Тогда, что есть «победа»? Не важно, сколько очков ты наберешь к концу игры, если ты несчастлив, то это не победа.
***
— А Факел-то не добил тебя. Чем ты заслужил? — удивляется Бенни. Садится на край койки и смотрит с таким любопытством, будто у меня не голова, а коробка с сюрпризом, из которой должен вот-вот выпрыгнуть клоун. — Отсосал. — Не хочешь, не говори, — обижается Бенни. — Зачем ты полез на рожон? Держался со всеми, все прошло бы гладко. Что мне теперь говорить твоей хозяйке? — Ну да… Я виноват. — Ну не я же. Боль плавит внутренности, в животе печет, словно насыпали углей. Боль приводит в сознание. — Пить. — Нельзя, — растерянно говорит Бенни. — Ты же знаешь. Я знаю. — Все плохо? — Как сказать… Хирург сказал, хорошо ты шел под синхронизацией. Импланты при повреждении сократились — перекрыли кровоток. Хотя и так пол литра крови в брюшину вылилось. Ну и разрывы, да… Разрывы, повреждения… Загрязнение, — Бенни некуда подсмотреть. Медицинской карты нет под рукой. — Кишки в мясо? — Во-во, кишки в мясо, — подхватывает со смехом Бенни, каламбур ему нравится. — Хорошо, позвоночник не задело. Я закрываю глаза. Голова тяжелеет. Невыносимо хочется пить. Залить жгучую боль ледяной водой. Сбоку от койки сверток окровавленных бинтов и тряпок. Я чувствую их подгнивающий кислый металлический запах. Тело не слушается. Я не могу выпростать ногу из-под покрывала. Закаченные в мозг медицинские знания любезно подкидывают воспоминания, что пулевое ранение в живот требует немедленной операции, и воскрешают в памяти возможные осложнения при попадании инфекции в брюшную полость. Из угла палаты смотрит мертвый Сова, и он доволен. Я смаргиваю. С трудом выдавливаю слезы из высохших глаз. Видение исчезает. Сова становится занавеской. — Ты много крови потерял, — зачем-то повторяет Бенни. — Эй, не-не-не! Не отключайся. Сначала — что это было-то? Какого хера ты встал как вкопанный перед этим петухом? — Встал? — Как столб. Первый раз, что ли? Первый бой? Ты чего, сынок? Мне тоже интересно. — Не помню. — Что не помнишь? — наседает Бенни. — Мозги поехали? Может, и мозги. Я с трудом разлепляю пересохшие губы. — В глазах потемнело. Дальше ничего не помню. Подходит санитар, ставит капельницу и вкалывает детрозол. Наконец- то шанс отключиться. — Ясно, — Бенни встает. — Ладно. Пойду к твоей хозяйке сообщать, что деньги нужны на пилюли, «липучку» и прочую врачебную дребедень. Живот-то тебе зашили, вопрос насколько крепко, и не пойдет ли дрянь какая внутрь. Лежи. Ничего больше мне и не остается. А начиналось все неплохо. Даже был шанс. Я помню внезапно схлопнувшуюся перед глазами темноту и странное жуткое ощущение, когда на минуту из головы вылетело — где я и что надо делать. А потом пустота. Боль. И больничный потолок. Может, это «выгорание»? Может, меня отправят на «успокоение»? Был бы Йену подарок. Наверное, он все видел. «Ветераны» были из его команды, значит, он приезжал посмотреть бой. Наверное, он обрадовался, решил: отвязался от меня навсегда. Не придется больше встречать. Даже мельком. Сука. От размышлений начинает болеть голова. А угли в животе, по ощущениям, так и не остыли. Детрозол не глушит боль, как хотелось бы, просто насылает отупение. Мысли путаются. — Ну как? — подходит врач. Новенький наверное. Я его не помню. А мне валяться в больнице не привыкать. — Как ощущения? Я перечисляю все ощущения, которые раньше сливал в уши Бенни, уже с закрытыми глазами. Уже плохо понимая, что говорю. Язык заплетается. Врач уходит. Или остается довольным, или понимает, что бесполезно. Долгожданное забытье забирает меня, стирает боль и мысли о Йене Хайдигере.***
После боя Хайдигер совсем не по победному задумчив. — Посидим? За победу, — предлагает Рон. — Можно. — В город? Хайдигер ведет плечом: — А здесь тебе чем плохо. Все принесут. В штаб квартире гостевые. Лучше, чем ночью ехать по трассе. — Не арена, а курорт, — смеется Рон, — берлога. — Берлога. Хайдигер идет уверенно. В свете фонарей чистенькие аллеи выглядят декорациями к хоррору: слишком невинно и усыпляюще безмятежно, чтобы в кустах не таился сумасшедший с ножом. Ночные бабочки вьются стайками около стеклянных плашек светильников. Большинство зрителей тянется к выходу. Рон тоже заворачивает к парковке, но Хайдигер хватает его за руку и увлекает за собой. Ночную тишину разбавляет далекий гул толпы, звук моторов и тревожное еле слышное стрекотание. — Слышишь? Цикады. — Да ну, — Хайдигер замирает, прислушивается. — У тебя слух, как у гладиатора. — Лучше б регенерация. А то в учебке однажды, еще в Академии, грохнулся с каната — руку сломал, потом ходил в гипсе месяц, — Рон вздрагивает поневоле, — а как думаешь, Доберман — выкарабкается? — Да какая разница. Хайдигер отмирает, идет дальше, Рону приходится поспешить, чтобы догнать его. — Доберман бракованный. Плохая «сборка» — проблемы с сердцем. Ему и так крышка скоро. — Думаешь, у него сердце схватило? — Наверняка. Рано или поздно прижало бы. Скоро узнаем. У меня все схвачено. Рон не сомневается, что у такого человека, как Йен Хайдигер, все схвачено на несколько шагов вперед. Он готов по дружбе сделать удивленное выражение, позволить Хайдигеру покичиться прозорливостью, но тот по-прежнему шагает быстро и смотрит только вперед. — Ты врачей подкупил? — Договорился с одним. На Дэниела надежды никакой. А с такими, как Доберман… Охрана у входа в штаб-квартиру узнает Хайдигера и пропускает. Рон чувствует себя неловко среди розового мрамора и позолоченных светильников. Свет приглушен, и в воздухе витает камерная атмосфера элитного бизнес-клуба. Даже фонтан посреди холла журчит как-то по-ночному тихо. — Что с таким, как Доберман? — Ты должен быть уверен, что есть, чем крыть, какую б дрянь он ни учудил. Хайдигер закладывает руки в карманы и покачивается на носках. — Сердце… Да, наверное, сердце. А этот дурак не закончил. Кто б сомневался… — Доберман — дурак? — Факел. Мог добить же. Не добил. Знаешь, почему? На взгляд Рона удивляться, почему у кого-то не поднялась рука добить безоружного — немного жестоко. Но мыслить иначе на арене не принято. — Почему? — Он ему жизнь спас. Доберман. Факелу. Теперь этот идиот первым старается не лезть. Уже за одно это продать бы его к чертям собачьим. В лифте пахнет цветами. В холле пусто. Ноги утопают в ворсе ковра. Белые строгие лилии в высоких вазах встречают гостей первыми. Сбоку из широких окон в пол вид на всю арену — как на обзорной площадке. Рон ничего не может поделать — липнет к стеклу. — Ну так продай. Хайдигер цыкает, мол, не все так просто. — А знаешь, что странно? Факел защищается, а Доберман, сколько помню, кидается на него первым, как только видит. Вот и нарвался… Скрутило не вовремя. Центральный офис штаб-квартиры Рону больше напоминает роскошный люксовый номер отеля. — Ты еще скажи, что тут бассейн есть. — Есть. В другом крыле. Хайдигер стаскивает пиджак, галстук, ботинки и в одних носках тащится к бару. — Тебе со льдом? — Ну да. Пользуясь тем, что Хайдигер не смотрит, Рон бегло оглядывается. Сестренка назвала бы такие аппартаменты — «шикардос». После детства, проведенного по соседству с местным чайна-тауном, где разносчики сновали на велосипедах и кричали горласто на странном языке, как голодные чайки, все, о чем Рон мечтает, это комфорт и удобства. В маленькой квартире, которую он снимает, с окнами на линию метрополитена, из удобств только душ и туалет. Рон не унывает, потому что все, что он может — это бежать вперед, не оглядываясь, не позволяя трясине сомнений и отчаяния засосать себя с головой. И служба в полиции — только первая ступень к достижению цели. Но глядя на винтовую лестницу из стекла, высокие потолки, дизайнерскую мебель, Рон поневоле задается вопросом: как может быть несчастлив тот, кто владеет таким великолепием. Для счастливчика Хайдигер пьет слишком много и быстро. После второй порции виски морщины у него на лбу стираются. Голос звучит мягче, а речь становится живее. После пятой порции Рон начинает вспоминать, как он на днях опрокинул горячий кофе на начальника управления, а Хайдигер — как родня его едва насильно не женила. Оба смеются. По телу расплывается тепло, разум медленно отключается. — Я бы тебя уволил. — Я б тебя точно прижал к стенке и вытащил из тебя кольцо. — Да ну! — Ну да! Или думаешь, мне слабо? — Рон оценивающе пялится на Хайдигера, у того с лица не сходит издевательская ухмылка. — Я, знаешь, каких лбов упаковывал на арестах? У них руки были, как у кабана ляхи — наручники не застегивались. И ниче. Не веришь? После выпитого легко делать, что угодно, не думая о последствиях. А не ответить на вызов — вообще невозможно. Набрав воздух в грудь, Рон подается вперед, хватает Хайдигера за грудки, притягивает к себе и смачно целует в губы. Тут же получает толчок в грудь и валится обратно. Хайдигер проливает виски на диван, отплевывается, давясь хохотом. — Отвали. Подружку себе найди. — Убедился, что не слабо? — Убедился… Лесом эти сложности. Хотя, посмотреть, как отца бы перекосило… — Хайдигер откашливает последние смешки и пьяно разваливается на диване. На лице появляется странное выражение, как будто мысли убегают дальше сказанного. Рон закидывает ноги на подлокотник и смотрит на свет, как ледяные кубики в стакане поблескивают прозрачными гранями. — А ты на него похож. — На кого? — На Алекса. Лицом. Натура-то у него сучья. А так — есть сходство… Рон пожимает плечами: — Кто это — Алекс? Но Хайдигер уходит в себя, а позже выпивка и длинный вечер берут свое, и ни один больше об этом не вспоминает. Хайдигер уходит наверх, в комнату отдыха. Рон смотрит на огни ночного города на горизонте, за лесом, и старается не думать, как завтра снова сядет в старенький кадилак с мигалкой и поедет в управление, к кипе несданных отчетов. Утро приходит слишком быстро и выдается слишком серым, туманным и сырым. После роскошного теплого вечера — разительный контраст. На Рона наваливается утомительное ощущение упущенного и понимание, что идеала в этом мире ждать не стоит. А подтверждение верности этих мыслей Рон нежданно находит под широким диваном, когда шарит в поисках запропастившегося полицейского значка. Видимо, даже в элитных апартаментах находится персонал, не желающий особо усердствовать. Уборщица, очевидно, давно забросила отодвигать мебель и чистить ковер у самой стены. И поначалу Рон пугается, нащупав что-то мягкое, а вытащив на свет, с облегчением выдыхает, когда видит, что это всего лишь обросшая пылью и паутиной скомканная гладиаторская тренировочная куртка.