержал на нем задумчивый взгляд, и по губам его, казалось, скользнула невесомая улыбка. — Уверен, наш маленький знаток «Диснея» точно оценит, — сказал он, взглянув Ребекке в глаза. Ребекка замерла на миг, не отводя взгляд от его глаз. Деймон не сказал больше ничего; но в эту секунду его глаза были полны таким необъяснимым, немыслимым, тихим, но абсолютно чистым, светлым теплом, когда он говорил о дочке, что Ребекка почувствовала, как тепло это, передавшись ей, потекло по ее венам, разлилось внутри, окутало собой каждую клеточку. Ребекка улыбнулась, глядя на Деймона, а затем прислонилась к его плечу и вдруг снова перевела взгляд на торт. Она на протяжении какого-то времени смотрела на него и на эти несколько секунд, казалось, была далеко от внешнего мира, окунувшись в свои мысли, думая о чем-то своем. Быть может, она вспоминала тот день, когда Мия появилась на свет, а может — те три года их жизни, что последовали после. Это была совсем иная жизнь, она уже совершенно не была похожа на ту, которой они с Деймоном жили еще совсем недавно. Но Ребекка и Деймон точно знали одно: жизнь эта, эти три года были самыми счастливыми. — Как же быстро летит время… — негромко произнесла Ребекка. — Мие уже три… Деймон взглянул на жену и чуть сильнее, но мягко прижал ее к себе. — Совсем взрослый человек, — улыбнулся он. Сегодняшний день действительно значил для них многое — не только потому, что в этот день родилась Мия. Сегодня был, пожалуй, ее первый день рождения, который она встречала уже в сознательном возрасте, который могла бы запомнить, который уже ждала. И сейчас было просто невозможно осознавать, что эта озорная голубоглазая девчушка, так звонко хохотавшая, когда вдруг оказывалась в своем любимом месте — на руках у Деймона, знавшего, как дочка любит это, и поднимавшего ее высоко над головой, кружа ее и щекоча, малышка, засыпавшая их сотнями вопросов в день, так забавно морщившаяся, бывало, забираясь к Ребекке и Деймону в кровать и натыкаясь на его колючую щетину, еще совсем недавно так легко помещалась на руках и так смешно сопела, засыпая, прислонившись щекой к его плечу. Сейчас это действительно был полноценный человек со своим вкусом — со своими предпочтениями и антипатиями, со своим характером, который она выражала уже сейчас и который упорством и умением добиваться своего порой так напоминал Ребекке Деймона. И наблюдать за ней, видеть, как она меняется каждый день, как постепенно открывает этот большой и такой разный мир, открывало его заново и для них самих. Деймон достал из кармана зажигалку и, добавив последний штрих, зажег свечку. — Вот теперь точно готово, — удовлетворенно протянул он. — Ну что, пошли будить именинницу? — заглянув Ребекке в глаза, улыбнулся Деймон. Ребекка с уверенностью кивнула. Деймон аккуратно, боясь сделать лишнее движение, чтобы ненароком не испортить что-то на торте, хоть он и не выглядел хрупким, взял в руки блюдо, и вместе они отправились к дочери. Погода была совсем весенняя, и невозможно было поверить, что на календаре еще была зима: дом до краев был залит солнечным веком, беспрепятственно проникавшим сквозь широкие, казалось, не имевшие стекол окна. Руки Деймона были заняты тортом, поэтому дверь в комнату дочери открыла Ребекка. Ребекка осторожно, почти невесомо нажала на ручку входной двери; та бесшумно отворилась и они с Деймоном прошли вперед. В просторной детской было уже светло от утреннего солнца, рассеивающегося по ней словно мелкой россыпью золотистой пыли, и менявшего оттенки нежно-персиковой мебели. Было раннее утро, и все было так тихо: нетронутым еще был белый деревянный пони, которого из Италии специально заказывал Джузеппе ко второму дню рождения внучки и на котором так любила качаться Мия; аккуратно в ряд стояли разноцветные чашки на маленьком столике в стороне, где накануне вечером, кажется, проводилось чаепитие; по местам были собраны мягкие игрушки — зайцы, котята, медведи, собаки. Взгляд Ребекки на мгновение упал на изголовье кровати дочери: там, на перекладине, лежала большая книга, на белоснежной обложке которой крупными синими блестящими буквами было выведено — «Винни Пух и все-все-все». Увидев это, она не смогла сдержаться от улыбки, — одного этого хватало, чтобы узнать, что вчера дочку укладывал спать Деймон, а не няня: если он возвращался с работы прежде, чем Мия ложилась спать, он читал ей перед сном по одной небольшой главе из истории плюшевого медвежонка и его друзей. Невозможно было придумать книгу, которая увлекала бы Мию сильнее, которую она любила бы больше. Ребекка взглянула на дочь. Крепко прижимая к себе смешного зайца в длинном клетчатом колпаке, без которого она не засыпала, высунув босую ногу из-под сбитого одеяла, Мия крепко спала. Окна в комнате были прикрыты тонкими занавесками, но озорной солнечный луч все-таки успел проскользнуть сквозь небольшую щелку между ними и уже играл на сонном лице девочки, которая во сне по временам смешно морщила нос, чувствуя на щеках его тепло, и освещал спадавшие на плечи длинные, черные, как смоль, локоны. Ребекка склонилась над дочерью и осторожно погладила ладонью по мягким волосам, которые так нежно пахли корицей и, кажется, персиком. — Котенок, просыпайся, — наклонившись к ней, прошептала Ребекка. — Уже утро. Проходит несколько секунд, прежде чем становится ясно, что девочка услышала голос матери. Мия потянулась, все так же не выпуская любимого зайца из рук, а затем открыла еще совсем сонные голубые глаза. Наверное, в окружении их семьи не было человека, который бы не отмечал сходство Мии с Деймоном: для того, чтобы не заметить этого, наверное, нужно было быть не знакомым с одним из них. Но никогда до этого момента Ребекка не замечала, насколько сильно они похожи, никогда до этой секунды этого солнечного утра она не видела это настолько ясным. Волосы цвета вороньего крыла, голубые, почти лазурные глаза — такие чистые и так напоминавшие небо. Самые тонкие проявления мимики, нотки смеха, когда они так искренне хохотали над одним и тем же. Мия была самым точным, самым ясным отражением Деймона. И он видел это, чувствовал каждой клеточкой своей души, и изо всех сил держался за это. И, быть может, от этого между ними была такая сильная, ничем не рушимая связь. Девочка удивленно, еще не вполне проснувшись и поняв, что происходит, удивленно оглядела родителей. Детский взгляд остановился на торте, блюдо с которым держал в руках Деймон. — Мама… Папа! —взглянув на родителей, увидев их вдвоем рядом с собой, уже бодрее воскликнула малышка. — Скажи-ка, у кого сегодня день рождения, м? — заговорщицки подмигнув, спросил Деймон, подойдя чуть ближе к дочери. Кажется, именно в этот момент Мия окончательно проснулась: она с восторгом рассматривала торт, и ее детские, еще пару секунд назад такие сонные глаза, загорелись. — У меня! — ответила она, поднявшись с подушки и хлопнув в ладоши. — Именно, — улыбнулась Ребекка. — С днем рождения, котенок, — прошептала она, взяв в ладони лицо дочери, которая внимательно смотрела на нее еще сонными глазами и улыбалась, и с нежностью поцеловала ее в лоб. — С днем рождения, малышка, — повторил Деймон, крепко прижав дочь к себе, и легонько, невесомо, коснулся губами ее затылка. Мия, сейчас казавшаяся такой маленькой в руках Деймона, утонула в их с Ребеккой объятьях, прижимаясь к ним и не желая отпускать. Ребекка и Деймон зачастую рано уходили на работу, поэтому такие моменты, когда Мия, проснувшись, заставала их обоих дома, были редкими — и тем счастливее они делали ее сейчас. Как и всякий ребенок, Мия любила подарки и точно обрадовалась бы всему тому, что приготовила для нее ее семья, — но самым главным из всех них было то, что мама и папа были рядом. — Знаешь, что тебе полагается? — спросил Деймон. Мия вновь взглянула на торт и, увидев своих любимых героев, уже не отводила от него взгляд. — Это все мне? — спросила она, подняв огромные глаза на Ребекку и Деймона, очевидно, пораженная размерами торта. — Конечно, — кивнула Ребекка. — Сегодня твой день, принцесса, — сказал Деймон. — И это значит, что это все тебе. Хотя, мы с мамой, конечно, не будем против, если ты угостишь нас и других гостей, — переведя взгляд на Ребекку, усмехнулся он. Мия с радостью закивала в знак согласия. — А у меня будут гости? — вдруг спросила она. — Какой же день рождения без гостей? — ответила Ребекка. — И дядя Никки будет? — с искренней надеждой спросила малышка. — И дядя Стеф? И тетя Кэр? И Джордан? И Эмили? Наблюдая за тем, как дочка перечисляет всех тех, кого она так хотела бы видеть в этот день рядом, и понимая, что этот день, когда вместе соберется действительно вся семья и куда были приглашены и самые маленькие друзья Мии, только начинается, на душе отчего-то становилось очень радостно. — Если ты хочешь, значит, будут, — сказал Деймон. — Только нужно чуть-чуть подождать, ведь сейчас еще утро. Дядя Стеф, например, был далеко-далеко, в Италии, и только сегодня ночью вернулся. Ему нужно выспаться, как думаешь? Мия с серьезным видом закивала. — Дяде Стефу нужно поспать, пусть спит, — торопливо сказала она с нотками тревоги в голосе, словно стараясь убедить в этом и Деймона, — и потом приедет. А я ему оставлю немножко торта. —Думаю, это самый лучший вариант, — улыбнулась Ребекка. Кажется, компромисс был найден, и Мия вернулась к торту. — Папа, мама, это же Плуто, Гуфи, — начала взахлеб перечислять она, увидев любимых героев, и показывая на них поочередно, и обращаясь то к Ребекке, то к Деймону, — Дейзи, Дональд… Микки и Минни! — Да, и думаю, что они от лица всей своей честной компании тоже не прочь тебя поздравить, — улыбнулся Деймон. — Это вы их позвали? — спросила Мия, повернувшись к Ребекке и Деймону. — Можно и так сказать, — пожав плечами, ответила Ребекка. — Но это маленькие Микки и компания, — сказал Деймон, обратившись к дочери. — Смотри, — позвал он, взяв ее за плечи и показав на небольшие фигурки на торте, — они из марципана. Это такая вкусная сладкая штука, так что их можно съесть. — Правда? — удивленно спросила Мия, посмотрев отцу прямо в глаза. — Да, — кивнул Деймон. — Но если ты хорошенько поищешь, то думаю, сегодня ты найдешь много чего еще. — Много чего еще? — еще больше оживилась девочка, конечно, поняв, что речь идет о подарках. Ребекка, вспомнив, как они с Деймоном часа два ночью упаковывали все эти коробки, — большие и не очень, заворачивали их в специальные обертки, отмеряли ленточки, что-то переделывали, даже спорили насчет цветовой гаммы, — ей захотелось рассмеяться, как ребенку, потому что именно такими детьми в этот момент они с Деймоном чувствовали себя сами. И внутри что-то сладко замерло в предвкушении того, как Мия будет искать спрятанные по всему дому подарки, угадывать, нетерпеливо спрашивать. — Но знаешь, что для начала должны делать все именинники? — спросила Ребекка. — Что? — со жгучим интересом спросила Мия и, вскинув голову, посмотрела на маму. — Нужно загадать самое-самое заветное желание, — наклонившись к дочке, шепотом на ухо проговорила ей Ребекка. — А потом задуть свечу. И тогда оно обязательно сбудется. Мия, до этого момента практически не перестававшая улыбаться, вдруг стала серьезной и внимательно посмотрела на торт и свечу с цифрой 3 на нем, а затем, вновь повернувшись к родителям, вдруг с надеждой спросила: — Правда-правда сбудется? — Правда, — кивнули Деймон и Ребекка. — Нужно только очень сильно поверить. Малышка вновь повернулась к торту. Она с какой-то особой, недетской пристальностью, заинтересовавшей Ребекку и Деймона, всматривалась в танцующий огонек свечи. Было ясно: ее желание действительно сильное, насколько сильным оно может быть у ребенка, настолько искренне, насколько искренним оно может быть только у него. Затем, спустя несколько секунд, Мия набрала побольше воздуха в легкие, и затем со всей силы подула в сторону огонька. Пламя погасло мгновенно. — Вот теперь точно сбудется, — заверил Деймон. — Я хочу… — вдруг начала Мия. — Эй, постой! — воскликнула Ребекка. — Нельзя озвучивать свое желание, пока не оно не воплотится в жизнь. — А тетя Кэр мне сказала, что, для того чтобы мое желание когда-нибудь сбылось, я как раз должна рассказать его вам, — ответила Мия. Ребекка не видела, как пристально в этот момент Деймон посмотрел на дочь, и как лица его коснулась тень напряжения. Задумавшись о том, что за желание могло быть у Мии, он пытался угадать, что такого ей могла сказать Кэролайн. Ребекку интересовали те же вопросы, и они с Деймоном переглянулись. — Я хочу братика, — сказала Мия. Сейчас Ребекка должна была себе признаться, что не ожидала, что-то желание Мии будет именно таким. Ребекка взглянула на Деймона, но он был гораздо спокойнее, хотя его взгляд и был тоже удивленным. — Братика? — переспросил он. Мия кивнула. — Почему не сестру? — спросил Деймон. — Чтобы он меня защищал, — ответила Мия. — Смотри, как повезло тете Кэр! У нее есть дядя Стеф, Кай и ты. А у мамы есть дядя Никки и дядя Эл. А у меня? Деймон улыбнулся: доводы дочери звучали более чем убедительно. Он с усмешкой перевел взгляд на Ребекку, и по взгляду этому его мысли она могла понять без слов. Ведь уже давно, когда Мие было только около полутора лет, он впервые завел разговор о втором ребенке. Ребекка знала, что когда-нибудь в их семье эта тема возникнет; но она не могла подумать, что Деймон сам заведет разговор об этом так скоро: он никогда не выражал очень сильной любви к детям — по крайней мере, никогда не показывал ее. Ребекка отшутилась тогда, да и Деймон понимал: после тяжелых родов Ребекке нужно было восстановиться и отдохнуть, и полутора лет для этого было мало. Но с тех пор время от времени Деймон продолжал заводить разговоры об этом — иногда в шутку, иногда всерьез. Если раньше, когда они ждали появления на свет Мии, Деймон — Ребекка знала это, хотя он никогда, ни одним словом не выражал это, — в глубине души мечтал о рождении сына, то теперь ему было абсолютно все равно, какого пола будет их младший ребенок: он просто хотел еще одного ребенка. И Ребекка видела это совершенно ясно. Услышав рассуждения Мии о том, как здорово иметь брата, Деймон с усмешкой посмотрел в сторону Ребекки. Взгляд его был предельно ясен и выражал что-то вроде «Вот и Мия об этом заговорила, так что, видимо, вернуться к этому вопросу стоит». — Знаешь, Мия, думаю, об этом нужно поговорить с нашей мамой, — сказал Деймон и вновь перевел полный лукавства хитрый взгляд на Ребекку. Ребекка улыбнулась, встретившись взглядами с Деймоном, отчего-то опустив глаза. — Но ты ведь понимаешь, что такие дела быстро не делаются? — вновь посмотрев на дочь, серьезно спросил Деймон. — Быть старшей сестрой — не шутки. Мия закивала. — Тетя Кэр мне рассказывала. Но ведь я могу подождать. Подожду, пока он придет к нам, будет маленьким. А потом он вырастет и станет меня защищать. Деймон и Ребекка слушали рассуждения дочери — такие детские и в то же время такие мудрые, — и не могли сдержаться от улыбки. — Ну, раз можешь подождать… — протянул Деймон. — Мы с папой обязательно обсудим этот вопрос, — закончила Ребекка, погладив дочь по голове. В этот момент голубые глаза Мии просияли, казалось, став еще светлее. — Правда? — с надеждой спросила она. Деймон и Ребекка в этот момент не смотрели друг на друга и не видели друг друга, но не сговариваясь, улыбнулись. — Обещаем. Лицо Мии, еще слегка по-детски сонное, озарила искренняя, ясная, солнечная улыбка, отразившаяся в двух ямочках на щеках. — А пока… Бегом искать подарки! — заговорщицки прошептал Деймон Мие на ухо. Услышав про подарки и вновь вспомнив про них, девчушка снова захлопала в ладоши и со звонким смехом кинулась в объятья Деймона и Ребекки. Деймон подхватил дочь на руки, закружив ее в воздухе, наслаждаясь ее искренним хохотом, и они втроем вышли из комнаты в предвкушении нового дня. Ощутив необъяснимую невесомость, Ребекка почувствовала, как будто куда-то падает. В один момент исчезло все: комната, Деймон, Мия… Ребекка ощутила страшную невесомость, которую ощущает падающий человек, но даже не видела, куда она падает. В единую секунду душу объял холодный колючий страх. Из груди Ребекки вырвался крик, и в следующее мгновение она распахнула глаза. — Малыш, что случилось? Что с тобой? Ребекка повернула голову и еще плохо видевшими глазами увидела очертания фигуры Деймона. Он сидел на краю постели, опершись на руку, и с тревогой вглядывался в ее черты лица. Осознание пришло мгновенно. — Это был сон… — пересохшими дрожащими губами прошептала Ребекка. В словах этих часто выражается облегчение, радость, успокоение. Но сейчас Ребекке хотелось кричать от осознания того, что все, что на видела несколько секунд назад, только сон. Что ничего не было. Что их дочь жива. Что они счастливы. Глаза постепенно привыкли к тусклому полусвету комнаты, в которую он с трудом проникал сквозь задернутые плотные гардины, и в нем Ребекка смогла яснее рассмотреть черты лица Деймона. На нем были надеты белая рубашка и брюки. Значит, было уже утро, и он собирался на работу. Он по-прежнему сидел рядом с ней, и в глазах его разгорался искренний страх. — Какой сон, Ребекка? — тихо спросил он. Ребекка взглянула на Деймона усталыми глазами и, приложив ладонь ко лбу, провела ею по лицу, тихо выдохнув. Деймон терпеливо ждал ее ответа. — Мне снилась Мия, — почувствовав, как в горле сжало, негромко произнесла она. Деймон почувствовал, что сердце, быстро ударив один раз, замерло. Он плотно сжал губы. — Мы праздновали ее день рождения, — спустя несколько мгновений с усилием продолжила Ребекка. — Ей было три года… И она была так похожа на тебя. Услышав последние слова Ребекки, Деймон почувствовал как сердце с силой больно ударило в грудной клетке. Он услышал, как Ребекка сделала неловкий вдох и тут же выдохнула — словно ей что-то мешало вдохнуть полной грудью. — Бекка… — прошептал он, коснувшись ладонью ее оголенного плеча. — Бекс… В полумраке комнаты он увидел, как лицо Ребекки исказила гримаса боли. Он плотно сжала губы и что было силы, стиснула зубы, чтобы из груди не вырвался стон. Но это было бесполезно. Сердце, так долго пытавшееся удержать это в себе, хотя бы на мгновение пригасить этот немыслимый огонь, больше не имело сил бороться. По щекам потекли соленые слезы, смешиваясь с задыхающимся хрипом, против воли вырвавшимся из горла, а казалось — откуда-то гораздо глубже. Из души. Ребекка уже не пыталась сдерживать себя, спрятать слезы, унять боль. Она слишком долго пыталась бороться. Деймон крепко обнял ее за плечи и что было силы прижал ее к себе. Она не сопротивлялась и просто уткнулась лицом в его плечо. — Деймон, я больше так не могу… — лишь хрипом задыхающегося в агонии зверя вырвалось в воздух. Сердце в груди, замерев на несколько секунд, начало бешено колотиться, как после безумной погони, смешиваясь с неимоверной болью, которая разрывала его сейчас. Деймон гладил ладонью волосы Ребекки и вытирал ее слезы, лишь едва слышно шепча в тишине раннего утра ее имя. И ненавидел себя за то, что не способен все это прекратить. Он не мог ей помочь. Прошел уже месяц, но Деймон не понимал, как они до сих пор остаются в реальности и не сбиваются со счета времени. Но теперь Деймон точно знал одно: невыразимо глуп тот, кто считает, что время это лечит. Оно не лечит и не учит жить с болью. Оно делает только хуже, не зашивая кровавую рану, а раздирая ее, будто ржавым гвоздем, занося инфекцию, каждый новый день принося боль, гораздо более сильную. Каждый следующий день был похож на предыдущий, и в этом едином безликом потоке дней ощущение реальности терялось: начинало казаться, что, попав в какую-то проклятую временную петлю, они вновь и вновь проживали один и тот же день одного и того же года. Ребекка и Деймон практически прекратили общаться с друзьями и семьями: Деймон обменивался с братьями, сестрой и отцом лишь короткими смс, Ребекка почти полностью перестала общаться с матерью. Единственный раз, когда с Деймоном лично виделась Кэролайн, был несколько недель назад. Увидев брата, в первые несколько секунд она просто не могла поверить, что перед ней действительно Деймон. Заметно похудевший, с красными, какие бывают от бессонных ночей, глазами, взгляд которых был пропитан такой невыразимой усталостью, что от этого начинало щемить в груди, за эти недели он постарел лет на десять. Когда же Деймон во время их разговора в какой-то момент на секунду повернулся в профиль, Кэролайн опешила: сквозь совсем еще недавно черные, как ночь, густые волосы на висках сейчас пробивалась серебристая седина. Когда они с Деймоном прощались, Кэролайн ощущала внутри щемящее чувство страха: с такой тревогой человек отпускает кого-то из своих родных и близких людей в другую страну на долгий срок, толком не зная, что его там ждет, как он там устроится, правильный ли это шаг. Кэролайн не хотела отпускать его, и помнила, как еще долго смотрела ему в спину, когда он, попрощавшись, уходил. Она боялась за него. Но ничего сделать она не могла. И Кэролайн это знала. В глубине души Деймона жила надежда: они с Ребеккой смогут помочь друг другу справиться с этим. Но все было по-другому. С каждым новым днем, наступавшим по календарю, Деймон понимал, что они с Ребеккой становятся друг от друга все дальше. Практически сразу Ребекка вернулась к работе. Деймон не препятствовал этому, надеясь, что, быть может, хотя бы любимое дело поможет хотя бы на время отвлечься. Они оба уезжали на работу ранним утром, зачастую не завтракая, и возвращались глубоким вечером, когда на ужин уже не оставалось сил. Сначала Ребекка и Деймон спрашивали друг друга о прошедшем дне на работе, разговаривали о каких-то мелочах, бывало, смотрели вместе фильмы. Но вскоре исчезло и это. Они обменивались коротким пожеланием спокойной ночи и ложились спать в одну постель, но не притрагивались друг к другу даже во сне. День начинался с такого же сухого «доброе утро» и короткого, по сути своей не имевшего никакого смысла вопроса о планах на день, — и они разъезжались в разные стороны, каждый по своим делам, со своим грузом мыслей и чувств, который оставался закрыт для другого. Деймон чувствовал это, как запертый в клетке зверь, метался и пытался найти выход, ухватиться хотя бы за отблеск надежды на то, что все еще изменится. Он начал пытаться хотя бы изредка вытаскивать Ребекку из замкнутого круга дома и работы: сначала это был невзначай устроенный ужин в ресторане, потом — билеты в кино, на выходных — прогулки на велосипедах в парке, которые они оба очень любили. Но все было тщетно. Ребекка не отказывала ему, но все оставалось на своих местах: они проводили время друг с другом, о чем-то разговаривали, но оба чувствовали, что оба находятся в этот момент не в разных мирах — на разных планетах. Выходные заканчивались, и все возвращалось на круги своя. От этой безысходности хотелось выть, как раненый волк. Когда ты теряешь близкого человека, ты теряешь лучшего друга. Опору. Учителя и наставника. Ты теряешь в нем частичку себя и понимаешь: сам ты уже никогда не будешь таким, каким был еще недавно, был до. Когда любящие друг друга люди теряют ребенка, они теряют в этом ребенке частичку друг друга. Такую частицу навсегда потеряли в Мие Деймон и Ребекка. Деймон по-прежнему крепко держал Ребекку, словно боясь отпустить ее из своих рук, желая ее защитить, укрыть ото всего, что причиняло ей такую боль. Ребекка вздрагивала всем телом в его руках, и Деймон чувствовал, что эта дрожь, эта беспомощная слабость передается ему. Деймон ненавидел эту минуту. Но, казалось, только сейчас та Ребекка, которую он знал, — его Ребекка — была рядом с ним. Была с ним искренна. Она больше не закрывалась от него. — Бекс, я рядом, слышишь меня? — шептал ей в волосы он. — Я всегда буду рядом. Мы справимся, я обещаю тебе. Пожалуйста, Ребекка… Ребекка, то ли на автомате, то ли вполне осознанно, покачала головой. — Деймон, — все еще глотая ртом воздух от его нехватки и вздрагивая, проговорила она, — я хотела поговорить с тобой… Я хотела сказать тебе… Только, пожалуйста, выслушай меня, хорошо? Мне очень нужно это… Деймон на мгновение замер, глядя Ребекке в лицо. По ее щекам все еще текли горячие слезы, а голос и глаза был полны такой невыразимой мольбы, что Деймон понял: он действительно нужен ей сейчас. — Деймон, я знаю, что ты был неготов к этому, когда… Когда мы узнали, что у нас будет ребенок… Что это было неожиданностью для нас обоих… Я знаю, как ты сейчас относишься к этому. Но… Деймон, это безумие, — выдохнула Ребекка, и ее голос надломился, словно осколок дорогого хрупкого хрусталя. — Я больше так не могу, Деймон. Не могу!.. Последние слова Ребекки звучали не как просьба, не как самая отчаянная мольба — это был крик. Крик, звучавший в шепоте. Крик человека, падающего в пропасть. Деймон положил ладони на ее плечи. — Бекс… — прошептал он. — Деймон, пожалуйста… Прошу тебя… Давай… Попробуем снова?.. Ребекка смотрела Деймону в глаза своими полными слез. Он ясно видел ее, он абсолютно точно ее слышал. Но в этот момент часть его сознания, отвечающую за понимание поступающей из внешнего мира информации, словно отключили. Он слышал Ребекку и не понимал, что она говорит. А точнее, смысл ее слов дошел до его осознания — но он смотрел на нее, не моргая, не отрывая взгляд, и не мог поверить, что это правда. Что Ребекка действительно говорит ему об этом. — Что? — только и смог выдохнуть он. — Ты имеешь в виду… Второго ребенка? Деймон чувствовал, что не может пошевелиться, словно в мышцы залили горячее олово. Ребекка, не разрывая зрительный контакт, едва заметно кивнула. — Ребекка, но… — Деймон, прошу, пойми меня, — молила Ребекка. — То, что происходит сейчас… У меня больше нет сил бороться с этим. Мне кажется, что еще чуть-чуть — и я просто сойду с ума. Мы потеряли нашу дочь, Деймон, — произнесла она, и в ее голосе вновь задрожали слезы. — Но я хочу подарить кому-то любовь, которая была для Мии. Я хочу отдать ее сполна, всю, без остатка, понимаешь? Деймон ощутил, как по коже отчего-то пробежали мурашки. Он отпрянул и, кажется, не чувствуя этого, словно неосознанно начал отрицательно качать головой. Она предлагает… Заменить? Но как это возможно?.. Прошел уже месяц, но все в их доме оставалось по-прежнему: ее детская, куча вещей, самые разные игрушки, которые они покупали еще до рождения Мии, которые в огромных количествах дарили их семьи и друзья после того, как она родилась. Раздать кому-то или сжечь пока не хватало сил. Представить, что все это будет предназначаться для другого ребенка — быть может, так похожего на нее, — было просто немыслимо. Совершенно непонятно. Как-то… Неправильно. — Деймон, сколько бы у нас ни было детей в будущем… Никто из них не заменит Мию, — прошептала Ребекка, словно угадав его мысли. — Это невозможно. Но если бы у нас сейчас был малыш… Возможно… Деймон, до этого делавший какие-то движения не осознанно, на каком-то автоматическом уровне, сейчас окончательно осознал реальность. Он понял. Понял каждое слово Ребекки. Ее мысли. Понял то, что не давало ей покоя все это время. И о том, о чем думала Ребекка, о чем она мечтала, все это время у Деймона не было даже мыслей. В его сознании звучали отголоски мыслей о том, что он должен дать Ребекке высказаться, но он не смог это сделать. — Ребекка, — как можно мягче произнес он. — У тебя были сложные роды. Врачи ведь… — бормотал Деймон. — Я нормально себя чувствую, Деймон, — ответила Ребекка. — И я всегда на связи со своим врачом. В конце концов, ведь есть же семьи, где рождаются погодки, — выдохнула она, и Деймон уловил, что ее голос дрогнул вновь. — И женский организм это выносит, рождаются здоровые дети. Деймон смотрел Ребекке в глаза, не отрывая взгляд, и словно снова терял ощущение реальности. Он не мог пошевелиться, не мог ничего сказать — ему казалось, что сейчас его тело не принадлежит ему. Секунда медленно текла за секундой, как расплавившаяся ядовитая ртуть, и Деймону казалось, что его начинает бить в лихорадке. Сотни чувств сейчас разрывали его душу по частям, но среди этого абсолютно безумного беспорядочного роя он очень отчетливо ощутил холодное дыхание одного. Это был страх. Ничем необъяснимый, но имевший немыслимую, невыразимую, нереальную власть. Он растекся по венам вместе с кровью и коснулся каждой клеточки. Словно пьяный, не вполне понимая, что он делает, Деймон начал отрицательно качать головой. — Нет… — лишь несколько раз, словно заколдованный, повторил Деймон. — Ребекка, нет… Но почему «нет», выразить он так и не смог. — Деймон, я прошу тебя, — прошептала Ребекка, вдруг коснувшись ладонью его щеки и посмотрев ему в глаза. Деймон вздрогнул, почувствовав, насколько холодной была ее рука. — Пожалуйста, давай попробуем хотя бы обсудить этот вопрос… И в этот момент, словно мощнейшей волной, Деймона словно что-то вытолкнуло из круговорота мыслей, вернув к реальности. Щеки обдало словно огнем. Он крепко сжал руку Ребекки и отвел ее от своей щеки, не отводя взгляд, глядя ей в глаза, словно боясь разорвать этот зрительный контакт. Из безумного вихря, закружившего его в эту минуту, он выхватил то, что так хотел донести до нее, и понял, что должен сделать все, чтобы Ребекка его услышала. — Ребекка, послушай, — ощутив, как в горле начало нестерпимо жечь, пересохшими губами прошептал он, взяв ее за руку, переплетя свои горячие пальцы с ее ледяными. — У нас обязательно будут дети, слышишь? — четко проговаривая каждое слово, словно мантру, произнес Деймон. — И если мы оба будем готовы к этому, то не один, а двое, трое… Столько, сколько мы захотим. Я обещаю тебе, слышишь? — проговорил Деймон, ни на секунду не отрывая взгляд от глаз Ребекки. Она смотрела на него точно так же, не моргая, словно зачарованная каким-то неведомым гипнозом. — Деймон… — Но только не сейчас, пожалуйста, Ребекка… Прошу тебя, давай немного подождем. В глазах Деймона, в которых неотвратное чувство вины плескалось вместе с болью, ясно читалось искреннее желание помочь Ребекке, сделать хоть что-то, чтобы забрать хотя бы часть ее боли. Но вопреки этому, его голос звучал решительно и твердо. И что-то перевернулось в Ребекке в эту секунду. Огонек надежды, вспыхнувший в ее полных слез глазах в этот момент, погас. Она смотрела Деймону глаза и все яснее в них читала: он не слышит ее. Немного подождать… Немного — это сколько? Сейчас Ребекка понимала: что для него значит это слово, Деймон не знал и сам. И как никогда тонко в эту секунду она чувствовала, что на самом деле скрывается за этим словом. Ребекка высвободила пальцы из руки Деймона и медленно выдохнула. — Не сейчас… — словно эхо, задумчиво повторила она вслед за Деймоном. — Ребекка… — вновь повторил он. — Да, наверное, ты прав, — сказала Ребекка, даже не подняв на него глаза, еще влажные от слез, кажется, уже даже не слушая и не слыша его. — Я не должна на тебя так давить. Такие решения нужно принимать вдвоем, и… Прости, — произнесла она. Последние слова Ребекки, ее взгляд, который она прятала от него, парализовали Деймона. Ее голос уже дрожал, не был хриплым; наоборот, он был на удивление спокоен. И именно это было страшно. В этом спокойствии была полная опустошенность и безверие. Он причинял ей боль. Снова и снова. Хотя когда-то обещал сделать самой счастливой. Ребекка встала с постели, запахнув на себе легкий шелковый халат. — Ребекка, подожди, — попросил Деймон, подойдя к ней и взяв за плечи. Что бы он ей сейчас сказал? А нужно ли было, когда за него все говорили его полные замешательства глаза?.. — Я хотел сказать… Мы… В этот момент в комнате раздался приглушенный звук входящего вызова на мобильном телефоне. Деймон отпустил мысленное проклятие, когда память стрелой пронзила мысль: в девять приезжали французские партнеры, а это значит, что сейчас ему нужно было быть уже на пути в ресторан, и скорее всего, звонил его помощник. — Да, — мысленно выругавшись, рявкнул Сальватор, даже не глядя на имя абонента. — Я скоро буду. Кажется, даже не дослушав то, о чем ему говорили на другом конце телефонного провода, Деймон нажал на кнопку «Отбой». Ребекка спокойно посмотрела на Деймона. — Тебя, наверное, ждут. Голос Ребекки был ровным, и ни один мускул не дрогнул на ее лице. Все было, как обычно, словно ничего не произошло. И Деймон не мог осознать, насколько быстро Ребекка вновь надела маску холодного безразличия. Он хотел бы остаться, наплевав на все, — на деловую встречу, на работу, на то, что сейчас его действительно ждали в ресторане, — сказать Ребекке обо всем, что сжигало его все это время, сказать, что все это неправда, что он слышит ее… Но он смотрел на Ребекку и понимал, что это бесполезно. Может быть, они по-прежнему плыли в одной лодке по одной реке, — вот только берега были разными. И бесконечно далекими. Быть может, они оба действительно слышали друг друга. Но понять было сложнее. — Мы поговорим об этом вечером, — хрипло произнес Деймон, чувствуя, как сводит скулы от мерзкого, обтекающего чувства собственной беспомощности. Но отчего-то они с Ребеккой оба чувствовали: никакого разговора не будет. Деймон несколько секунд, не отрывая взгляд, пристально смотрел Ребекке в глаза, словно посылая сигнал о спасении. Но ответа не было. Больше не произнося ни слова, Деймон взял висевший на спинке стула пиджак и, на ходу надевая его, вышел из спальни, а затем из дома. Особняк он закрывал сам — Ребекка его не провожала. Сняв сигнализацию с автомобиля, Деймон сел в салон, обдавший его прохладой и едва уловимым запахом сандала и мяты. Он повернул ключ зажигания, и мотор неслышно послушно заработал. В салоне тихо зазвучали переливы испанской гитары, — когда-то этот диск он привез из Барселоны. Время поджимало и Деймону нужно было уже ехать, но текла секунда за секундой, но он не делал ничего для того чтобы автомобиль тронулся с места. Деймон повернул голову назад, туда, где за его плечами оставался его дом, где осталась Ребекка. Деймон хотел сделать вдох, но в этот момент его накрыло такой волной безысходной, бессильной злобы, что из легких словно кто-то силой вытолкнул остатки воздуха. Деймон до сводящей боли стиснул зубы, чувствуя, как кровь ударила в виски, и вдруг с такой силой ударил по рулю, что по лобовому стеклу на мгновение прошла дрожь. Из груди вырвался глухой рык. — Сука, — задыхаясь, прохрипел Деймон, до боли в костяшках сжимая руль. — Ненавижу!..

***

Часы рабочего дня проходили, но Деймон уже не замечал течения времени. Он был закрыт для внешнего мира и глубоко погружен в какой-то свой мир, который не был доступен никому. Голову невыносимо стягивало железным обручем, а в висках жгло так, что в глазах порой появлялись мушки. Деймон не думал о работе и даже не пытался сосредоточиться на ней: сейчас его душа, его мысли были полны совершенно иным. На часах было уже около семи и рабочий день подходил к концу, когда на экране своего мобильного Деймон вдруг увидел несколько цифр чьего-то номера мобильного телефона, который он, очевидно, не заносил в список контактов. Несмотря на это, цифры эти Деймон узнал сразу, потому что они были ему уже знакомы. Телефон этот принадлежал доктору Харрисону — главному врачу больницы, с которым Деймон уже встречался несколько недель назад. Этот звонок означал только одно, и слова врача подтвердили это: результаты вскрытия были готовы. Деймон не смог бы описать, что он ощущал, когда он увидел этот звонок, когда ехал в больницу, когда сейчас, в эту минуту, сидел в кабинете врача, видя белый лист А4 в его руках. Не мог сказать, чего он ждал, чего хотел, во что верил. Точнее, он знал о единственной своей мечте, за которую ему не жаль было отдать все, чем он сейчас жил: чтобы их с Ребеккой дочь была сейчас жива. Но чудес не бывает. Деймону до остервенения, до ребяческой дрожи не хотелось ни секунды находиться здесь — в этом залитом предвечерним солнечным светом холодном кабинете, почему-то казавшемся таким пустым, в этой болезненно ослепляющей белым цветом больнице. То, что он сейчас узнает, не вернет его дочь. Не обернет все происходящее в дурной сон. Тогда ради чего все это было? Эта информация подарит ему успокоение? Ответит на его вопросы? Деймон не знал. Но он отлично знал другое: его выбор не мог быть иным. Он должен это сделать. Он должен узнать правду. — Еще раз примите мои соболезнования, мистер Сальватор, — негромко проговорил Харрисон, когда они с Деймоном поздоровались, и Деймон едва заметно кивнул. Харрисон не спрашивал его ни о чем, не говорил больше никаких слов сожаления: наверное, он как никто другой знал, что сейчас происходит в семье Деймона и что переживает он сам. Слова были бессмысленны. Молча и без лишней траты времени врач протянул необходимые документы Деймону. — Если Вам понадобится моя помощь или какое-то разъяснение, — скажите мне об этом. Деймон, не поднимая глаз, кивнул головой и, взяв бумагу из рук врача, попытался переключиться на чтение. Только сейчас, протягивая руку за документом, он почувствовал, как она дрогнула. Деймон плотнее сжал губы. Текста было немного. Но Деймон был здесь лишь ради нескольких строчек, который искал сейчас глазами, просматривая остальной текст. Наконец глаза зацепились за одну из строчек. Деймон почувствовал, что сердце ускорило темп. «Причина смерти: острая гипоксическая дыхательная недостаточность на фоне респираторного дистресс-синдрома, обусловленного недоношенностью II степени». Деймон раз за разом пробегал глазами по двум этим строчкам, и ему казалось, что буквы перед глазами начинают расплываться. — Респираторный дистресс-синдром… — даже не поняв, что он говорит это вслух, повторил Деймон и поднял глаза на доктора. — На самом деле, к сожалению, это довольно частая патология среди недоношенных новорожденных, — проговорил врач. Харрисон предполагал, что, возможно, сложные медицинские термины будут трудны для восприятия и понимания, тем более что Деймон не имел никакого отношения к медицине, поэтому врач был готов, в случае чего, вкратце рассказать ему об этом заболевании. Но Деймону было это не нужно: он знал об этом синдроме, проявляющемся у новорожденных из-за неразвитости легких и недостатка специального вещества, предотвращающего спадение альвеол, и впоследствии вызывающего серьезные проблемы с дыханием. Когда Мия была в больнице, он за короткий промежуток времени освоил огромное количество информации об особенностях развития недоношенных детей, которые отразились в ее состоянии, и о тех нескольких диагнозах, обусловленных тем, что девочка родилась раньше срока, и поставленных ей в первые дни ее жизни. Именно поэтому Деймон имел вполне четкое представление о здоровье своей дочери и свободно ориентировался в медицинской терминологии. — Да, я… Я знаю, — ответил Деймон. — Этот диагноз поставили моей дочери при рождении, вторую степень тяжести. Но… В больнице ей провели курс лечения, и когда нам разрешили забрать ее домой, врачи не видели никаких отклонений. И, кроме того… У нее не было никаких симптомов, даже хрипов, за исключением… — Деймон запнулся. — …Того вечера. Врачи говорили, что этот синдром при своевременном и правильном лечении не имеет опасности для жизни. Щеки словно обдало волной горячего воздуха. Деймон отчаянно пытался сосредоточиться на своих мыслях сквозь болезненную пульсацию крови в висках, но мысли начинали путаться в сознании, и в какой-то момент он почувствовал, что ему стало тяжело дышать, — настолько учащенным было сердцебиение. — Выходит, это либо они, либо мы… Упустили? — Деймон на мгновение замер, не зная, какое слово подобрать. Но оно жгло язык невыносимым пламенем, капало смертельным ядом, сводило скулы болью. — Мистер Сальватор, данный синдром имеет волнообразное течение, — прервал его Харрисон, желая предотвратить его заблуждение и самое главное — чувство вины. — Своевременная диагностика и правильно подобранная терапия действительно обезопасят ребенка от дальнейшего его течения и развития и его последствий. Нечасто случается так, что после лечения симптоматика возвращается и нарастает. Но, тем не менее, такое бывает. Если организм ребенка изначально ослаблен, симптомы могут вернуться в любой момент и развиваться молниеносно, — сказал он. — Именно поэтому по протоколам медицинское наблюдение за ребенком, у которого после рождения был диагностирован РДС, должно продолжаться от шести до двенадцати месяцев. Харрисон на мгновение замолчал. Он подбирал слова очень медленно, осторожно, не желая вспарывать еще не зажившую, кровоточащую рану. — Но организм вашей дочери… Изначально был очень уязвим, — спустя несколько секунд произнес он. — Легкие недостаточно окрепли и были слабыми, поэтому все… Развивалось очень быстро. Невозможно предугадать, в какой момент легкие дадут сбой и произойдет ли это вообще. Мужчина замолчал, а затем, подняв взгляд, тихо посмотрел в беспокойные глаза Деймона. — В этом нет ни вины врачей, ни тем более вашей. Прежде выдержанный, ровный голос врача в эту секунду дрогнул. В нем отчетливо читалось одно — невыразимая мольба: мольба поверить ему. Деймон молчал. — Смерть наступила от острой дыхательной недостаточности, которая развилась на фоне обострения РДС. Но… У них тоже, в свою очередь, есть причина. Она — истинная и главная. Деймон молча смотрел врачу в глаза. И в этот момент Харрисон увидел, что в его глазах, усталых и больных, произошла какая-то перемена. Так меняется взгляд слепого человека, постепенно, очень медленно начинающего различать туманные очертания окружающих предметов. Но то было не озарение. То, что врач увидел в этот момент в глазах Деймона, было совершенно иным. Страшным. Немыслимым. И секунда за секундой становящимся все яснее. — Вы считаете… Что первопричина… — голос Деймона был едва различим в стеклянной тишине огромного помещения: губы почти не слушались его. Мистеру Харрисону не нужно было дослушивать Деймона, чтобы понять, о чем он хочет спросить. Врач бесшумно кивнул. — Да. Главная причина произошедшего в том, что ваша дочь родилась почти на два месяца раньше срока. Деймон смотрел на врача, не моргая, широко распахнутыми глазами, и казалось, что взгляд его голубых глаз, в этот момент словно ставших почти полностью прозрачными, остановился. В эту секунду они не выражали ничего: ни страха, ни тревоги, ни боли. Словно принадлежали безжизненной кукле. Но что творилось за этими глазами, что скрывали эти осколки арктического льда, не знал ни один человек на этой земле. Совершенно безумным, не поддающимся осмыслению, неуправляемым цунами в сознании закружились обрывки последних месяцев. Отбойным молотком в ушах застучали слова врачей: угроза выкидыша… организм ослаблен… нет никаких видимых патологий… Он вспомнил каждую минуту, которую он провел в неумелой безмолвной молитве за Ребекку и их ребенка. Испуганный взгляд Ребекки, которая сама не понимала, что с ней происходит. Он вспомнил каждый день, который предшествовал этому. Деймон почувствовал, как по его телу, словно мощнейший заряд электротока, прошел озноб. В единственное мгновение, словно пуля не знающего осечки револьвера, сквозь сознание прошла только одна мысль, начавшая пульсировать в висках вместе с горячей кровью, разрывавшей сосуды. В этот вечер Деймону действительно была открыта истина. Теперь он знал, кто виновен в смерти его дочери. Он не чувствовал своего тела, не видел, какая дрожь била его мышцы. Харрисон еще на протяжении нескольких минут о чем-то говорил ему, и Деймон на автомате ему отвечал, но он не помнил ни единого слова из этого разговора: он словно находился под водой на большой глубине, до куда уже не доходили звуки внешнего мира. Не слыша собственного голоса, он поблагодарил врача за помощь и встречу и, забрав документы, вышел из кабинета. Он не задал больше ни одного вопроса. В голове, как безумная мантра, как паранойя, пульсировала лишь одна мысль. Ему нужно туда. Едва удерживаясь на ногах, чувствуя, как опора под ним начинает растекаться, словно тягучая лава, не слыша звуков из-за того, как бешено стучало сердце в ушах, задыхаясь от того нестерпимого жара, обжигавшего горло и кожу, Деймон, словно одержимый, выбежал на улицу. Прохладный вечерний калифорнийский воздух обдал щеки, но легче от этого не стало. Захлопнув дверь внедорожника, Деймон так резко крутанул ключом зажигания, что было удивительно, как ключ этот не выпал у него из рук. Яркие неоновые фары, похожие на глаза хищника, прорезали ночную темноту. Повернув на дорогу, даже не посмотрев в зеркало заднего вида, как дикий, голодный зверь, всматриваясь горящими безумным пламенем глазами вперед, в темноту ночи, словно отчаянно что-то в ней ища, Деймон со всей силы ударил по педали газа. Jeep, голодный до скорости, взревел и в следующее мгновение сорвался с места на бешеной скорости, через несколько секунд скрывшись в лабиринтах оживающего города.