***
Медицинский отчет попадает к Хайдигеру на второй день, ближе к вечеру. И ясности делу это не добавляет. Ранение Добермана хирурги характеризуют как тяжелое, требующее дальнейшего оперативного вмешательства и систематического лечения. Кардиограмма хуже, чем можно себе представить. Сканирование выявляет слабость сердечных клапанов, хрупкие сосуды и хроническую аритмию. Но заключения о сердечном приступе в отчете нет, хотя, что еще это могло быть. Бенни наверняка сэкономил на медиках. Хайдигер листает отчёт и с тоской думает, что пора возвращаться в город. Последние полгода Хайдигеру мучительно хочется сменить абсолютно все: начиная с фамилии и заканчивая квартирой. Фамилию сменить не получается, сам Хайдигер, поостыв, относит это к категории блажи. Но в новую квартиру он переезжает: ближе к окраине, с видом на лес, с лишней гардеробной. В новом жилище приятней панорама, удобней добираться до арены, в нем никогда не бывал Доберман. А еще там тихо. Даже новая плазма во всю стену не спасает. Доберман заходил, и начиналось безобразие. Он громко говорил и громко смеялся. В Добермане не было ни грамма сдержанности и зажатости, которую в обществе принято считать признаком приличия. Хайдигер думает, если Доберман умрет — мир погрузится в мертвую тишину. Не самый плохой конец истории. В отчете, ниже заключения хирурга — полный анамнез, описание старых и новых шрамов, сросшихся костей, следов ретрансплантации имплантов. Хайдигер пробегает глазами немалый список. В числе последних по степени тяжести — шрам на боку от «предполагаемого хирургического вмешательства». Наверняка с того раза, когда тяж подкараулил Добермана и напал с ножом. Хайдигер откидывается в кресле и позволяет себе представить, что шрам остался после ребенка. Что врачи смогли спасти Рори. Фантазирует, как фигура в белом халате, словно в финале мелодрамы, поднимает над операционным столом красный плачущий комок. Доберман прав: поверить в подобное мог только идиот. Или Йен Хайдигер. После всего произошедшего, по сути — это одно и то же. И пусть Рори никогда не существовало — Хайдигеру обидно и за нее, и за себя. Словно их обоих обманули, и ни одному из них не дали шанса. По началу, несколько недель кряду, Хайдигер еле сдерживается, чтобы не броситься к Доберману разбираться: «За что?» Набить морду, разбить в кровь, хотя для драки с гладиатором — надо точно быть идиотом. Потом желание почесать кулаки пропадает, Хайдигеру хочется прийти и, глядя Доберману в глаза, сказать, что пусть горят синим пламенем гордость и миллионы семьи Хайдигер, выброшенные на судебные тяжбы. Репутация, чувства, желание помочь — может, он и впрямь заслужил, сам того не заметив, неважно. Пускай летит все в ад, в конце концов, он, Йен, не был святым, и, если покопаться, наверное, была причина выбросить его как тряпку, выставить полным идиотом, подвести под арест, использовать ради выгоды. Но даже после всего этого: неужели Рори — и правда сплошной дурацкий фарс? И пусть поначалу одна мысль о подобном приводила в ужас, глупо отрицать, но потом… Ведь Рори… У Добермана ни до, ни после не было никаких признаков, и надолго он не пропадал, регулярно мелькая в турнирной сетке и уверенно поднимаясь в рейтинге. Будь ребенок правдой — разве бы он смог? Да и какая к черту турнирная сетка, если Доберман, в конце концов, гладиатор — мужчина. Уж в этом Хайдигер уверен. В сказке об упрямстве — лягушка выпрыгнула из кувшина с молоком, сбив его своими потугами в масло. Хайдигер небрежно бросает отчет на стол и чувствует, что ему все равно. После долгих спазмов обиды, потери и злости — лучшее в мире чувство.***
— Значит, вы утверждаете… Фишборн не взволнован. Он верит в гений профессора Рашшфорда, но сам — человек привычки. Он привык к порядку и четкому планированию. Воскресить нечто, на чем давно поставлен крест, для Фишборна нелегко. Отчасти ему хочется, чтобы Рашшфорд ошибся. — Точно утверждать нельзя. Требуется наблюдение и время. Но признаки налицо, — Рашшфорд листает медицинский отчет, с трудом поддевая листы старческими скрюченными пальцами, — провал в памяти, дезориентация, потеря сознания, при этом, обратите внимание. По камерам видно, что фактического обморока не было. Но мозг утратил контроль над органами чувств. Это может быть «протечка». — Восемь лет спустя? Проект закрыли из-за нулевого прогресса, — Фишборн вздыхает, тянется к портсигару, открывает и закрывает крышку, — наблюдение не давало результата, мозговая активность оставалась ровной, даже контакт со Стивом Райеном его не расшевелил. А уж старик Райен, будьте уверены, старался изо всех сил, еще бы — он-то надеялся, что его лучший друг ожил. Минутное помутнение без причины — ни о чем не говорит… — Минутное помутнение может сигнализировать о «протечке», — упрямо повторяет Рашшфорд, — поймите. Наш мозг — как устаревший процессор — однопоточен. При всем желании человек не может думать о двух вещах одновременно. Мы можем отвлекаться, перебиваться с мысли на мысль — быстро, почти моментально, каждую секунду, даже чаще. Но вы никогда не сможете мыслить разом в двух направлениях. Если под воздействием стресса и напряжения старая конфигурация синапсов вдруг активизировалась, то, считайте, на минуту прежний носитель захватил контроль. А поскольку эти конфигурации почти не пересекаются, и двух положений разом быть не может — носитель «Доберман» просто выключился. Это та же «протечка», которую мы наблюдали в ранних опытах — сознания, перетекающие друг в друга. Иногда это может привносить общие воспоминания, совместно выработанные рефлексы, но в итоге один из носителей берет верх. У нас есть уникальный шанс. Если я прав… Все, над чем мы работали… — Было одной сплошной неудачей, — заканчивает Фишборн, — провалом. Дорогим и не оправдывающим ожиданий. Все опыты в итоге не дали рабочей схемы. Прототип «Добермана» был последней каплей. Мы потратили пять лет на его создание, в итоге получив полный ноль. За восемь лет Доберман, насколько мне известно, не проявил ни одного признака пробуждения общих «воспоминаний». И теперь, из-за одного «почти» обморока, вы предлагаете мне возродить проект «белой революции»? В дорогом синем костюме, сидя в широком кожаном кресле, Фишборн выглядит внушительно: так подсказывает зеркало. Дубовые панели на стенах, антикварная мебель в классическом стиле, тяжелая хрустальная люстра: вся обстановка кабинета кричит о том, что шуток здесь не терпят. Но Рашшфорд не колеблется ни минуты прежде чем ответить: — Да.