***
В здании окружного суда было холодно. Оглядываясь на эти просторные коридоры в светлых оттенках, явно контрастировавших с ощущениями, которые воспринимались кожей, Деймон с усмешкой думал о том, потому ли это, что в большинстве судов работает сильная система кондиционирования, или что это просто совпадение, и невольно возвращался в памяти к тем моментам, когда ему доводилось бывать в таких организациях в прошлом: суд в Эдмонтоне, свой визит сюда с Ребеккой несколько месяцев назад… Вопреки ожиданиям, здесь было шумно и многолюдно. Прокурор, судья, адвокат, Майклсон со своим адвокатом, конвой. Близкие люди, которых вызвали в качестве свидетелей… Они что-то обсуждали, по временам о чем-то негромко спорили и — это ощущалось в воздухе, в котором казавшиеся долгими минуты поселяло это неясное чувство, — были взволнованы. Это растворялось не в словах — это чувствовалось в секундном взгляде, быстром жесте, мимолетном повороте головы. Представлявший интересы Деймона Аркадиус Максвелл, чье имя было известно далеко за пределами Лос-Анджелеса, в сфере юриспруденции заработавший репутацию адвоката с акульей хваткой, стратега, способного прочитать тактику противоположной стороны на несколько шагов вперед, был выдержан и спокоен. Ни одного лишнего слова, ни одной резкой интонации. Но Деймон улавливал те секунды, когда Максвелл, не отводя взгляд, слегка прищурив глаза, всматривался в фигуру прокурора, говорившего в этот момент о результатах судебно-психологической экспертизы, в его глаза, чутко улавливая мельчайшее изменение, словно считывал его на рентгене, — с такой легкостью и тонко, не оставляя окружающим ни одного шанса хотя бы на миг осознать этот взгляд. Прямая осанка. В мимике — ни йоты эмоций, ни одной детали, благодаря которой можно было бы хотя бы отдаленно предположить, что сейчас в мыслях этого человека. Но именно в этих секундах — электроток. Он касается кончиков пальцев, проникая под кожу… Но не касается души. На мгновение останавливаясь, уходя из реальности и обращая взгляд внутрь себя, Деймон понимал: все происходящее не вызывает в нем никаких эмоций. Безусловно, изменения, постепенно произошедшие в состоянии Клауса, жизни которого теперь ничто не угрожало, существенно меняли ситуацию: в результате, в первую очередь, дело было переквалифицировано, вследствие чего изменились перспективы и для Деймона. Хотя теперь об убийстве, естественно, не было речи, покушение на него — именно его вменяли Деймону в вину — было точно так же чревато реальным тюремным сроком, хотя и меньшим. Впрочем, объективно говоря, и эта статья вызывала определенные сомнения: было неоспоримо доказано, что к Клаусу Деймон приехал в тот вечер без оружия, и в этом плане Майклсон был даже в менее приглядном положении, чем он, — в конце концов, это Клаус всадил в ногу Деймону нож, но Сальватор, чьи отпечатки пальцев тоже были на нем, перехватив этот нож, им не воспользовался. Определяющим фактором было признание самого Деймона в том, что первым напал он, приехав к Майклсону с единственной определенной целью. Деймон прекрасно понимал, чем все это сегодня могло кончиться, вспоминал слова Стефана о том, что, даже наняв лучших адвокатов, они не смогут изменить законодательство страны… Но это не вызывало в нем ничего. Он смотрел на судью, внимательно выслушивавшего прокурора, который перечислял доказательства того факта, что Деймон тем вечером приехал к Клаусу намеренно и драка не была спонтанной, объясняя таким образом, почему в данном случае нерелевантно вменять Деймону в вину нанесение тяжких телесных повреждений, даже умышленное; смотрел на двух конвоиров, стоявших чуть поодаль, в сопровождении которых он провел сегодня весь день и которые готовы были броситься на него, как бойцовые псы, едва ему стоило сделать хотя бы одно неверное движение, и это вызывало в нем чувств не больше, чем старый заезженный фильм, который иногда гоняют по телевизору в прайм-тайм. Внутри не было ни отчаяния, ни сожаления, ни страха. Словно из головного мозга вырезали отделы, отвечающие за эмоции. Он наблюдал за всем происходящим, и каждая деталь в зале судебного заседания, каждая услышанная реплика были настолько осязаемыми, что ему это начинало напоминать кукольный дом, в который играет маленький ребенок, способный взять игрушки в руки, почувствовать их тактильно, но сам не является частью этой игры. Деймон не чувствовал себя частью этой реальности. Словно призрак, лишь со стороны наблюдающий за течением жизни. Осознавать это было странно. Может, это и правда пропасть? Может быть, его душа действительно слишком долго бродила в темноте и теперь просто была не способна принимать в себя свет… В этот день Деймон увидел некоторых людей, которых не видел уже достаточно давно. Клаус приехал на судебное заседание лично, в сопровождении своего адвоката. Насколько Деймон знал, некоторое время назад его выписали из клиники и теперь он проходил реабилитацию. Хотя Майклсон не пользовался никакими приборами для незрячих, самостоятельно он передвигался с трудом, ведомый своим адвокатом, шедшим рядом. Левая часть лица Клауса была исполосована глубокими воспаленными розовыми шрамами, настолько уродливо врезавшимися в кожу, что уже не оставалось сомнений: это навсегда. Деймон смотрел на него, но в душе не было ни сострадания, ни чувства вины. Стекло плотного купола, под которым находилась душа, дало трещину, когда Деймон увидел Ребекку. Они не виделись около полутора месяцев с той встречи в суде после того, как они подали документы на развод. Но эти полтора месяца сейчас превращались в года, которые ощущались очень сильно, — невозможно было поверить, что прошло действительно так немного времени. Строгий в меру сдержанный брючный костюм. На плечи спадают густые пшеничные локоны. Она похудела и сейчас была чуть бледна. Казалось, что изменения были незначительными, но Деймон смотрел на Ребекку, не отводя глаза, и чувствовал, что сердце замирает от невыразимой тяжести олова, растекавшегося в грудной клетке и ощущавшегося так ясно, что казалось, что вот-вот треснут кости ребер, что хотелось позволить себе слабость и застонать, чтобы хотя бы отчасти ее выплеснуть. Потому, что главные изменения были не во внешности. Они были в негромком голосе. В тихом взгляде без улыбки, в котором Деймон читал все, что Ребекка перенесла за последние несколько месяцев. Ребекка не хотела участвовать в процессе ни на стороне Деймона, ни на стороне Клауса. И она прямо призналась в этом брату. У нее сохранялась надежда, что до момента окончания следствия их с Деймоном развод не успеют оформить официально: в таком случае Ребекка могла воспользоваться правом отказаться от дачи показаний по делу своего мужа, которым по документам для нее все еще оставался бы Деймон. Это было похоже на злобную насмешку судьбы: незадолго до даты, на которую было назначено заседание, Ребекка получила извещение из суда о том, что, в связи с тем, что за отведенное на примирение время они с Деймоном не забрали заявление о разводе, их ходатайство было одобрено. Они были официально разведены. Деймон и Ребекка больше не общались после той встречи в суде. По понятным причинам в этот день они увиделись только на заседании и не имели возможности о чем-то сказать друг другу, даже если бы им было что сказать. Однако в какой-то момент глаза Ребекки и Деймона встретились. Секунда — взгляд до боли знакомых чуть дрогнуших голубых глаз — реальность на миг останавливается, чтобы уже спустя мгновение продолжить свою жизнь. Однако в этом взгляде Деймон прочел то, о чем невозможно было сказать словами. Искреннее желание, чтобы все закончилось. — Итак, мисс Майклсон, — выдохнул прокурор, — ваш брак с Деймоном Сальватором был заключен двадцать четвертого декабря прошлого года, — медленно проговорил он, но ни на секунду не опустил взгляд в бумаги на столе — с такими деталями он уже был знаком более чем хорошо. По губам Ребекки скользнула ироничная усмешка. Конечно, достали всю подноготную. Ожидать другого было бы странно. — На календаре июль, и ваш развод уже оформлен официально. Причины, по которым вы приняли решение развестись, связаны с тем, что произошло с вашим братом? Прокурор внимательно смотрел на Ребекку, вглядываясь в ее фигуру и черты лица, улавливая каждое их изменение, несмотря на то что в этот момент она на него не смотрела. — Отчасти. — Поясните? Ребекка бесшумно сглотнула, плотно сжав губы. Только спустя какое-то время она перевела взгляд на прокурора. — Произошедшее между Деймоном Сальватором и моим братом не было единственной и первостепенной причиной развода, — негромко произнесла она. — В нашей жизни имели место еще некоторые события, которые подтолкнули нас к этому решению. На мгновение голос Ребекки сорвался, став чуть тише. Допрашивавший ее прокурор этого даже не заметил — его мимика не изменилась ни на йоту, и он все так же пристально всматривался в ее глаза. — Какова была основная причина вашего развода? — спросил он. В этот момент Деймон увидел, как веки Ребекки дрогнули и она на несколько секунд прикрыла глаза. — Ваша честь, я протестую, — голос адвоката вывел Деймона из этого секундного коматоза, в котором он не отводил взгляд от Ребекки. — Не думаю, что подобные вопросы имеют смысл. Каким образом личная жизнь моего подзащитного относится к обсуждаемому делу? — Она относится к делу таким образом, господин адвокат, — сверкнув острым взглядом на Максвелла, не дожидаясь ответа судьи, ответил прокурор, — что ваш подзащитный не жил в вакууме и взаимодействовал с другими, и именно в этом взаимодействии человек проявляет себя как личность. Или, я так понимаю, приглашать на заседание никого вообще не нужно — соберемся небольшой компанией вместе вы, ваш подзащитный, я, потерпевший и господин судья, и разберемся спокойно? Голос прокурора — высокого молодого мужчины, по возрасту, наверное, на несколько лет старше Деймона, — раздававшийся в просторном зале судебного заседания, был пропитан ядовитым сарказмом. Но Деймон наблюдал за ним, за его едкими высказываниями, за его пренебрежительными движениями, и понимал, что дело не в его сочувствии Клаусу. Он чувствовал, каким едким взглядом смотрит ему в глаза прокурор, и знал, что ему даже не хочется пытаться скрыть свое отвращение. Его выводило из себя даже не совершенное Деймоном. Его выводил из себя его арктически спокойный взгляд, с которым Деймон наблюдал за всем происходящим на процессе, хотя его вину даже не нужно было доказывать и то, что ему грозило, было предельно ясно. Его выводили из себя Audemars Piguet на его левом запястье, костюм от Armani и в целом его внешний вид, который делал его похожим, скорее, на высокооплачиваемого успешного адвоката, чем на подсудимого; его адвокат, услуги которого исчислялись десятками тысяч долларов и который — он был готов поспорить — отложил все остальные свои дела, чтобы целиком и полностью посвятить время этому, залог в несколько сотен тысяч, который за его свободу, не задумываясь, внес его брат; его выводило из себя, что все это время он провел не в следственном изоляторе, где находилась львиная доля таких же ублюдков, как и он, а несколько дней назад вернулся из Канады, куда наверняка летал провести пару летних недель с какой-нибудь симпатичной шлюшкой или даже несколькими… Его выводило из себя, что в жизни этого золотого мальчика, отчего-то возомнившего себя ее хозяином, оказалось необъяснимо много людей, которым он был небезразличен и которые были готовы сделать все, чтобы ему помочь. — Протест отклонен, — чуть выдвинув вперед правую руку, произнес судья, — эта информация действительно может быть значимой для дела. Продолжайте, господин прокурор, — кивнул он. — Спасибо, — отозвался прокурор и вновь обратился к Ребекке. В следующий момент он четко, почти по буквам, глядя ей в глаза, повторил свой вопрос: — Мисс Майклсон, какова была причина вашего развода с Деймоном Сальватором? Деймон увидел, как Ребекка с усилием плотно сжала губы и сделала несколько медленных глубоких вдохов, а затем подняла глаза на прокурора. В них не было ни раздражения, ни отчаяния, ни злобы. В этих голубых глазах было только одно, и это растворяло внутри тягучую свинцовую боль в тот момент, когда он в них смотрел. Невыразимая безграничная усталость. Усталость не физическая и не вызванная длительным допросом. Усталость, которая была страшнее и с которой не справиться отдыхом, сменой обстановки и несколькими часами сна: душевная. — В феврале у нас родилась дочь, — произнесла Ребекка, и до слуха донеслось, как ее тихий голос дрогнул. — Она умерла спустя два месяца. Ребекка на мгновение замолчала. — И мы с моим бывшим мужем поняли, что нам легче справляться с этим по отдельности, чем вместе. В этот момент Деймону хотелось только одного: встать и крикнуть этому придурку, который явно наслаждался своей игрой в крутого спеца, чтобы он прекратил. Неужели он не видел, что творится в душе у этого человека? Неужели не понимал, что ей действительно больно? Но он, кажется, и вправду не видел. Прокурор продолжил задавать вопросы, и казалось, что почему-то именно к Ребекке у него их было больше всего, — больше, чем к Клаусу, больше, чем к самому Деймону… — Мисс Майклсон, — в какой-то момент сказал прокурор, — все допрошенные ранее говорили о подсудимом разное… Но кое в чем они были едины: они — и, кстати, и вы в том числе — описывали его как вспыльчивого человека, подверженного вспышкам гнева, которые не всегда способен сдержать. Из этого становится ясно, что он имеет явные проблемы с эмоциональным самоконтролем. Скажите, проявлялось ли это как-то в ваших отношениях? Ваш бывший муж позволял себе срываться, когда рядом были вы? Прокурор поднял взгляд и пристально посмотрел Ребекке в глаза. — Он проявлял по отношению к вам агрессию? Деймон почувствовал, как сердце в грудной клетке начало стучать медленнее. Вопрос прокурора гулким эхом отдавался внутри каждым ясно произнесенным словом. В зале судебного заседания повисла холодная тишина, но Деймон ее не слышал. Краски окружающего мира поблекли, звуки исчезли — до них не стало никакого дела. Деймон знал Ребекку. Он не сомневался в ней. Но он все равно до боли пристально, не моргая и не отводя глаза, замерев в каком-то напряженном молчании, жадно вглядывался в нее в ожидании ответа, которого он ждал, может быть, больше, чем сам прокурор, задавший этот вопрос. Адвокат о чем-то хотел сказать Деймону, но в последнюю минуту, словно что-то почувствовав, остановился. Деймон бы все равно не услышал его сейчас. В эту секунду для него имел значение лишь один человек, в очертаниях чьей фигуры он словно что-то до боли искал… Ребекка не чувствовала на себе взгляд Деймона или смогла сдержать себя — она не смотрела на него. Однако в этот момент она подняла взгляд на прокурора и, прямо глядя ему в глаза, четко проговоривая каждое слово, произнесла совершенно спокойно и холодно, без капли сомнения — и эти несколько фраз пресекли любые возможные дальнейшие рассуждения: — За то время, что мы были вместе, мой бывший муж ни разу не оскорбил меня даже словом. Поэтому я не считаю целесообразным обсуждать то, чего не было и по определению не могло быть. Деймон действительно был другим человеком. Он умел причинять боль по-другому… Но это больше не касалось никого, кроме них двоих. Деймон почувствовал, как по венам зашумела кровь. Прокурор на несколько мгновений замер и вдруг посмотрел на Деймона. Их взгляды пересеклись на несколько секунд, и Деймон, глядя ему в глаза, усмехнулся. Прокурор, плотно сжав губы, вернулся на свое место и продолжил допрос. Заседание продолжалось долго. Спокойные вопросы, начинавшиеся одинаково, бесконечный круговорот длинных ассоциативных рядов, фразы «вы уверены?», «кто это может подтвердить?» и подобные, возвращение в прошлое… Дольше всего допрашивали даже, наверное, не Деймона, а Клауса. Майклсон рассказывал обо всем без прикрас и преувеличения — так, как было на самом деле, и было даже немного удивительно, что он помнит произошедшее без некоторых искажений. В какой-то момент Максвелл заметил, что, слушая Клауса, Деймон смотрел словно в пустоту — его взгляд был немного рассеян, и было ясно видно, что мыслями он был не в этой реальности; но адвокат наблюдал за его взглядом и понимал, что он возвращается мыслями не просто в этот вечер — он обращается внутри себя к чему-то гораздо более глубокому… И важному. — Мистер Майклсон, у вас есть что-либо добавить к сказанному? — обратился судья к Клаусу, когда допрос был, казалось, закончен. Майклсон на несколько мгновений замолчал, но этот момент был практически незаметен, как вполне естественная пауза во время разговора. Однако затем он коротко произнес: — Да. Деймон почувствовал, как присутствующие чутко, с каким-то напряжением прислушались к сказанному Клаусом. Он перевел взгляд на Майклсона. — Мы слушаем вас, — кивнул судья. Деймон исподлобья, явно не до конца понимая, что сейчас произойдет, посмотрел на Клауса. Клаус едва слышно выдохнул, но ни в его фигуре, ни в его мимике не было и тени волнения — он был расслаблен и спокоен, словно точно знал, что сейчас должен сделать, и был уверен в своем решении. — Я не имею к подсудимому никаких претензий. Эти слова, разнесшиеся в абсолютной стеклянной тишине огромного зала, зарядом электротока прошли через присутствующих и на какое-то время парализовали органы чувств. Вокруг не было ни звука, и Клаус очень хорошо ощущал этот странный вакуум, — но словно просто не замечал его. — Он приехал ко мне домой в состоянии аффекта и глубокого морального потрясения, — продолжил Майклсон, — и это было доказано судебно-психологической экспертизой. Незадолго до произошедшего умерла его дочь, — произнес Клаус. Деймон не знал, показалось этому ему или нет, но в этот момент его голос стал тише. — В таких ситуациях нормально пытаться найти виновного. И я считаю, что именно это произошло в данном случае. В глазах прокурора, лицо которого исказила безмолвная гримаса и который, замерев, не моргая, смотрел на Клауса, плескалось недоумение. Адвокат Деймона, тоже внимательно вслушивавшийся в то, о чем говорил Клаус, приподнял брови. И только судья, обратив к нему свой взгляд, спокойно и внимательно его слушал. — Я уже говорил о том, что мной было попрано его человеческое достоинство. В тот вечер я оскорбил его, назвав сыном шлюхи. Клаус на несколько секунд замолчал. — Поэтому при вынесении приговора я хотел бы попросить суд учитывать состояние, в котором Деймон Сальватор совершил то, что вменяется ему в вину, и все, что ему предшествовало, — спустя время произнес он. — Это все, о чем я хотел сказать. В зале заседания была тишина — настолько оглушающая, что каждый из присутствующих был готов поклясться, что в ней было слышно дыхание человека, который был рядом. Деймон, не моргая, совершенно обезумевшим, неверящим взглядом неестественно ярких замерших голубых глаз прожигал фигуру Клауса, словно ждал, что он увидит этот взгляд, поднимет глаза и объяснит все, что только что произошло, хотя прекрасно понимал, что это невозможно. — Спасибо, мистер Майклсон, — произнес судья. — Вы можете присаживаться. Клаус вернулся на свое место, и Деймон уловил полную ядовитой желчи безмолвную усмешку в глазах прокурора. Деймон был готов поспорить на что угодно, что в его мыслях было одно: все сказанное Клаусом обошлось Сальватору во вполне определенную цифру— или же он просто нашел рычаги воздействия, чтобы окончательно подавить его психологически и запугать, добившись нужного результата. Однако не было ни того, ни другого. И все знакомые с Деймоном люди, присутствовавшие на заседании, знали: он никогда бы этого не сделал. Его принципы и уважение к себе были для него дороже свободы. Все остальное время после этой минуты Деймон провел в полном коматозе. Он не видел того, что было вокруг, хотя зрение по-прежнему воспринимало детали окружающего мира, не слышал того, о чем говорили на процессе. Он словно был под водой. Перед глазами — рассеянная муть воды, в ушах — ничего, кроме оглушительной тишины. Кислород уже ушел из легких, но сердце пока продолжает биться, со всё бòльшим трудом совершая каждый новый удар, который, казалось, мог стать последним… Мыслей о вероятном приговоре не было. Чувства так и не проснулись, хотя в такие минуты, наверное, зашкаливает адреналин. Не было этого дурацкого вопроса “а что, если..?” и холода, обжигающего кончики пальцев. Не было мыслей о том, что будет, если ему дадут реальный тюремный срок, о том, как тогда строить свою жизнь, — какой она станет… И это было не потому, что Деймон был уверен, что этого удастся избежать, — скорее, наоборот, мысли о тюрьме возникали в сознании в первую очередь и казались… Привычными. Интересно, может быть, это и было то самое смирение, которому желают научиться многие, — когда ты принимаешь свое будущее любым, что бы тебя в нем ни ждало? А может быть, он просто уже был не способен чувствовать что-то в этих стенах. Из этого состояния, которое вряд ли можно назвать жизнью, Деймона вывел лишь басистый голос судьи, который Сальватор услышал в какой-то момент, когда в зале все присутствующие встали и затем поднялся и он сам. Снова краткое описание произошедшего, многочисленные формализованные фразы, множество фамилий и ссылки на законодательство… А затем Деймон услышал простую цифру. Два года — но условного наказания. Деймон взглянул на прокурора, который, плотно сжав губы, смотрел на судью, пока тот зачитывал приговор, и затем перевел полный отвращения взгляд на Деймона. В одной этой секунде было сказано все. Однако сейчас Деймон не продолжил этот зрительный контакт, не показывал ему взглядом свое превосходство. Сейчас на это было плевать. Лишь краем глаза Деймон увидел, как, опустив взгляд, чуть уловимо усмехнулся адвокат, — это была усмешка человека, который не сомневался в исходе дела и уверенность и ожидания которого оправдались. У Максвелла действительно был повод для таких эмоций. Несмотря на настрой прокурора, вряд ли кто-то из присутствовавших пенял бы на несправедливость приговора. Линия защиты была выстроена грамотно, и из обстоятельств совершенного Деймоном Максвелл постарался «выжать» максимум того, что могло бы облегчить ситуацию. Но сложившиеся обстоятельства были действительно на стороне Деймона, да и то, как он вел себя во время следствия, не вызывало со стороны правоохранительных органов вопросов. Ни разу в своей жизни он не был судим и после произошедшего от следствия не скрывался. Однако неизмеримо бòльшее значение имело другое: результаты судебно-психологической экспертизы. Проведя работу с Деймоном, психологи пришли к единому мнению: он напал на Клауса в состоянии аффекта, «наслоившегося» на психологическую травму, перенесенную несколькими неделями ранее. Именно это стало определяющим фактором при замене реального наказания условным. Но было кое-что еще, что тоже имело значение. Максвелл знал, что в подобных случаях суд не может принимать во внимание желание потерпевшего примириться, однако у него не было сомнений, что сказанное Клаусом на заседании тоже сыграло далеко не последнюю роль. Деймон вряд ли смог бы описать то, что он почувствовал в тот момент, когда его освободили из-под стражи и он вышел из зала судебного заседания. Такое странное ощущение: словно ты очень долго падал в пропасть, видя ее темноту, а затем потерял сознание, — но после, когда вновь пришел в себя, уже не было ни глубины, ни этой темноты; был мир, спокойный и живой, с его красками, ощущениями и тысячами голосов, будто никогда не было этого падения… Но это ощущение звучало сейчас в Деймоне приглушенными отголосками. Совершенно о другом были его мысли. Совершенно другое перевернуло в этот день душу… Деймон видел, как из зала выходила Ребекка. В этот момент ей кто-то позвонил. Она торопливо взяла телефон, но то, о чем она говорила, доносилось до слуха лишь обрывками. — Да, Эл, привет… Я скоро освобожусь… Я думаю, мне нужно будет поехать туда… Эл, пожалуйста, извини, можно я тебе перезвоню?.. Он до боли вглядывался в ее фигуру, словно что-то с усилием искал, словно боялся упустить. Как же она была ему знакома!.. Ее фигура, эти яркие голубые глаза, светлые волосы… Но он не узнавал ее. Он смотрел в ее воспаленные усталые глаза, вспоминая о том, как всего несколько месяцев назад они смеялись… И не мог поверить в то, что все это стало воспоминанием. В какую-то секунду казалось, что это по-прежнему была та Ребекка, которую он знал. Но проходило мгновение, он смотрел в ее глаза и понимал — это был уже совершенно другой человек. Совершенно иное было в этом тихом взгляде, в плотно сомкнутых губах, в немногочисленных коротких фразах. Замерев на своем месте, Деймон молча наблюдал за тем, как Ребекка выходит из здания суда. Что сейчас в ее мыслях? Куда она сейчас поедет? Что ее там ждет?.. Но ответа не было, и эта странная тишина, вдруг начинавшая растекаться в венах, растворяла внутри необъяснимый липкий, холодный страх. Неужели такое правда возможно? Неужели за какие-то несколько месяцев все может так измениться? Кому как не Деймону было знать ответ на этот вопрос. Вся наша жизнь — сплошная метаморфоза. Постепенно в чистых душах, которые рождаются счастливыми, появляются кровоточащие раны, и от некоторых из них просто нет средства… Деймон вспоминал те моменты, когда они были вдвоем, и ее улыбку, которая растворялась в солнечном свете нового утра, когда они разговаривали о каких-то пустяках и дурачились на кухне. На щеках Ребекки больше не было ямочек, которые чуть уловимо проявлялись, когда она, о чем-то рассказывая ему, хохотала так заливисто и звонко — как маленькая девочка… Но кто в этом повинен? Чья вина в том, что все это развеялось пылью, словно этого никогда не было? Но когда Деймон возвращался к событиям прошедших месяцев, к нему приходило понимание: причина — не только смерть Мии. И даже не произошедшее с Клаусом. Причина — он. Он не хотел думать об этом, когда все, казалось, было хорошо, и он раз за разом менял ту, которая ждала его дома, на других и едва знакомых, но сейчас правда — уродливая, неотвратимая, болезненная — вставала перед глазами так ясно, как перед человеком встает окружающий мир после того, как он вновь обретает зрение. Словно кто-то рядом говорил: смотри! Хотя бы раз признайся себе, хотя бы раз найди в себе смелость сожрать таблетки этой правды… Он разрушил ее жизнь. С огромной силой, даже не задумавшись. А смерть дочери стала последним ударом. И теперь у них на двоих в душах не было ничего, кроме пустоты. Деймон не знал, сколько времени прошло, прежде чем он вернулся в реальность. В кармане брюк завибрировал телефон. Достав смартфон, он мельком взглянул на экран и отклонил вызов. В голове мелькнула мысль о том, что нужно поговорить с адвокатом… Деймон сделал несколько шагов вперед, но в следующий момент услышал позади себя мужской чуть хриплый голос. Сальватор остановился. Этот голос был хорошо ему знаком. — Деймон. Обернувшись, Деймон увидел Клауса. Майклсон стоял на расстоянии нескольких шагов от него, немного неестественно прямо держа голову, невидящими глазами словно вглядываясь именно туда, где стоял Деймон, будто силился увидеть хотя бы его силуэт. В сознании растворились приглушенные мысли о том, как он смог определить, что Деймон был именно здесь, и для чего вообще решил заговорить — они зазвучали на секунду, но затем почти сразу же потухли, потому что были бессмысленны. — Я должен тебе сказать кое-что. Деймон молчал. Остановившись, он жадно, с каким-то безмолвным диким усилием вглядывался в черты лица Клауса, будто сканируя, что сейчас происходило в его душе. Деймон не сказал ни слова, но Клаус знал, что сейчас это молчание и есть ответ. Клаус сделал два неуверенных шага вперед, чуть сократив расстояние между ними. — Если Бог действительно есть, — проговорил он, и Деймон ощутил, что его голос звучал удивительно тихо, — то пусть он будет свидетелем. Клаус слегка поднял голову, а затем, словно под влиянием какой-то силы, плотно стиснул зубы. — Я никогда не делал ничего, что могло бы причинить Мие вред. Клаус произнес эти слова сквозь зубы, словно преодолевая какую-то неясную судорогу, которая сейчас проходила сквозь тело, и в его голосе, глухом и надтреснутом, ощущалось какое-то неимоверное усилие: словно он пытался сдержать в себе то, что рвало на куски изнутри… Деймон смотрел Клаусу в лицо, и в чертах его собственного пролегли глубокие морщины невысказанной обжигающей боли. Деймон молчал на протяжении нескольких секунд, глядя на Клауса как будто сверху вниз, хотя они были почти одного роста, с замершим в глубине горящих широко распахнутых голубых глаз немым усилием отвращения. Клаус не знал, что Деймон ему ответит, но он знал этого человека и поэтому был готов, наверное, к любому развитию событий. Однако Клаусу показалось, что циркулирующая кровь внутри на мгновение замерла, когда Деймон произнес одну короткую фразу. — Я знаю. Клаус не дрогнул, услышав эти слова. Он по-прежнему стоял перед Деймоном, будто действительно видел его глаза, и казалось, что этот момент, каждая его секунда — были действительно единственным, что ему было нужно. Клаус чуть уловимо повел плечами, а затем Деймону показалось, что он едва заметно спокойно развел руками, словно подводя итог этому немыслимому странному разговору: им нечего больше друг другу сказать. И незачем. Не сказав больше ни слова, Клаус впервые за это время отвел глаза и, минуя Деймона, сделал несколько осторожных шагов, медленно проходя вперед, к выходу из здания суда. На протяжении полуминуты Деймон смотрел в его спину, наблюдая за тем, как его фигура растворяется среди других посетителей суда, и понимал, что не ощущает ничего, кроме презрения. Насколько же жалок он был сейчас — неспособный сделать даже несколько быстрых уверенных шагов, зависимый от того, кто будет рядом и поможет выйти на улицу… Деймон чувствовал, как скулы сводит, и в душе было лишь одно желание: поехать домой и просто смыть с себя этот день.***
В мышцах была тянущая боль. Так странно: уже прошло время, но душевная боль не утихла, а начала трансформироваться в физическую. Это необъяснимое состояние внутреннего отчаяния и физической боли, так тесно переплетавшихся, что их истоки осознать уже становилось невозможным, погружали в странное состояние полусна, когда сознание еще пыталось работать, — но глаза и мысли застилал туман и приходило понимание, что от этого вряд ли есть средство… Викки держала в руках смартфон, листая старые — хотя, в сущности, можно ли их так назвать, ведь прошло не так много времени? — фотографии. На снимке были изображены двое. Это был один из солнечных дней на побережье, и позади виднелась бледно-лазурная полоска океана. Викки лучисто улыбалась в камеру, а Деймон, прижимая ее к себе, не глядя в объектив, целовал ее в щеку. Как странно может сложиться жизнь: на фотографии, яркой и солнечной, вы обнимаете друг друга и абсолютно счастливы, — она будет хранить это мгновение вечность, но выходит так, что на фотографию эту смотрит уже кто-то один, из совершенно других дней, кажется, очень близких к тому, что запечатлен на фото, — и бесконечно далеких… И еще более странно, однажды глядя на это фото, осознавать, что счастливы вы не были. В чем же все-таки причина? И пусть она была лишь обезболивающим, она видела секунды, когда его глаза горели бушующим огнем. Пусть это была короткая вспышка, пусть от нее остались лишь угольки… Но это не было ложью. Почему же из нее так и не получилось нечто большее? Почему Викки так и не смогла стать для Деймона кем-то другим? Может быть, дело в этой пресловутой разнице в возрасте… А может, все эти фразы про параллельные прямые и про то, что они не должны пересекаться, правда, и их миры просто не должны были соприкасаться, потому что они слишком разные? Сейчас Викки раз за разом вспоминала слова матери. Ему это никогда не будет нужно, Викки. Выходит, мама во всем была права. Она знала, чем это может закончиться, она мудрее… Но в том ли была вина Викки, что она не послушала ее и не прекратила все еще в тот момент? Ведь кому дано предугадать, что нас ждет в будущем? Какой шаг будет правильным, какой человек будет рядом… В какой момент надежды окажутся разрушены. Она просто хотела быть с человеком, в которого однажды влюбилась так сильно… Наверное, это не так уж предосудительно. Но кому-то судьба этого не прощает. Многие говорят о том, что страдания из-за любви — это надуманная драма, что она приносит боль только слабым, что ни один мужчина недостоин слез. Викки сама была такой еще совсем недавно. А сейчас в голове возникал вопрос: а может быть, люди, считающие так, просто никогда не любили? Они просто никогда не теряли… Потому, что невозможно стереть из жизни момент, когда из нее исчезает тот, кто становится твоей кровью. Прошло совсем немного времени с момента их с Деймоном первой встречи, но Викки понимала, что оно не имеет никакого смысла. Она была связана с ним какой-то неизъяснимой, нереальной, порочной связью… И дело было не в физической близости, когда каждое его касание превращало ее в чертову нимфоманку, когда расстояние даже в несколько сантиметров отзывалось тупой ноющей болью внутри, — хотелось быть рядом, как можно ближе, стать с ним единым целым… Причина была серьезнее, потому что эта связь опутывала не только тело — она подчиняло себе душу, когда она понимала, что готова следовать за ним туда, куда он скажет, превратиться в мягкий воск в его руках, подчиниться его власти, как в те ночи, когда она медленно опускалась перед ним на колени и чувствовала, как он мягко, но требовательно берет ее за волосы, а затем поднимает подбородок и пристально смотрит в глаза, обнажая перед собой ее душу, читая, как неизведанную книгу… Причина была в том, что рядом с ним ей хотелось смеяться. В том, что смеяться хотелось только с ним. Думала ли она когда-нибудь, к какому итогу они должны прийти? Думала ли о том, что однажды, когда пройдет год или несколько лет, их отношения перейдут на совершенно другой уровень? Викки не лгала матери. Она действительно жила тем, что происходит сейчас, — и этого было уже много… Она не осмеливалась смотреть в будущее, но однажды задумалась об этом — после того самого вечера, когда ей стало плохо и Деймон отвез ее в больницу. Когда он признался ей, что был уверен в том, что она ждет ребенка. Только тогда Викки осознала, что однажды это действительно может стать реальностью. Может быть, это правда было возможно — однажды, когда они научатся друг другу доверять, когда за плечами будут годы, он назовет ее женой и она станет матерью его ребенка… Эти мысли были настолько новы и удивительны, что понадобилось время, чтобы с ними свыкнуться. Но то, что Викки поняла в тот момент, было простой истиной: она была бы счастлива. Хотелось крикнуть себе, что все это несерьезно, что они знакомы так недолго, но вместо этого приходило осознание, что измерять то, что происходит в душе, временем — невыносимо глупо. Ты можешь оказаться навсегда связан с человеком, которого знаешь всего несколько часов, дней или недель. Викки знала это, потому что проживала это сейчас. Деймон защелкнул замок на цепи, которой опутал руки еще в тот самый первый день, когда она пришла к нему на собеседование в надежде, что он не откажет… А через два месяца он ушел, забыв оставить от этого замка ключ. Время текло в каком-то странном, только ему понятном темпе, но впервые становилось страшно от осознания, что впереди таких минут и часов будет еще множество. Минут, когда кожа будет вспоминать его прикосновения, которые будут жечь, как раскаленные печати, когда она будет помнить его глаза, так лукаво смеявшиеся, когда он задерживал на ней взгляд, когда память будет оживлять те дни, когда он забрал куда-то далеко ее тревоги, когда показал, насколько легко бывает смеяться, насколько сильно можно любить солнце… Часов, когда она будет понимать, что это уже не вернется. Викки чувствовала, что по щекам катятся соленые слезы и из-за них картинка перед глазами расфокусировалась, превращаясь в нечто размытое и не имеющие очертаний. Быть может, то, что сейчас было нужно, — это просто выплакаться, может, закричать — просто выплеснуть эмоции, тлеющим ноющим огнем разрушавшие изнутри. Но сил не было. Викки казалось, что они с Деймоном разговаривали не около тридцати минут, а намного, намного дольше — часы… Из нее словно достали опору, и Викки казалось, что ее тело уже не принадлежит ей. А внутри не было ничего, кроме бездонной серой пустоты и какой-то необъяснимой усталости… Не хотелось ничего — никаких деталей внешнего мира. До боли хотелось, чтобы эта пустота была не только внутри — чтобы она была вокруг тоже, и слившись с той, что была в душе, превратила ее саму в небытие… Викки вряд ли помнила, как встала с кровати и босиком прошла из спальни в гостиную. Вряд ли помнила, как совсем недолго, всего несколько минут, провела там. Но она помнила россыпь таблеток успокоительных и антидепрессантов, разноцветным бисером рассыпанных по столу. Викки достает из серванта бутылку виски и стакан, а затем наливает напиток в сосуд. Золотистый виски плескается на дне стакана, рыжим янтарем переливаясь на солнце. Секунды текут тягучим едким оловом. Таблеток на столе становится все меньше. Горечь препаратов смешивается с обжигающим теплом алкоголя, который притупляет ее. Викки не знает, что будет дальше, но это «будет» уже неинтересно. В доме тишина и внутри — такая же. Викки не знает, как будут действовать препараты, и ей кажется, что постепенно мир превращается в тягучую серую воронку, в которую постепенно смешиваются все его детали. Однако сознание проясняется на единственный миг — в тот момент, когда в мышцах и где-то в районе солнечного сплетения разливается какая-то непривычная, странная слабость. Мысли становятся тем яснее, что Викки понимает, что организм отреагировал и что эта реакция ненормальна. Кончики пальцев обдает холодный страх, но уже спустя секунду исчезает. Упершись ладонями в стол, Викки поднимается на ноги, но в этот момент волна слабости возвращается с новой силой — она мощная, неуправляемая, похожая на цунами на побережье, и против нее нет смысла бороться. Мир вокруг превращается в полотно оттенков одного тона, которые становятся воронкой во сто крат мощнее, чем была минуту назад. Стакан с недопитым виски падает из рук, спустя мгновение разбиваясь хрустальным переливом осколков, но Викки этого уже не слышит. Больше ничего не остается. Нет цветов. Нет звуков. Нет чувств. Нет жизни.