***
— Ты с ума сошел, — шепчет Хайдигер своему отражению в зеркале. Отражение шевелит губами — слово в слово — и не говорит ничего нового. Семь утра — отличное время для угрызений совести. Встрепанные волосы упорно не хотят ложиться как надо. Хайдигер сильнее надавливает расческой. — Йен? Заспанный Рон в одних трусах шлепает босыми ногами по полу мимо, к раковине, пускает шипящую струю горячей воды и запоздало уточняет: — Ты не против? — Если соберешься в душ — чистое полотенце в комоде, второй ящик слева. Доскональное знание своего жилища — привилегия одинокого человека. Рон косится на махровые бежевые полотенца, сложенные аккуратной стопкой на стеклянном столике около раковины: — А с этими что не в порядке? — Ничего. Отражение качает головой в такт. — Ты рано. Сегодня только или всегда так? Надо же с утра по кофейку. — Времени нет, — беззвучно говорит зеркало. Хайдигер кладет расческу на полочку и поправляет манжеты рубашки, — кофе на кухне, возьми там что хочешь. Будешь уходить — захлопни дверь. Ты извини, просто… — Дела, — фыркает Рон, смочив три пальца под струей теплой воды, он трет глаза и отчаянно зевает, — ясное дело. Бросаешь чужого человека в доме в свое отсутствие: как полицейский — не одобряю. — Если вернусь и не найду барахло, буду знать, где искать, — Хайдигер одевает пиджак, лезет в карман, — вот. Пластиковая карточка ложится на мраморную столешницу рядом с раковиной. Рон смотрит мимоходом и шлепает на лицо пушистую мыльную пену. — Что это? — Ключ. — Зачем? — Чтоб выносить мои шмотки было удобнее. Рон фыркает, как морж, плещется в раковине. Когда он выпрямляется, вода бежит у него с рук на пол. — Если ты всем так ключи раздаешь, странно, что еще что-то осталось. Подай? Хайдигер вытягивает верхнее полотенце из стопки, дает Рону, тот слепо шарит позади, нечаянно хватается за чужую руку. — Извини, не испачкал? — Нет. На белом манжете, рядом с золотистыми запонками оседают две крупные капли. Хайдигер смахивает их и украдкой трет тыльную сторону ладони, где только что прошлись чужие горячие пальцы. Ты свихнулся, Йен. Ты полный дурак. — Йен? Рон вытирает лицо, стоя спиной, зарывшись в полотенце так, что не видно глаз, но слова звучат нарочито спокойно и взвешено: — Все в порядке? Колечки влажных волос липнут у него сзади к изгибу шеи, точно так же как ночью, придавая какой-то уязвимый, незащищенный вид. — Все в порядке.***
— Готов? К смерти? Смешно. — Готов. — Вставай, — почти ласково просит Док. Сегодня определенно один из дней, когда приходится считать до трех. Надо встать. «Пятнаши» застыли в дверях, ждут. Раз. Два. Три. Потолок, покачнувшись, уползает куда-то назад. Стена поднимается перед глазами. Циферблат часов плывет, глаза слезятся и горят до рези, я не вижу сколько времени. Сколько до выхода. — Вставай, — повторяет Гарнер. Раз. Два. Три. Сбрасываю ноги с постели на пол. Удается сесть — уже неплохо. Где-то там внизу должны быть ботинки. Наклоняюсь поискать, пол прыгает в глаза. Док вовремя хватает за плечо и не дает завалиться вперед. Раз. Два… На «три» не хватает воздуха. Пока я жду, когда в глазах перестанут плясать звездочки, санитар вытаскивает иглу капельницы у меня из вены. Врач кивает на «пятнышей»: — Они тебя доведут. Судорога выкручивает суставы. От бинтов вонь. Наверное, поэтому «пятнаши» не подходят близко. Иначе уже сами стащили бы меня с койки. — Н-ничего. Не п-потеряюсь. Два процента синхронизации разгоняют кровь — в животе снова будто кто-то копается голыми руками. Зато перестают стучать зубы. — На территории кампуса нельзя ходить с оружием, — говорит Док, и я замечаю позади него гору черной брони, сваленной на соседнюю койку. Даже винтовка торчит из-под броневых листов. Ладно. Ну, проводят. Какая мне, нахрен, разница. С другой стороны — хорошо, не надо тащиться в Коптильню. — Не дергайся, — говорит санитар. Укол в руку чуть выше локтя почти не ощущается, так, секундное неудобство. Одна за одной отлетают спиленные головки ампул: детрозол, адреналин, метаморфин, стимуляторы… Новые уколы впрыскивают мне в кровь гремучую смесь. Такая доза и мертвого поднимет. Буду порхать как бабочка. Интересно, Йен приедет? Или просто попросит передать, когда все закончится? Красивый бой я сегодня не покажу. Лучше б не приезжал. Зачем ему смотреть этот позор. — Доберман. Адреналин быстро всасывается в кровь — в глазах больше не двоится, даже когда я запрокидываю голову, посмотреть в лицо человека перед собой. Один из пятнышей подходит, стараясь особо глубоко не дышать рядом со мной. — Доберман, встать. Он нервничает. Я улыбаюсь. Дьюк бы сказал: «Хватит скалиться». Пятнаш тоже не в восторге. Не нравится ему все это. И в первую очередь, наверняка, запах от бинтов. — Встать! Надо послушно встать на ноги и позволить нацепить на себя броню. Иначе, новый хозяин расстроится. — Доберман! Раз. Два. Три… Распорядители пыхтят с красными лицами, их подташнивает. Меня тоже. Но мне от самого себя деться некуда. Обвес по ощущениям весит раза в два больше обычного. Но я позволяю нацепить на себя все, вплоть до идиотской черной куртки, которая вечно мешает, и только маску держу в руке. В ней и раньше то дышалось херово, а сейчас я боюсь не пройти и трех футов. Последней на плече повисает винтовка. Я почти горжусь тем, что нагруженный всем этим блядским дерьмом продолжаю стоять на ногах. — Двигайся, Доберман, — командует «пятнаш», — до выхода полчаса. Полчаса — минимум, который мне нужен сейчас: пройти по подземному лабиринту коридоров до подъемников под ареной. А двигаться скоро придется много. Пора бы начать. Я подтягиваю ремень винтовки ближе, под руку, ловлю глазами первый чек-поинт — дверь медпункта. И считаю про себя.***
Хайдигер знает, что деньги решают многое, как бы презрительно о них не отзывались маргиналы. Пара сотенных купюр позволяют попасть туда, куда обычно не пускают даже хозяев: в служебные катакомбы под ареной. И роспись врача — несколько тысяч в энженовом эквиваленте — приводит Добермана под конвоем из двух младших распорядителей навстречу. Дэниел топчется за спиной, уверенный, что идея — дерьмо. Доберман идет медленно, словно боится споткнуться, смотрит себе под ноги и лицо у него землисто-серое, как у остывшего покойника. — Стой. Один из распорядителей замечает впереди у стены Хайдигера и кладет руку Доберману на плечо. Тот дергается, замирает, потом медленно поднимает голову. На лице у него не отражается ровным счетом никаких эмоций, словно ничего не имеет значения рядом с поставленной задачей дойти до подъемников. Хайдигер сам шагает навстречу. От Добермана остро пахнет грязным телом: потом, мочой и гноем. Он тяжело дышит, хотя еле тащится, и взгляд стеклянный, словно вместо глаз ввинтили голубые бусины. Потрескавшиеся сухие губы слабо шевелятся: — Йен? — Выход через шесть минут, сэр, если позволите, — резко говорит один из распорядителей. Ему явно не нравится «пиджак» трущийся, где не положено и мешающий делать и без того неприятную работу. А в голосе Добермана нет ненависти, противоборства или злости, только вежливое удивление, сродни радости нежданному сюрпризу: встретить хорошего знакомого. Словно все происходящее в порядке вещей. Словно ничего даже надеяться на снисхождение. Чертов Доберман. Может, ублюдство заразно? — Довольно. Где-то впереди маячит светлый прямоугольник выхода из тоннеля в зал ожидания. Там — столбы, поднимающие гладиаторов на арену. Готовый лифт на эшафот. Какой уж тут ребенок, какие «расспросы напоследок»? План летит к черту. Какой «последний шанс выложить все начистоту» — недоносок уже неживой, как кукла. Не соображает нихера. Ублюдок, мало того, что довел до такого, так еще и выставил его, Йена, полным подонком. Дэниел подается вперед. — Сэр? — Этого… — Хайдигер сдерживается, чтоб не выругаться вслух, — с турнирной сетки снять и в больницу. Счета мне. На операцию. Немедленно. По результатам — отчет. — Да, сэр, — Дэниел машет распорядителям. Перепады настроения у хозяев для него обычное дело, — увести. Словно каждый день зажравшиеся богатенькие недоноски беснуются на его глазах. Еще один… Хайдигер чувствует бессильную злость. Потому что для всех, даже для Дэниела, он сейчас, наверняка, тот еще подонок. Как и говорил Фишборн. И ни один из этих, сочувствующих песьему сукиному сыну, не знают, как тот умеет плевать в душу и вытирать об нее ноги. Зато ждут от него, Йена, всепрощающего великодушия. — А ты! Ты потом мне все расскажешь! Я с тобой еще не закончил! Доберман смотрит на руку, схватившую его за воротник куртки, переводит взгляд на Хайдигера и уточняет ровным неживым голосом: — Кто ты? Закусив губу, Хайдигер грубо отталкивает Добермана с дороги и идет прочь быстрым шагом, не дожидаясь, пока Дэниел закончит скороговоркой раздавать указания распорядителям. Застоявшийся воздух подземного тоннеля с запашком плесени кажется свежим по сравнению с тем, как воняло от Добермана. И единственный плюс находится уже когда Хайдигер, почти успокоившись, поднимается в VIP ложу за семь секунд до окончания стартового отсчета перед боем: по крайней мере, он успевает вовремя, чтоб не пришлось выбирать.