White R

***

      Идея пахнет тухлятиной с самого начала. Рон похож на Добермана: ростом, фигурой, острыми чертами лица. Но сходство испаряется при первых словах: — Извини, задержался.       Доберман никогда не извинялся — только скалился, и виноватым у него оставался кто угодно, кроме него самого. — Ничего. Все в порядке?       Хайдигер подъезжает к зданию полицейского управления всего восемью минутами ранее, опоздав почти на полчаса.       Вечер топит улицы в огнях, змеится рекой фар по шоссе. Красные сигнальные огни на радиобашнях мерцают в фиолетовом небе. Белые облака вьются дымком вокруг металлических черных скелетов.       Рон падает на переднее пассажирское сидение без приглашения. Даже если что-то не в норме, он слишком хорошо понимает, что сейчас не его очередь жаловаться.       Хайдигер лезет за сигаретой — до того как начнутся расспросы, — и не успевает. — А ты говорил — занят важными делами. «Никс» играли в субботу — на половине первого тайма трансформатор в подвале сгорел. Если б знал, что ты свободен, приехал бы к тебе досматривать. — Зря не приехал, — Хайдигер тщетно вспоминает, есть ли у Рона ключ. — По бургеру во «ФрайЧикенГриль»? Пиво, жареные крылышки. И ничего такого, что нельзя есть руками? — Хорошая мысль. — А потом ты расскажешь, какого черта тебе приперло. — Возможно.       Люди выскальзывают из желтого проема центрального входа полицейского управления, и вечер глотает их тени.       Проблески идеи носятся огоньками у Хайдигера в голове и все не могут найти под собой почвы. — Серьезно, Йен. Если что-то вышло боком, расскажи. — С чего ты взял?       Вот чем плохи бургеры и пиво — с ними нет шансов сохранить лицо. Тот, кто придумал рассыпающиеся башни из котлет и булок, должен был ненавидеть всех прочих людей. Остаткам достоинства остается жить всего ничего: по хайвею до закусочной меньше десяти минут. — Ты обычно не куришь.       Голос Рона расслабленный, усталый, а взгляд цепкий, профессиональный, пронизывающий как рентгеновские лучи. Похожий. Только глаза не голубые. Хайдигер смотрит на сигарету с девственно чистым фильтром и подтверждает: — Не курю.        С утра дела накрывают лавиной, так что Хайдигер не успевает ничего съесть во время обеда, и ранний завтрак остается единственной пищей за весь день. В набитом людьми зале, как обычно, на первый взгляд нет свободных мест, и, как обычно, столик находится уже через пару минут.       Живот у Хайдигера урчит от голода, запахи дразнят. Мимо снуют посетители с подносами, заваленными мясом и ломтиками золотисто-оранжевой картошки.       Разносчица в полосатом переднике приносит заказ и стоит, улыбаясь, пока не получает лишнюю десятку чаевых.       А Рон ждет, когда Хайдигер прожует последний кусочек бургера и застынет с нелепо разведенными руками, перемазанными соусом, прежде чем спросить: — Ну?       Со стороны — не такой уж дерьмовый план. Пузатый стакан с пивом перед Роном почти не тронут. — Что? — Обьясни, какого черта мы здесь делаем? — Ужинаем. — И только? — Ты и допросы так ведешь? — Сам знаешь.       За столиком места так мало, что поднос с заказом занимает три четверти. Рон наклоняется вперед — чужое лицо оказывается слишком близко, Хайдигеру хочется отодвинуться, но некуда, за спиной стена, может, это тоже часть плана — зажать его в угол. — Йен. Перестань валять дурака. Выкладывай. Ты сам меня позвал. Хотя по твоим же словам был жутко занят всю неделю. А теперь мнешься. — Ты веришь в карму? — Возможно.       Рон недоверчиво поджимает губы, не понимая, какого ответа от него ждут. — А в справедливость? — Наверное. — Значит, если что-то плохое случается с подонком, который заслужил, это не моя вина? — Не твоя. Но если мог помешать и не сделал, можешь стать следующим. Тоже заслуженно.       Рон отпивает пиво и смотрит исподлобья: — Точно подонком? — Что? — Парень — точно подонок? Ты кого-то случайно закопал? Что происходит, Йен? — Нет, — Хайдигер отвечает и сам не знает на какой из вопросов. Если подумать — в любом случае выходит вранье. — И кто это? — Один раз коп — всегда коп, — Хайдигер вытирает руки салфеткой. По началу пальцы еще липкие, а потом он привыкает. Рон морщится. — Йен… — Гладиатор. Это всего лишь гладиатор. Не бери в голову. Ничего не случилось. Рабочий момент. — Как его зовут? Твой момент. — Доберман. — И что он тебе сделал? Разве гладиатор не… — Не?.. — Собственность? — Рон тушуется, потом в его памяти что-то щелкает. — Доберман — это случайно не тот самый?.. — Да. — Мне казалось, он тебе нравится. — Нет. — Но во время бунта, в том году, ты же искал его. Ты волновался. — Нет. — В грязи на коленях ползал. — Ты пить будешь-то? — Надеешься, буду в говно и заткнусь? — Надеюсь, просто заткнешься.       Рон давит смешок, делает большой глоток. Когда он молчит, то и правда похож. Не так уж сложно представить, что глаза и волосы темнее, чем надо, из-за убогого освещения. — Ладно, вру, я правда его искал. — А то я не знал, — вздыхает Рон. — Даже не спрашиваю, почему. А меня ты зачем сегодня вытащил? — Просто. Хотел проверить… У тебя никогда не бывало ощущения, что ты все делаешь неправильно? — Мимолетно… — Да, как будто оступаешься и балансируешь. И сердце перехватывает, как… — От осечки. — Да, — Хайдигер смеется, его пивной бокал уже пуст, — ты меня понимаешь. Значит, бывает? — С тобой — постоянно. Я волновался, Йен. Ты исчезаешь, занимаешься делами, не отвечаешь на звонки, игнорируешь голосовые, потом сбрасываешь сообщение, что вдруг хочешь увидеться. И я не знаю, кто тебе нужен: друг или коп, ты хочешь пожаловаться на жизнь или кого-то случайно пристрелил. — Нельзя никого пристрелить случайно. — Это твой Доберман сказал? — Ага, — Хайдигер прикрывает глаза. Голос Рона высокий, четкий, с правильной дикцией и закруглениями в конце гласных, как у жителей юга, которым в каждое слово будто кто-то украдкой подкинул парочку лишних «о». У Добермана голос резкий и немного хриплый, как у выздоравливающего после ангины человека. Сейчас, не видя лица Рона, проще простого представить другую крайность: что Добермана больше нет. — Он сказал. — Сердце начинает стучать сильнее. Добермана… Нет… — Даже если ты веришь, что убил кого-то случайно… Значит, на самом деле, ты хотел этого. Настолько, что твое желание непроизвольно не дало руке промахнуться. — А ты часто с ним разговаривал? — Да. — С гладиатором?       Рон умолкает, шуршит желтой пергаментной оберткой бургеров. Сглатывает — наверняка допивает пиво. Вздыхает. Где-то позади него плачет ребенок сквозь невнятные увещевания матери, навзрыд, легко и самозабвенно отчаянно, как могут плакать только очень маленькие дети. — Ты ринулся его искать год назад, готов был по головам идти, чуть не задушил меня, требуя с ним очную ставку… — Нужно было убедиться в сохранности собственности, — пытается шутить Хайдигер, — и нет, он не Рори. Не надо лишних историй. — Только собственности? — Рон серьезен. Думает немного туго, как человек опрокинувший пол литра пива, но пока это даже «со скрипом» не назовешь. — Давай начистоту, Йен. Это не мое дело, но ты насильно пихаешь меня в него, и оно становится моим. То ты за ним носишься, то, как сейчас жалуешься, что он какого-то блядского хрена тебя достал. Что вообще происходит? Он не Рори, хорошо, кто он? — Алекс. — Что? — Зовут — Алекс. Гладиатор. Теперь — он мой гладиатор. Мне его подарили. И он ранен. Завтра я выпускаю его на бой. — Та-ак, — вопросительно тянет Рон, будто загибает пальцы, как человек, решивший все разложить для себя по полкам. — Это ясно. А что ты хочешь-то? Сомневаешься: выпускать или нет? Жалеешь, что он поймал пулю? Стой, я же видел. Это его подстрелили, когда мы вместе смотрели… — Ага.       Разносчица ставит перед Хайдигером новый стакан с пивом. — Черт. Никогда не запоминаю имена, — Рон в задумчивости пьет из чужого стакана, — хер с ним. Дальше-то что? — Не говори: «хер с ним». — Почему?       «Хер с ним» это что-то от Добермана. Хайдигер открывает глаза. — Тебе не идет. Ты же коп. И разве тебя в твоей католической школе не запирали после уроков за грязные слова? Сам же рассказывал. — Да. Меня мать туда ради этого и сбагрила в основном, из-за послеурочных занятий. Чтоб в столовке ел, и ей за обедом лишний рот не кормить. А не ради красивых манер. И что теперь с твоим Алексом-Доберманом? — Рон упорно не хочет слезать с темы. — С какой стати он подонок? Потому что играл за другую команду? — Он хотел убить моего ребенка, — зачем-то говорит Хайдигер и чувствует сладковатое удовольствие от лживого признания. Или не лживого. Хотел ли Доберман? Если бросил неизвестно где. Существует ли вообще этот ребенок? Полгода Доберман повторял это на разный лад и добился, чтобы шокирующее признание звучало почти обыденно. Спустя год тишины даже мысли о подобном кажутся лютой чушью. И все равно лучше, чем: «он меня использовал и кинул».       Рон давится пивом и стучит себя кулаком по груди. — Какого ребенка? У тебя ребенок? Йен? Как убить? Он тебе угрожал? Почему? — Никак, забудь.       Рон таращится, явно не способный забыть такое. Зато молчит. И снова становится похож.       Могла ли Пэм ошибиться, мог ли Доберман ей наплести чуши? — Йен, ты мне точно, совершенно точно, ничего не хочешь рассказать? Ребенок? От бывшей или?.. — За-будь. — Значит не бывшей… У тебя есть ребенок? — Нет. Не знаю. Скорее, нет. Сказал же: забудь.       Доберман затыкался сразу: ему было плевать на чужие проблемы. Хайдигер ловит себя на мысли, что Рону неплохо бы усвоить несколько правил, чтобы не разрушать иллюзию. Потом вспоминает, что в этом весь смысл — «с» и «без» — в сравнении рождается истина. — Когда-нибудь я из тебя вытащу все до мелочей, — бубнит Рон, забирает пиво из рук Хайдигера. — Не-не, с тебя хватит. Пока все не объяснишь. А то не пойму: ты серьезно или мозги уже отъехали. Я могу вообще чем-то помочь? — Нет, — Хайдигер даже не врет. — Поехали ко мне. Посмотришь «Никс» в записи. Завтра до управы подброшу. — Ты пил, я пил, — Рон глотает зевок, прикрывая рот рукой, встает, потягиваясь, — лучше на такси. А завтра я тебе сам тачку пригоню. Попрошу ребят из дорожной, они отбуксируют куда надо. — На такси? Ты жетон потерял, что ли? — Мозги не потерял. Ты пьянь, Йен. Рехнулся от своей работы или еще что, но тебе надо очнуться и поскорее, а то выглядишь как олень под светом фар. Очень надеюсь, ты позвал меня специально — это услышать.       Нетрезвая мысль, одна из тех, что рождаются в голове, только когда здравомыслие, разбавленное градусом, начинает давать сбой: что будь Рон не Роном, а Алексом, было бы бинго. Всего лишь другое имя — мелкая деталь. Хайдигер улыбается: — Нет, можешь не верить, но я очень хотел тебя увидеть.       Рон бросает странный недоверчивый взгляд. И долго отряхивает рукава от налипших крошек, будто собирается с мыслями, прежде чем ответить: — Ну поехали к тебе. И Хайдигер, на волне, вспоминает, что Доберман тоже ни одному приглашению никогда не сопротивлялся.